Панацея от испуга

Однако выяснилось, что не только этим молодым критикам есть что сказать об «Асане» и о творчестве писателя в целом. В новом номере журнала в дискуссию вступают В. Козлов (см. его эссе «Экзистенциальный задачник» в рубрике «Лица современной литературы») и М. Амусин. В фокус своего внимания он помещает другое скандальное произведение Маканина — роман «Испуг», — внимательно исследуя смысловые и стилистические выверты текста и поднимая его символический пласт.

Роман «Испуг» погрузил в недоуменные раздумья и поклонников, и оппонентов Владимира Маканина. Действительно, зачем понадобился прославленному автору, практически классику, ряд экзерсисов, грубовато и с утомительными повторами трактующих тему стариковской эротической активности в интерьерах подмосковного дачного поселка? В двенадцати опусах разного размера новый (ново-старый) герой Маканина, пенсионер Петр Петрович Алабин, в возрасте под семьдесят, занимается, с легкими вариациями, одним и тем же: в лунные ночи прокрадывается на веранды обитающих в поселке «молодух» и не мытьем так катаньем, сразу же или в ходе повторных визитов добивается их близости. И упивается — волшебным блеском луны, роскошью юной женской плоти, собственной безотказной мужественностью…

Большинство шокированных (это в наше-то раскованное время!) читателей, рецензентов и критиков сошлись на том, что Маканин задался целью вновь сфокусировать на себе рассеивающееся внимание публики и доказать свою рыночную конкурентоспособность, а заодно порезвиться, «оторваться». Для этого он и прибег к скандально-клубничному сюжету, попытавшись изукрасить его набоковскими («лолитовскими») реминисценциями. И только ленивый не поиздевался над дизайном обложки книги, выпущенной издательством «Гелеос»: сатир в окружении возбужденных нимф, вызывающие латинские S среди кириллицы заголовка и «надзаголовка», «вводная» цитата из текста, начинающаяся словами «Старый хер…»

Признаю, что апология романа «Испуг» — предприятие непростое. Но дело ведь не в том, чтобы защитить Маканина, — он, с его рангом и статусом, в такой защите не нуждается. И не в том, чтобы отыскать в этом действительно озадачивающем тексте — жанровое определение «роман» в данном случае весьма уязвимо, хотя им и придется пользоваться в целях удобства, — не присущие ему достоинства. Ибо фирменные качества маканинского письма в нем наличествуют, это признают и самые жесткие критики: филигранная точность деталировки, многообразие ракурсов, богатство интонационных регистров. Так что важно другое: понять «послание», которое содержится в этом произведении. Ведь трудно поверить, что знаменитый прозаик на старости лет отправил по водам прочно запечатанную бутылку — при этом пустую, без смыслового наполнения, без «мессиджа», который стоило бы трудиться расшифровывать.

Итак, начнем… «Асимметричный ответ набоковской «Лолите»», о чем уведомляет анонсирующая фраза на задней стороне обложки, — это, конечно, рекламный ход. Однако параллели с Набоковым отнюдь не бессмысленны, хотя не столько содержательно-стилистические, сколько в плане метатекстуальной авторской стратегии и мотивации. Ведь биографические и экзистенциальные обстоятельства авторов к моменту написания ими «Лолиты» и «Испуга» соответственно во многом схожи. У одного в прошлом — переезд из Европы в Америку, переход с русского языка на английский. У другого — тоже перемещение (пусть и непространственное) в незнакомую страну, тоже обретение нового — художественного — языка. У обоих — нервозность, досада по поводу недостаточной востребованности со стороны новой публики, страх маргинализации, желание самоутвердиться и доказать собственную творческую значимость…³

Подобные параллели, однако, немногое объясняют. Ибо очевидно, что не только внешние (в том числе возрастные) причины руководили Маканиным, искушенным и амбициозным «текстоводцем», в данной кампании. Попробуем отыскать более глубинные.

Итак, победоносно разливающаяся эротика, манифестации желания, реляции о свершениях в этой сфере… Алабин, настойчивый в своих устремлениях, на диво бодрый физически, снова и снова проходит свой «заколдованный» круг: увлечение очередной пышно-соблазнительной женской фигурой, вступление в фазу влюбленности, приготовление, наступление ночи с ее лунной магией, возбуждающей и вдохновляющей старика, — и, наконец, удовлетворение, почти неизменно получаемое в кровати на очередной дачной веранде.

