Памяти Александра Блока. Предисловие, подготовка текста и примечания В. Селезнева

ЖИВОЕ В МЕРТВОЕ ВРЕМЯ

Кому быть живым и хвалимым,

Кто должен быть мертв и хулим, —

Известно у нас подхалимам

Влиятельным только одним.

Борис Пастернак, Ветер (Четыре отрывка о Блоке).

Эти трагические строки из последнего поэтического цикла Бориса Пастернака были опубликованы в СССР только в 1965 году. Тот, кого клеймили, уходил в небытие: либо в метафорическом, либо в буквальном значении этого слова.

Сегодня это покажется фантастическим бредом, но в ту пору на официальной карте русской литературы ХХ века не было Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Владимира Набокова, Саши Черного, Андрея Белого, Федора Сологуба, Владислава Ходасевича, Велимира Хлебникова, Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Николая Гумилева, Михаила Кузмина, Евгения Замятина, Сергея Есенина, Бориса Пильняка, Исаака Бабеля, Николая Эрдмана… Легко продолжить этот список.

Современный читатель может удивленно полюбопытствовать: а кого же тогда читали и изучали?

Все было точно расписано, как в лагерной инструкции: кого приказано восславить, кого дозволено одобрительно помянуть, кого надо изобличить, а о ком и словечка нельзя вымолвить. За малейшее ослушание — отлучение от науки, расплата свободой или жизнью.

Разумеется, не все оголтело лгали даже в сталинское время. Иные, еще помнившие о чести и совести, пытались спасти хоть осьмушку, хоть крупицу истины: спасибо им и за это! Но были немногие, увы, очень немногие, кто — вопреки тотальному удушью — продолжал говорить правду, продолжал заниматься подлинной наукой, а не конъюнктурным враньем.

Среди них был и Юлиан Григорьевич Оксман — великий филолог, преподаватель, завораживавший слушателей лавиной информации, не признававший запретных для мысли зон, идей, тем, имен.

На лекциях, на занятиях спецсеминара Оксман говорил не только о Пушкине, декабристах, Белинском, Тургеневе, но и о событиях и именах дня вчерашнего, а иногда и дня сегодняшнего, о том, что он видел и знал. И говорил без оглядки на комиссаров и стукачей, словно позабыв о своей колымской десятке.

Ну кто кроме Юлиана Григорьевича посмел бы в апреле беспросветного 1952 года, когда сталинская тирания казалась вечной, рассказывать о живом, реальном Маяковском, о его трагической судьбе, а не об идоле-оракуле пролетарской революции, вечном любимце коммунистической партии и всего советского народа? Посмел бы назвать среди любимых стихов строки расстрелянного Николая Гумилева и запрещенной Анны Ахматовой?

А знаменательное публичное выступление Юлиана Григорьевича об Александре Блоке в декабре 1955 года! О великом поэте, много лет фактически полузапрещенном в Советском Союзе: даже на филологических факультетах университетов дозволялось изучать лишь «Двенадцать».

Оксман слушал Блока в феврале 1921 года, когда русская интеллигенция патетически отмечала 84-ю годовщину смерти Александра Пушкина. Прощаясь с Серебряным веком, его поэты уславливались, «каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке»¹.

А в конце 1955 года Союз советских писателей, получив, понятно, санкцию ЦК КПСС, пустозвонством отметил 75-ю годовщину рождения Александра Блока, погибшего в августе 1921 года по вине того же ЦК большевистской партии, отказавшегося выпустить умирающего поэта за границу для лечения².

Корней Чуковский, вероятно, единственный, кто был и на памятном вечере 1921 года, и на советском позорище 1955-го, мог сравнить настоящее и минувшее. Запись в его дневнике 13 февраля 1921 года: «Только что в 1 час ночи вернулся с Пушкинского празднества в Доме литераторов. Собрание историческое»³. И запись через тридцать четыре года: «Федин металлическим голосом, как Саваоф на Синае, очень веско и многозначительно произнес вступительное слово. Потом началась свистопляска. Антокольский с мнимой энергией прокричал свой безнадежно пустопорожний доклад, так и начал с крика, словно возражая кому-то, предлагая публике протухшую, казенную концепцию («Блок — реалист! Блок — любитель революций!») — прогудел как в бочку и уселся. Я сидел рядом с Твардовским, который сказал: кричит словно с самолета. Твардовский приготовил слово о Блоке, но, прослушав, как корчится и шаманствует Кирсанов, как лопочет что-то казенное Сергей Городецкий, отказался от слова»⁴.

И только узник сталинского ГУЛАГа и профессор Саратовского университета в декабре 1955 года выступил с речью-воспоминаниями, достойными великой русской литературы.

Еще не разоблачены сталинские преступления на ХХ съезде, еще почти четыре десятилетия до падения коммунистического режима, а опальный профессор в переполненной аудитории филологического факультета, не страшась штатных и нештатных доброхотов, приоткрывает правду о судьбе великого русского поэта, удушенного большевистскими властителями.

Оксман первым расшифровал самую суть блоковской речи «О назначении поэта»: «Это Блок говорил о себе, о гибели своей культуры. Это была патетическая, траурная биография. Его завет, некролог, исповедь»; смысл последнего стихотворения поэта «Пушкинскому Дому»: «Это Блок говорил о своем уходе из жизни: ночная тьма, часы заката».

Юлиан Григорьевич противопоставляет Серебряный век лакейской совдеповской литературе, с явной симпатией называет имена, о которых массовый читатель узнает лишь через три десятилетия. В 1955 году актом гражданского мужества было бы публично лишь упомянуть имя Николая Гумилева, расстрелянного петроградскими чекистами в августе 1921 года, в том роковом августе, когда большевики уморили голодом Александра Блока. А Оксман в большой факультетской аудитории не только произносит это сверхзапрещенное имя, но и называет Гумилева крупным поэтом. Он рассказывает о своем друге Георгии Маслове, поэте и пушкинисте, сражавшемся против красных в армии адмирала А. Колчака.

Юлиан Григорьевич говорил о Блоке, о писателях Серебряного века (в тогдашних монографиях и учебниках и понятия такого не было!) как их современник, превосходно знающий многое из первых рук об утаенной истории тех лет; как человек 50-х годов, постигший на собственном опыте, чем заканчиваются и чем расплачиваются нации за планетарные прожекты и идейные галлюцинации; наконец, как историк литературы, в замечательном рассказе которого перекликаются и рифмуются разные времена, идеи, имена, судьбы.

Оксман считал доклад о Блоке вехой в своей научной и общественной биографии. 19 декабря 1955 года он так комментирует свое выступление в письме к К. Богаевской: «А в субботу прочел блистательный доклад «Памяти Блока» на университетском вечере. Доклад трижды прерывался аплодисментами всего зала. Говорил я в самом деле очень остро и свежо, многое вспоминал как очевидец». Назвав Блока «первым советским поэтом, первым поэтом Октябрьской революции, первым поэтом новой эры в истории человечества», «…под дымовой завесой этих утверждений я прочел почти полностью речь Блока о Пушкине (обязательно перечтите ее с Татьяной Григорьевной [Цявловской] сейчас же!), выхватил оттуда образ «мировой ночи» как символ небытия и истолковал в связи с этим концовку стихов «Пушкинскому Дому» как прощание с жизнью («Уходя в ночную тьму»), позволяющее по-новому понять и значение Пушкина для Блока (стихи о тайной свободе, призыв «помоги же в непогоду»). Словом, память о себе в Саратове оставлю — слишком уж долго я, хотя и говорил, но не договаривал!»⁵.

Так аукаются годы и века. Убийство Александра Пушкина в 1837 году и убийство Александра Блока в 1921 году. Речь Блока о Пушкине в 1921 году и доклад Оксмана о Блоке в 1955 году.

Сегодня снова слышим их вещие голоса о тайной свободе и роковой судьбе, о высшей истине и праведном мужестве.

* * *

Чем дальше уходит время, тем все меньше надежды, что когда-нибудь удастся собрать и опубликовать лекции Юлиана Григорьевича Оксмана. Все меньше студентов, слушавших и конспектировавших эти лекции, удивительные по насыщенности информацией, по яркости и широте мысли, по неожиданности гипотез и выводов. А скоро уже не будет ни этих студентов, ни их конспектов.

