«Озорник» М. Горького в рецепции В. Шукшина. Публикация и комментарии П. Глушакова

В программу подготовки второкурсников режиссерского факультета ВГИКа входило написание так называемой экспликации, то есть авторской разработки будущего спектакля или фильма. Студенты получали определенные задания или в некоторых случаях сами предлагали произведения, выбор которых уже достаточно показателен и дает материал для художественных предпочтений. Василий Макарович Шукшин выбрал для работы рассказ М. Горького «Озорник», не входящий в число самых известных произведений¹. Рассказ привлек Шукшина «босяцкой темой», постановкой проблемы русского национального характера, образом «чудака» и мотивом поиска смысла и справедливости человеческой жизни. К этому времени Шукшин и сам уже разрабатывает близкие темы в ранних прозаических опытах².

По свидетельству В. Коробова, специально интересовавшегося такого рода студенческими работами будущего писателя и имевшего возможность общаться с преподавателем ВГИКа И. Жигалко³,

выбрав для учебной «площадки» рассказ Горького «Озорник», Шукшин заполнил половину ученической тетрадки не столько режиссерской экспликацией рассказа, сколько своими размышлениями об «озорниках», «чудаках», «непутевых», об их месте в «общем потоке жизни». Но в целом режиссерско-актерская работа над «Озорником», над образом Николки Гвоздева, выкидывающего в виде протеста против своего существования разные «штучки», — в целом эта работа студенту Шукшину не удалась. Показал он Ромму только отрывки. «Думаю, — писала Жигалко, — что «Озорник» не получился по двум причинам: тема людей, по-разному «шагающих по дороге жизни», среди которых есть «озорники», есть «чудаки» и «непутевые», еще не созрела в творчестве Шукшина, придет он к этой теме позднее, через литературу; как режиссер Шукшин еще не был подготовлен к решению такой сложной темы»⁴. Согласимся с этим, но порадуемся и удивимся самому факту: Василий Макарович задумался над такими героями еще в 1955-1956 годах [Коробов: 228].

Текст режиссерской экспликации горьковского рассказа до сих пор хранился в личном архиве Жигалко, и таким образом это раннее, во многих отношениях еще ученическое, вторичное произведение Шукшина находилось вне поля зрения читателей и литературоведов. Между тем шукшинский «Озорник» в некотором роде является важным звеном в еще только формирующейся поэтике писателя. Обратим внимание, что — сознательно или нет — в тетради, отданной на суд Ромма, автор уверенной рукой написал «Шукшин. «Озорник»», тогда как другие студенты указывали авторов «перерабатываемых» произведений, а значит, в творческом сознании писателя эта всего лишь режиссерская переработка означала нечто большее. Многие темы, мотивы и образы этого обязательного студенческого сочинения перейдут в зрелые рассказы и повести Шукшина, станут непременными элементами его эстетических построений.

Не останавливаясь специально на сложной и все еще дискуссионной теме «Шукшин и Горький»⁵, заметим, что влияние классика русской литературы выражалось прежде всего в образах необычных людей, героев с чудным характером и неординарной судьбой, вечных искателей истины. Это, конечно, привлекало Шукшина. С другой стороны, ему не могли импонировать некоторые взгляды пролетарского писателя, в частности его критика крестьянского мира, особого социокультурного явления русской деревни. Показательно, что, создавая в рабочих записях своеобразный конспект истории русской литературы, Шукшин перечислил десятки имен классиков и писателей второго ряда, но ни разу не упомянул Горького, и такое «зияние» весьма красноречиво (подробнее об этом см.: [Глушаков 2012]).

Несмотря на то, что Шукшин совершенно лишен однозначного любования крестьянской «вселенной» (в чем заключалась суть его критического диалога, например, с автором «Лада» В. Беловым), спор с Горьким проходит не по линии эстетического, а в области идеологической: судьба русского крестьянства 20-30-х годов ХХ века воспринималась Шукшиным однозначно трагически, и во многом следуя за горьковскими построениями в области изображения деревенской действительности, шукшинская поэтика вступала в противоречие с этическими установками пролетарского писателя.

Не без влияния Горького в ранних произведениях Шукшина появляются мотивы, сюжеты и некоторые художественные детали, которые станут уже в зрелом творчестве прозаика усложняться, переосмысляться, но в той или иной мере останутся маркерами присутствия именно горьковской поэтики. Так, в «Озорнике» непосредственно заявлена тема, которая пройдет сквозь все шукшинское творчество: чудаковатость, инаковость, непохожесть «выломавшегося» из серой массы, неуемного и неприкаянного, чужого для всех, в том числе для себя самого героя. Здесь еще не используется слово «чудик», но явлена сама его генеалогия (находимая уже в горьковской поэтике): чудак — непутевый — озорник (о генеалогии «чудика» см.: [Глушаков 2009]).

