От какого наследства мы не отказываемся

Валентин ОСКОЦКИЙ

ОТ КАКОГО НАСЛЕДСТВА
МЫ НЕ ОТКАЗЫВАