Пастернак (Черновые записи. 1934–1939)

Первая встреча и знакомство с Борисом Леонидовичем – в редакции «Красной нови»литфронтовским летом 1930 года. Содержания разговора, который происходил уже на улице, не помню. Помню только, что мною в это время была задумана статья о творчестве Б. Л. в форме открытого письма к нему. О замысле этой статьи я рассказал Б. Л. Он был всерьез испуган, ибо считал, что, раз статья будет написана в форме открытогописьма,ему придетсяотвечать.Испуг этот был вызван не содержанием статьи¹ (я о нем и не говорил Б. Л.), а самим фактом того, что, может, придется отвечать.

Дальнейшие встречи – вплоть до вечера Яхонтова, посвященного Маяковскому (кажется, в 1932 году), в Малом зале Консерватории – малопримечательны и неинтересны. Они и не запомнились почти.

На этом же вечере Яхонтова, выйдя с Борисом Леонидовичем во время перерыва в курительную комнату, мы сразу вступили в горячий, взволнованный разговор о Маяковском. Б. Л. рассказывал, как до революции он явился однажды к Маяковскому в Питере в номер гостиницы, где он тогда жил. Дело было утром. Маяковский вставал с постели и, одеваясь, вслух читал «Облако в штанах»(куски из которого только что прочел Яхонтов, что и навело Б. Л. на это воспоминание) ². Горячая, не сдерживаемая ничем любовь к Маяковскому, как к поэту и человеку, наполняла все фразы Пастернака. В конце концов он расплакался, как ребенок…

Значительно раньше, примерно в 1929 году, – первый разговор с Б. Л. по телефону. Я писал заметку о нем в МСЭ и просил по телефону дать его библиографию. Б. Л. нелепо извинялся за то, что ему надо на минуту отойти от трубки для того, чтобы снять трубу с перекипающего самовара. Потом он долго и подробно перечислял свои книги и статьи о себе. Я спросил, не может ли он дать мне прочесть «Близнеца в тучах», которого я нигде не мог достать. Б. Л. просил меня вообще не читать этой книжки, ибо он не считает ее сколько-либо заслуживающей внимания.

Возвращаюсь к более или менее связной хронологической последовательности.

Небезынтересно поведение Б. Л. на двух вечерах в Клубе ФОСПа, в 1932 году, где он читал стихи из «Второго рождения» ³. Горячая взволнованность, прерывание ораторов репликами, стремление донести до аудитории и оппонентапонимание содержаниясвоих стихов… Горячая, взволнованная читка стихов, при которой ряд строк варьировался по сравнению с печатавшимся тогда в журналах текстом (вариации эти были, вероятно, импровизационными).

Вскоре на повторение этого вечера в Политехнический музей П. И. Лавут пригласил [меня] сделать вступительное слово. Я согласился. Когда, подготовившись, я пришел «за кулисы»аудитории Политехнички, Б. Л. был очень удивлен, что будет какое-то вступительное слово, и довольно решительно отказался от этой части программы вечера. Мне пришлось смутиться, уступить слово председателю вечера К. Л. Зелинскому, который начал что-то бормотать о своей просьбе к аудитории сообщить ему, Зелинскому, в письменной форме впечатления от стихов Пастернака, – это, дескать, необходимо ему для критической работы о поэте… – и сесть на сцену в качестве слушателя-гостя.

Январь 1934 года (или февраль?). По моей инициативе в кабинете Каменева в изд. «Academia»– совещание по вопросу об издании полн. собр. стихов только что умершего А. Белого. Я сделал сообщение о предполагаемом мною плане издания, настаивая на том, чтобы за основу принять тексты первых изданий «Золота в лазури»,»Урны»и «Пепла», а последующие редакции поэта дать в примечания. Так – полагал я – будет дан исторический ракурс развития поэта. Мнения участников совещания (Л. Б. Каменев, Б. Пильняк, Г. Санников, К. Локс, Зайцев, Эльсберг, Пастернак и др.) разделились. Многие стояли за принятие основного текста в редакции позднейших пореволюционных годов (для «Пепла»и «Золота в лазури»). Я тогда задал публично вопрос Пастернаку: «Вот вы, Б. Л., выпустили книгу «Поверх барьеров»в 1917 и 1929 годах в разных вариантах. Какой вариант вы считали бы наиболее достойным для своего будущего собрания сочинений?»

Б. Л. страшно заволновался, сказал, что очень трудно решить этот вопрос, что в конечном счете обе редакции имеют право на существование, а под конец заявил, что поэзия вообще страшна своей ответственностью перед читателем и что он мечтал бы о таком положении вещей, при котором можно было бы писать стихи, продавать их издательству, но с обязательством последнего, что оно опубликует их лишь после смерти поэта. Все это было сказано, конечно, лишь гипотетически, но отнюдь не в шутку…

Ряд встреч и разговоров дальше, в 1934 году. Во-первых, после опубликования первых «грузинских»переводов Б. Л. в «Известиях» ⁴. Встреча у памятника Пушкину на бульваре. Я сказал, что переводы эти прекрасны, но, пожалуй, это больше Пастернак, чем грузины. Пастернак сначала поддакивал, а потом заявил, что когда появится больше переводов разных грузинских поэтов (а они уже частично готовы), я увижу их индивидуальные лица, их несхожесть, а следовательно, частично сниму свое обвинение в субъективности переводов.

Летом 1934 года – сцена в садике Дома Герцена. Маленький (лет 13 – 14) сын Б. Л. ⁵ссорится и дерется с мальчиком меньше его по возрасту. Увидя это, Б. Л. стал трагическим и взволнованным голосом умолять прекратить сына драку. Он вмешивался, разнимал дерущихся и страшно волновался, хотя эта драка ребят, собственно, носила почти шутливый характер.

Примерно в это же время – звонок Б. Л. ко мне и благодарность за предисловие к книге его «Избранных стихов», вышедших в ГИХЛе⁶. Б. Л. сказал мне, что, по его мнению, никто о нем еще не писал так «взросло», никто еще его так, как я, – хорошо не понял (между прочим, впервые увидел и прочел Б. Л. это предисловие лишь после выхода книги).

Все это, конечно, записано с малой верой в объективность суждений Б. Л. и отнюдь не для характеристики хорошего ко мне со стороны Б. Л. отношения, а просто потому, что характеризует, его неуравновешенную, экзальтированную восторженность. Кстати, по этому же поводу припоминаются еще два случая: примерно в конце 1930 года у Л. В. Варпаховского по моей инициативе была устроена читка поэмы А. Т. Твардовского «Путь социализма»(были Б, Л. с женой, Асмус с женой, Д. Рабинович, Л. Лесс, А. Миликовская, Л. В, Варпаховский, К. Вакс и др.). Не помню, что именно говорил Б. Л. о поэме Твардовского, но высказывался он, во всяком случае, крайне восторженно. Позднее, устраивая поэму для издания в «Мол. гв.», я попросил отзыв о вещи у Б. Л. Он охотно его дал, хотя и боялся, что его отзыв может создать лишь отрицательную для Твардовского ситуацию (я уверил Б. Л. в обратном).

Еще все о той же восторженности. Летом 1934 года, встретив меня на улице, Б. Л. внезапно заявил о желании чаще встречаться, разговаривать и сказал, что ему, в сущности, нравится сейчас литературная работа только четверых людей – Н. Бухарина, К. Федина, Ал. Толстого и… моя. Опять-таки – ни в какой мере не обольщаюсь и записываю лишь для полноты настоящей рукописи, за достоверность которой и елико возможную точность – отвечаю вполне.

Летом же 1934 года – разговоры о докладе Асеева на собрании московских поэтов, в котором последний противопоставил Б. Л. – Безыменскому. Б. Л. – по его утверждению – умеет хорошо писать, но не интересуется социализмом. Безыменский во всем наоборот. Б. Л., сидя со мной в садике Дома Герцена, сильно возмущался лефовской схоластикой Н. Асеева и спрашивал у меня совета – отвечать ли Асееву? Я настаивал. Б. Л. возражал с какой-то детской беспомощностью: «Ну что я скажу?»

Все же он пришел на поэтическое совещание, которое состоялось через несколько дней, и произнес очень трудную речь, но речь яркую, полемическую и необычайно искреннюю. В «Литгазете»в отчете о поэтическом совещании эта речь выпала почему-то (может быть, потому, что репортер не понял ее и не мог воспроизвести?).

«Если бы лефы могли рифмовать не на слове, а на нефти или, скажем, на прованском масле – они сделали бы это»(здесь Б. Л. ополчался на формализм лефов).

Основная положительная, позитивная установка речи:

«Я не хочу, чтобы мы, говоря о своей любви и о своей сирени, обязательно указывали бы, что этонефашистская сирень,нефашистская любовь. Пусть лучше фашисты пишут на своих любви и сирени, что это-де не марксистская любовь, не марксистская сирень. Я не хочу, чтобы в поэзии все советское было обязательно хорошим. Нет, пусть, наоборот, все хорошее будет советским…»

Речь эта, между прочим, была очень плохо понята и усвоена большей частью аудитории (правда, в ней, т.е. речи, было особенно много всегдашнего пастернаковского косноязычия и тумана) ⁷.

Летом же 1934 года я показывал Б. Л. свое стихотворное добавление к предисловию к его «Избр. стихам», посвященное М. Гельфанду. Б. Л. оно опять-таки очень понравилось, и он просил у меня разрешения показать его своей первой жене.

Летом же 1934 года Б. Л. очень похвально отзывался о П. Васильеве и Я. Смелякове (между прочим, до статьи Горького «О литературных забавах») ⁸.

В сентябре 1934 (после съезда, о котором я не пишу, ибо речь Б. Л. на нем записана и напечатана, разговоров же на съезде у меня с Б. Л. не было) Б. Л. жил в доме отдыха в Одоеве. Я послал ему телеграмму с просьбой написать статью для «Знамени»о «поэтических»итогах съезда писателей. Ответная телеграмма мне (от 24 сент.):

«Статьи не ждите начале октября буду Москве сердечный привет Пастернак».

Несколько раз за 1934 год я просил у Б. Л. переводы грузинских поэтов для «Знамени». Б. Л. отказывал, говоря, что очень мало у него переводов с подходящей для «Знамени»тематикой (т.е. оборонной), стихи же с широкой общественной тематикой он стремится давать вместе (в одной «порции») с отвлеченно-лирическими стихами в другие журналы, ибо так легче напечатать и отвлеченную лирику.

Встреча с Б. Л. на Лермонтовском вечере в Доме сов. писателей 26/X-1934 года⁹. Встреча радостная. Б. Л. говорит о желании встречаться почаще, поговорить, дарит мне книжку Пшавела «Змееед»в своем переводе с надписью:

«Дорогому Анатолию Тарасенкову, с которым я дружить хочу.

26.X.34. Б. П.».

Затем Б. Л. заявил, что он хочет подарить мне свою фотографию, снятую в Одоеве местным любителем. Это, по словам Б. Л., единственное удачное фото, снятое с него. Когда этот фотолюбитель, местный житель (кажется, учитель), пришел со смешным фанерным ящиком и попросил Б. Л. разрешения снять его, Б. Л. думал, что ничего не выйдет (из-за несовершенства аппарата). Поэтому держался перед аппаратом естественно, шутливо, не делал позы, не делал напряженного лица. Поэтому, вероятно, по словам Б. Л., фото и вышло.