Возможно, что именно в «Озорнике» Горького увидел будущий писатель основание частотного и чрезвычайно выразительного приема — шукшинский герой нередко находится в ситуации поиска диалога, в ситуации экзистенциального трагизма и непонимания, частично реализующейся в виде «псевдодиалога», некого вызова, провокации, порой разрешающейся драматично.

Например, в рассказе Горького:

Гвоздев присматривался к публике, ощущая в себе настоятельное желание потолковать с кем-нибудь <…> публика, несмотря на праздник и ясный весенний день, была почему-то хмурая и не отвечала на его общительное настроение, хотя он уже не раз заглядывал в лица людей, шедших рядом с ним, с добродушной улыбкой и с выражением полной готовности вступить в беседу.

Здесь могут быть упомянуты несколько шукшинских рассказов, но наиболее яркий пример — «Выбираю деревню на жительство»:

…была одна странность у Николая Григорьевича, которую он сам себе не сумел бы объяснить, наверно, если б даже захотел <…> В субботу, когда работа кончалась, когда дома, в тепле, ждала жена, когда все в порядке и на душе хорошо и мирно, он выпивал стаканчик водки и ехал в трамвае на вокзал. Вокзал в городе огромный, вечно набит людьми. И есть там место, где курят, возле туалета. Там всегда — днем и ночью — полно, дым коромыслом, и галдеж стоит непрерывный. Туда-то и шел прямиком Николай Григорьевич. И там вступал в разговоры.

Развитие сюжета («принуждение к диалогу», ситуация непонимания и неминуемый скандал) также имплицитно заявлено у Горького. У Шукшина параллель такого сюжета можно обнаружить в рассказе «Штрихи к портрету» и в некоторых других.

Возможно, в тексте горьковского рассказа почерпнул Шукшин название своего будущего произведения — повести-сказки «Точка зрения». В ней нарочито-демонстративно сталкиваются противоположные позиции, противоречие не снимается, а заостряется, выход из сложной ситуации разочарования в почвенническом мифе о народе не обнаруживается. Обозначена непреодолимость границ между социальными слоями якобы единого народа, драматичность актуальной для Шукшина темы диалога людей различных социальных и культурных страт. Весь этот клубок проклятых вопросов заявлен Горьким в диалоге Гвоздева и Дмитрия Павловича (отметим здесь аллюзию на «фирменную» шукшинскую нюансировку упоения спором, «срезание» соперника, мотив «крестьянской хитрецы», использование «риторического приема», ставящего собеседника в тупик):

— Митрий Павлович! Зачем точка зрения? Не с точки зрения человек человеку внимание должен оказывать, а по движению сердца. Что такое точка зрения? Я говорю про несправедливость жизни. Разве можно меня с какой-нибудь точки забраковать? А я забракован в жизни — нет мне в ней хода… Почему-с? Потому, что не учен? Так ведь ежели бы вы, ученые, не с точек зрения рассуждали, а как-нибудь иначе, — должны вы меня не забыть и извлечь вверх к вам снизу, где я гнию в невежестве и озлоблении моих чувств? Или — с точки зрения — не должны?

Гвоздев прищурил глаз и, торжествуя, посмотрел в лицо своего собеседника. Он чувствовал себя в ударе и выпускал из себя всю свою философию, придуманную в долгие годы своей трудовой, безалаберной и бесплодной жизни. Редактор был смущен натиском собеседника и старался определить — что это за человек и что ему возразить на его речь? А Гвоздев, в упоении самим собой, продолжал <…> Редактор задумчиво смотрел на него сбоку и молча соображал — что же сказать этому парню? Нужно сказать что-нибудь хорошее, правдивое и искреннее. Но у Дмитрия Павловича Истомина ничего нужного в данный момент не нашлось ни в голове, ни в сердце. Давно уже всякие идейные и выспренние разговоры по «вопросам» вызывали в нем чувство скуки и утомления. Он вышел сегодня отдохнуть, нарочно избегал встреч с знакомыми — и вот этот человек со своими речами. Конечно, в его речах, как и во всем, что говорят люди, есть некоторая доля правды. Они — любопытны и могли бы послужить очень интересной темой для фельетона <…> Редактор облегченно вздохнул, справедливо предполагая, что разговор окончен и Гвоздев уже не будет больше к нему приставать с вопросами… И вдруг он подумал:

«А что, как он побьет меня? Он — такой злой».