Изображение «сатирических» подвигов Петра Петровича (отчество намекает на непрерывающуюся связь со сквозным и меняющимся героем Маканина) не поражает богатством, разнообразием или особенной утонченностью. Сюжет победы повторяется с нарочитым постоянством, и даже обстоятельства, детали почти во всех случаях совпадают. Женщина, к которой Алабин стремится, — Аня, Вика, Алла, Даша, Нина — должна во сне не узнать его, принять за мужа или любовника, проявить — вслепую — инициативу в сонной ночной ласке, а уж дальше все идет само собой (хотя порой и не без временных осложнений). Описание — скорее регистрирующее, отмечающее детали происходящего да сопутствующие эмоции героя-любовника, обычно небурные, с оттенком сентенциозности. Вот довольно типичный пример: «Мягкая женская рука залезла мне под рубашку, провела по лопаткам и — погладив — устало отпала в сторону <…> Вика среагировала просто, как реагирует давняя подруга или жена: она раскрылась. Едва я придвинулся… При том, что она продолжала свой вполне спокойный сон. Я… я как бы навис, а не налег <…> Я получил радость по высшему разряду. В моем возрасте радость особенна и уже без оглядки. (Все равно завтра инсульт или что-нибудь еще.) Так что я все взял»⁴.

Ну, живописный ракурс (Ватто, Вермеер, Рубенс) обычно присутствует: серебряный лунный свет, озаряющий место действия и выделяющий черты лица или контур груди возлюбленной, оттеняющий белизну или смуглость нагого тела, подчеркивающий пышность форм или соблазнительность позы: «На четвереньках она была изящна, с прогнутой юной спинкой. Вика сама и почти сразу приняла эту покорную позу <…> Ах, как взыграла в окне луна! Луна взревновала, клянусь! Смуглая (при луне) попка Вики уже сама по себе (и отдельно от Вики) ритмично поддавалась. Она уже и подыгрывала…».

Это, согласимся, очень далеко от эйфорической взволнованности, которая овладевает, скажем, набоковским Гумбертом в моменты осуществления его закоренелых эротических мечтаний и вырывается потоком цветистой риторики: «Под беглыми кончиками пальцев я ощущал волоски, легонько ерошившиеся вдоль ее голеней. Я терялся в едком, но здоровом зное, который как летнее марево обвивал Доллиньку Гейз. Ах, пусть останется она так, пусть навеки останется… Но вот она потянулась, чтобы швырнуть сердцевину истребленного яблока в камин, причем ее молодая тяжесть, ее бесстыдные невинные бедра и круглый задок, слегка переместились по отношению к моему напряженному, полному муки, работающему под шумок лону, и внезапно мои чувства подверглись таинственной перемене. Я перешел в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения, кроме настоя счастья, вскипающего внутри моего тела» («Лолита»).

Говоря об «Испуге», никто, кстати, не вспомнил «Людей лунного света» В. Розанова. А ведь текст Маканина — несомненная отсылка к русскому эротическому дискурсу Серебряного века⁵. Не эстетическая стилизация, а напоминание, усмешливая реминисценция. Мол, помните, какие бури вскипали сто с лишним лет назад вокруг «Крейцеровой сонаты» Л. Толстого, вокруг Ф. Сологуба и А. Арцыбашева, Леонида Андреева и «Ямы» А. Куприна? Век минул, сколько революций, в том числе сексуальных, отгремело, произошла переоценка всех ценностей — посмотрим, какова будет реакция на мое сочинение. Маканин оказался прав в своем провокативном предположении: в откликах на «Испуг» часто присутствовали ханжеское изумление и натянутые гримасы морального отвращения: вслух, на людях, тиражом 10 000 экземпляров — фи, да и зачем?!

Откровенность и простота («библейское похабство»), с которыми герой Маканина повествует о своих сексуальных потребностях, инспирациях и предпочтениях, отчасти выходят за пределы классически понимаемой эротики с ее намеками, полуумолчаниями, с ее метафорикой и вуайеризмом. Но подход Маканина, вполне отрефлексированный и взвешенный, далек и от обсценной эстетики Виктора Ерофеева, Владимира Сорокина или Игоря Яркевича, и от сгущенной «кромешности» сочинений, продолжающих традицию Баркова. Предел посягательств — называние вещей своими именами, нестеснительное, но и без юношеского упоения нарушением словесных табу, без смакования непристойностей. Этим определяется и способ выражения: «Озленный, я высказался напрямую: «Парни. Мужики. Вам по тридцать — сорок лет. Ну что тут умного или сложного?.. Вы уже должны это понимать. Я хочу оттрахать медсестру…»». Здесь есть точное соответствие лексики психологическому настрою и опыту пожилого человека, для которого сексуальная активность составляет важную часть его жизненного модуса, хоть и не сакральную, не сверхценную.

А рядом с манифестациями неутолимого желания на грани похоти — обычные для Маканина острые штриховые зарисовки персонажей, едкие комментарии, моменты психологических проникновений, побуждающих к сопереживанию, как в главе «В утробе», где повествование в самом конце внезапно переводится в план глубоко личного воспоминания-признания: «В полутьме я вижу пятно его лица. Вижу и не вижу. (И думаю о покойной моей матери. Почему я думаю о ней, когда смотрю на него спящего? Я помню мамину гримаску досады. Гримаску ее хорошо, отлично помню…