Дальше идет запись содержания речи Б. Л. о Лермонтове, произнесенной на этом вечере (запись сделанапослепроизнесения речи и потому, точно фиксируя содержание последней, совсем не претендует на передачу особенностей Пастернака-оратора, что сделать вообще крайне трудно вследствие эмоционального пастернаковского «косноязычия», обрывов фраз, повторений и т.д.). Итак – запись речи.

Сначала Б. Л. извинился за свою неподготовленность к докладу и обещал «загладить»эту оплошность дальнейшей работой. Надежда на то, «что мы с вами доживем до годовщины 1937 и 1941″.»К этому времени появится, вероятно, немало работ о Пушкине и Лермонтове. На съезде писателей много говорили об отставании прозы и поэзии. Правда, мы имеем много прекрасных прозаиков и несколько поэтов. Но голос внутренней совести еще сильней, чем речи на съезде, чем слабое, неяркое признание этого отставания. Я, – сказал Б. Л., – вполне сознаю, что у меня в творчестве нет еще ничего серьезного о нашем замечательном времени».

«Пушкин и Лермонтов. Мы еще дышим одним воздухом с ними».

«Не думайте, что, говоря о них двоих, я делаю это потому, что диапазон моего невежества настолько широк, что я не могу охватитьменьшедвух».

«Пушкин и Лермонтов для меня пара. Лермонтов родился, когда Пушкину было 16 лет. Пушкин сделал все для Лермонтова. Лермонтов как белоручка пришел на готовое. Пушкин – строитель, созидатель, реалист. Мы не видим воочию 18-го века и потому можем верить в разные теории о нем. Это Пушкин заслоняет нам его. С Пушкина же начинается родной воздух 19-го века. От этого века к нам идут еще живые толки и слухи. Выражаясь в современных терминах, я хотел бы провести аналогию между Пушкиным и Лермонтовым – и пятилеткой созидания и пятилеткой освоения. Лермонтов обживал то, что создал Пушкин, а позднее это уже перешло в совсем интимные бытовые интонации «Детства, отрочества и юности»Льва Толстого».

«Нам, русским, всегда было легче выносить и свергать татарское иго, воевать, болеть чумой, чем жить. Для Запада же жить представлялось легким и обыденным.

Закончу снова извинением за неподготовленность к докладу и обещаю загладить этот грех работой».

После речи Пастернака, в перерыве, мы снова с ним говорили. Он просил звонить ему. Я спросил, будет ли он в ближайшее время в Москве. В это время Б. Л. уже окружила толпа людей, очевидно, добивавшихся его внимания и проч. Б. Л. смутился и начал наивно подмигивать мне и говорить, что он уезжает. Хитрость эта выглядела необычайно смешно и наивно.

22/XI-34. Б. Л. читал в Доме сов. писателей свой перевод «Змеееда»Важа Пшавела. Перед чтением перевода он долго о чем-то умолял стенографистку, а потом начал речь.

«Я затормозил начало просьбой, чтобы не стенографировали. Я несвязно говорю. Ну вот, она (жест отчаяния в сторону стенографистки) уже записывает…»

«Мне бы хотелось у кое-кого из поэтов, – вот, например, Смелякова, приостановить выступательную (или выступленческую. – А. Т.) чехарду. Мы должны держать контакт. Дело в том, что нужно работать. До 1931 – 1932 годов люди дрались, работали. Показалось, что к съезду писателей все вышли в люди, что все достигнуто и после съезда надо только выступать, конспектировать, подводить итоги. Как же двигаться дальше? Все время отказываешь, отказываешься, отказываешься выступать. Получается эффект какой-то тайны, каких-то румян и белил. Надо теперь сделать обратный ход – выступить. Но выступать есть смысл, когда есть что-то новое. Представьте написанное вами письмо, которое вы будете десять раз слать адресату. Я в таком положении. Другое дело – актер. Имея дело с твердым литературным текстом, он каждый раз заново переживает игру, подачу этого текста. Для выступающего поэта же эти нюансы несущественны. Мое выступление, зиждущееся на уступке, – бессмысленно».