Герой Горького, мастер на все руки, самородок-изобретатель, конечно, многими нитями связан с изобретателями вечного двигателя, «деревенскими естествоиспытателями», рассматривающими в микроскоп колодезную воду. Однако поздний Шукшин пойдет дальше: его герои будут создавать проекты улучшения существующего мира, переустройства государства, станут неудобными читателями русской классической литературы, сельскими философами. Они, не «пробившись», как и герой Горького, в «другой мир», создают свою версию мировой науки и культуры, а «уличенные» в таком — с точки зрения окружающих — «недопустимом» деле, они, как и герой горьковского «Озорника», вынужденно играют «под простачка», надевая маску асоциальности и внекультурности.

Конечно, переоценивать влияние рассказа Горького на Шукшина не следует. «Острое желание наказывать людей» никогда не было нравственным кредо шукшинских «чудиков», скорее наоборот — это их «привилегией» является испытывать на себе «преобразующую силу бытия». Думается, что для Шукшина чужое, пусть и чрезвычайно любопытное, произведение стало только своеобразным предлогом для собственных построений, как публицистических, так и поэтических. Шукшин по сути мало что взял от сюжета Горького, а эпизод из детства Гвоздева и вовсе является «довоплощением», придумкой. Но все же главное сближение здесь очевидно: оно в болезненных поисках героем Николкой Гвоздевым смысла своего существования, в трагической и неизбывной разобщенности народа. Ненаходимость ответов на вызовы противоречивой действительности выражается в алогичности, асоциальности и выходе за пределы канонической культуры и поведенческого стереотипа. Трагическая «игра на грани» (здесь будет актуальна тема горьковских и шукшинских самоубийц), выход за эту грань (что однозначно отвергалось Горьким, видевшим в этом угрозу существованию культуры) — все эти проблемы исследовались молодым Шукшиным на материале рассказа «Озорник».

Ранний Шукшин, автор «Светлых душ», еще не проделал той сложной эволюции, которая приведет его к написанию, например, рассказа «Крепкий мужик». «Злой и умный» герой горьковского рассказа вызывает его интерес прежде всего своей «инаковостью», вызовом рутине жизни и мышления, но не рассудочностью поступков и уже как бы с детства закрепленной и остающейся неизменной недоброжелательностью характера. Формуле «злой и умный» Шукшин противопоставляет свою: правдивый и душевный.

Еще более сложное отношение у шукшинских «чудиков» к героям, озорничающим «просто так» (праздным гулякам, кутилам, проводящим время в ресторане; сюда же можно отнести и туристов, хором распевающих песни под гитару), то есть собственно «озорникам» (заигравшимся в детство шалунам). Так, герой рассказа «Чудик» Василий Князев раньше не был чужд озорству, в детстве мечтал быть шпионом⁶, но теперь он «не уважал» две категории людей: продавцов («хозяев жизни» в терминологии Шукшина) и хулиганов, то есть злых, расчетливых озорников, чем-то напоминающих горьковского Гвоздева. Тут всего только шаг до демонстративно асоциальных шукшинских персонажей: преступников, воров, не лишенных некоторого «игрового обаяния»## Заметим, что такое «игровое поведение» подается Шукшиным в самом прямом смысле: обитатели воровского логова из «Калины красной» маются от безделья и вынужденно развлекают сами себя, то есть занимаются деятельностью, лишенной в их понимании непосредственной выгоды, противопоставляя своей «игре» труд. В чем и кроется суть презрения, которое у них вызовет вернувшийся к работе на земле Егор Прокудин.

1. Рассказ, написанный в 1896 году, вызвал восторженную реакцию Л. Толстого, записавшего на экземпляре горьковской книги «Хорошо все» (см.: [Библиотека… 125]). Существует инсценировка этого рассказа, см.: [Быстренин]. [↩]
2. О ранних прозаических текстах вгиковского периода подробнее см.: [Глушаков 2013].[↩]
3. Ирина Александровна Жигалко (1912-1976) — педагог режиссерской мастерской М. Ромма. Она сыграла большую роль в формировании творческой личности Шукшина; об этом см., например: [Неопубликованное…].[↩]
4. Дневник И. Жигалко, к сожалению, не опубликован.[↩]
5. См. некоторые общие работы по теме: [Гимпель], [Осипова], [Козлова: 140-147] (автор сопоставляет горьковского «Озорника» с рассказом «Срезал»), [Глушаков 2004]. См. также запись Шукшина в Казанском музее М. Горького: [Ермакова]. [↩]
6. Шукшинские «чудики» сохраняют свою «детскость» (беззащитную открытость миру), противопоставляя ее инфантильности (беспомощности и иждивенчеству), но наполняют это качество «активной добротой», стремлением помочь другим людям, от чего претерпевают незаслуженные обиды и лишения. Они, в отличие от «хулиганов», не мстят и разрушают, а заняты созиданием, воспринимаемым, однако, как прихоть, чепуха и баловство. Открытость и доброжелательность миру становятся показателем высокой нравственности.[↩]