Насколько увлекательно было слушать Оксмана, настолько было сложно записывать за ним: улавливать ход его парадоксальных суждений, не упускать интереснейшие вставные новеллы, так неожиданно высвечивающие минувшее. Никаких повторов, никакого пережевывания двух-трех советских банальностей, как на лекциях прочих преподавателей, когда даже в полудреме все поспеешь записать на полстраничке.

Учебные лекции такого сорта Юлиан Григорьевич не мог и не хотел читать. Не потому ли он искренне считал себя плохим лектором (это вовсе не игра в скромность: цену себе он знал). Оксман был, как нам кажется, не столько лектором, сколько оратором, рассказчиком, владевшим волшебным даром превращать любой историко-литературный сюжет в интригующе-захватывающее повествование, ни в чем не поступаясь самой строгой научностью, академизмом в едва ли не позабытом значении этого слова.

Конечно, Юлиана Григорьевича надобно было не конспектировать, а стенографировать, потому что любая конспективная запись не может быть сколько-нибудь полным отражением его вдохновенных рассказов, его продуманных концепций и ярких импровизаций. Впрочем, мо жет быть, стенограммы его лекций и сохранились в компетентных ор-ганах.

О докладе Оксмана «Памяти Александра Блока» в научной литературе было известно только из упомянутого письма к К. П. Богаевской (19 декабря 1955 года).

Наша публикация — первый опыт реконструкции лекций Оксмана. Воспоминания о Блоке печатаются по конспектам Лилии Кроль и В. Селезнева. Сравнение записей, сделанных тогда же в факультетской аудитории, а потом по горячим следам выверенных и дописанных дома, их объединение в единый текст позволяет в определенной степени реконструировать воспоминания о Блоке. Разумеется, без малейшего приписывания или дописывания их за Оксмана. Исправлены лишь очевидные ошибки.

Мы будем признательны, если те, у кого сохранились конспекты лекций Юлиана Григорьевича, откликнутся на эту публикацию и пришлют нам свои записи.

ЮЛИАН ОКСМАН

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА БЛОКА

(Заседание Научного студенческого общества филологического факультета Саратовского университета 17 декабря 1955 года)

75 лет со дня рождения Александра Блока — это страшная дата. Страшно, но физически Блок мог бы дожить до нашего времени — ему было бы только 75 лет. Но как бы он заседал в Союзе советских писателей, разбирал пьесы Сурова[1], читал «Новый мир», здоровался с Симоновым, Сурковым… Это так же трудно себе представить, как Пушкина и Лермонтова, доживших до 60-х годов. А ведь могло бы так быть! В этих условиях он не смог бы жить.

Блок — один из самых замечательных поэтов, один из величайших деятелей русской культуры. Он входит в обойму шести самых больших русских поэтов. Кто еще? Ну, Бояна откинем[2]. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Некрасов, Блок, Мая-ковский.

Державин, Батюшков, Жуковский, Фет, Кольцов — они первоклассные поэты. Но что отличает великого поэта? Он не только мастер, новатор, но и носитель передовых идей[3].

Блок — носитель самых передовых идей. Это был первый поэт революции, первый советский поэт. Его поэма «Двенадцать» — новая фаза в мировой литературе. Маяковский, по-своему, идет за Блоком.

В речи «О назначении поэта» Блок говорил: «Что такое поэт?

1. Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник. Избранное. М.: Советский писатель, 1991. С. 464.[↩]
2. »Он Будет Писать Стихи Против Нас». Правда о болезни и смерти Александра Блока. Публикация Валерия Шепелева и Валентина Любимова // Источник. 1995. № 2. С. 33-45.[↩]
3. Чуковский К. И. Дневник. 1901-1929. М.: Современный писатель, 1997. С. 158. Пушкинский вечер был 11 и 13 февраля в Доме литераторов и 16 февраля в Университете.[↩]
4. Чуковский К. И. Дневник. 1930-1969. С. 233.[↩]
5. Богаевская К. П. Возвращение. О Юлиане Григорьевиче Оксма- не // Литературное обозрение. 1990. № 4. С. 109.[↩]