«Я прочту вам перевод замечательного грузинского поэта. Чем лучше поэт – тем всегда хуже перевод. Ведь поэт связан с языком, с временем, с тысячью других вещей – все это не переведешь. Лучший поэт непереводим. Но все это я говорю об идеале, а жизнь от идеала далека. Я прочту перевод поэмы человека, который был современником наших символистов. Это поэт такого размаха и масштаба, что давняя и не бедная поэтами грузинская литература, числящая у себя такое имя, как Руставели, следующим за Руставели по силе считает Пшавела».

«Половина присутствующих, вероятно, представляют себе Грузию, Кавказ, знают, кто такие хевсуры, – ведь у нас сильно развился туризм. Хевсуры живут в высокогорном углу Грузии. У них первобытная культура, язычество смешано с христианством. Стиль жизни хевсуров так далек от нашего понимания, что есть легенда о том, что хевсуры – потомки заброшенных сюда и законсервировавшихся здесь в рыцарстве и романтике крестоносцев».

«Пшавела происходит из народа Пшава. Умер он в 1915 году. Был сельским учителем на родине. Бывал в России, состоял вольнослушателем в университете».

«В прошлом году мы с Тихоновым, не сговариваясь, одинаково подошли к переводам грузинских поэтов. Мы нашли материал восхитительный и благодарный. Очень интересно в грузинской литературе переплетение влияний. Лермонтовский демон идет, по пониманию европейцев, от Платона. Между тем он восходит через грузинскую литературу, повлиявшую на него, к персидским легендам о дивах. Персидские дивы, попав в Грузию, переросли в могучих черных духов – демонов (у Пшавела тоже есть Дивы). Лермонтов идет от Грузии. Но потом просвещенная грузинская литература стала литературой русской. Мера самобытности в ней велика. Но даже в самобытности хевсурской формы Пшавела – влияние лермонтовского «Мцыри». Нашло себе отражение у Пшавела и ницшеанство».

«Особо неприятно занимать мне чтением своего перевода молодых поэтов, – здесь в моем переводе нет неожиданностей и метафорических высот. Тут надо было быть классичным, простым. На меня сильнее всего действовали высокометафорические описания гор у Пшавела. Затем – мастерство компоновки. Пшавела берет быка за рога – сразу начинает повествование. Здесь показаны борьба человека с семьей, человека с обществом. Существо вещи – в содержании. Значит, вам будет скучно. Здесь есть, например, разговоры, которые бледнее описаний».

Затем Б. Л. читал поэму. Читал монотонно, однообразно. По ходу чтения он извинялся за «скучность»ряда мест, в некоторых местах сокращал разговоры (т.е. диалоги) и рассказывал вкратце их содержание.

После окончания чтения, прослушанного очень внимательно, хлопали, но все же было видно, что это лишь дань восхищения перед гением Б. Л., а вовсе не свидетельство того, что перевод «дошел», понравился.

Б. Л. спросил в перерыве мое мнение.

Я сказал, что хотя предварительно и сам прочел вещь, она до меня не «дошла»из-за своего слишком отвлеченно-мифологического содержания. Б. Л. странно и невнятно поддакивал, что вообще у него вовсе не означает согласия со слушателем, а лишь способ заявить, что он слышит и воспринимает обращенные к нему фразы.

Вечер встречи московских и ленинградских поэтов с грузинами, происходивший в ДСП во время съезда (на этом вечере Б. Л. вдохновенно читал прекрасные переводы из Яшвили, Табидзе, Гаприндашвили и др., всячески рекомендуя аудитории самих авторов), был гораздо ярче, интереснее. Я был тогда крайне утомлен, а потому не записал и не запомнил говоренного Б. Л.

Вспомнил, между прочим, что еще летом 1934 года Б. Л. говорил мне, как он мучился над переводом «Змеееда». Кажется, он даже назвал его тогда нудным. От нервного напряжения у Б. Л., по его словам, пошли лишаи, которые – он был убежден – пройдут вместе с окончанием этого замучавшего его перевода. «Так, между прочим, и вышло», – сказал мне тогда Б. Л.

(Вся эта большая запись сделана 22 -23/XI-34 года.)

 

К огромному моему сожалению, плохо помню большой разговор с Б. Л. на траурном митинге памяти Кирова (в правлении ССП). Единственное, что четко запомнилось, – характеристика Марины Цветаевой. Недавно она прислала Б.

1. »Борис Пастернак». – «Звезда», 1931, N 5. [↩]
2. Это было в середине декабря 1915 года. Об этой встрече Пастернак писал в «Охранной грамоте».[↩]
3. Выступление Пастернака на 13-м литдекаднике ФОСПа в Клубе писателей 6 апреля и продолжении его 11 апреля 1932 года. После чтения стихов было обсуждение, перешедшее в нападки и травлю. Сообщение о нем см: «Литературная газета», 11 апреля 1932 года.[↩]
4. В «Известиях»6 марта 1934 года – подборка «Из грузинских поэтов»: пять стихотворений П. Яшвили и Т. Табидзе.[↩]
5. Сыну Бориса ЛеонидовичаЖенев 1934 году было 10 лет.[↩]
6. А.Тарасенков, Творчество Бориса Пастернака. – В кн.: БорисПастернак, Избранные стихотворения, М., 1934.

   «Борис Пастернак пришел в советскую действительность издалека. Маленький и узкий мирок дореволюционной буржуазной интеллигенции взрастил и воспитал его. Это был мирок, где, нарочно, отгородившись от шума и бурь большого социального мира, плели кружева своих этических, эстетических и философских построений люди прошлого»(с. 3). Импрессионизм ранней лирики через революционные поэмы переходит в «глубокий жизненный оптимизм»стихов «Второго рождения». Но «в поэзии нового Пастернака мы встречаем много старой тоски о прошлом, много мучительных предрассудков»(с. 12).[↩]

7. В своем выступлении на Всесоюзном поэтическом совещании Пастернак сказал, что отметки, которые Асеев расставил поэтам в своем докладе, «отдают приготовительным классом», и призвал поэтов «беречь чувство товарищества». Указывая, что форма играет отрицательную роль, когда ей поклоняются, он сказал: «Если бы рифмы можно было подбирать не на словах, а на нефти или на прованском масле, то поэзия лефовцев была бы совершенно бессодержательной»(«Литературная газета», 24 мая 1934 года).

   Комментируя это выступление на съезде писателей, Д. Петровский сказал: «Не все знают, какая глубина была скрыта в каламбуре Пастернака, отвечавшего на нападки Асеева… Только материал, такой, как слово, в котором уже содержится целый мир смысла без участия в этом рифмача, – только этот материал подчас и спасал положение»(«Первый Всесоюзный съезд советских писателей». Стенографический отчет, М, 1934, с. 534).[↩]

8. Пастернак слушал Павла Васильева на вечере 3 апреля 1933 года в редакции «Нового мира»и писал С. Спасскому о нем: «Большое дарование с несомненно большим будущим»(30 апреля 1933 года), – «Вопросы литературы», 1969, N 9, с. 175. Статья Горького «О литературных забавах»была опубликована в «Правде»14 июня 1934 года, в ней он осуждал Васильева за «недостойное советского писателя бытовое поведение».

   В октябре 1956 года Пастернак писал Е. А. Вяловой-Васильевой: «В начале тридцатых годов Павел Васильев производил на меня впечатление приблизительно того же порядка, как в свое время, раньше, при первом знакомстве с ними Есенин и Маяковский. Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы»(«Литературная Россия», 11 декабря 1964 года).[↩]

9. Пастернаку было поручено сделать на вечере Лермонтова 26 октября 1934 года вступительное слово.[↩]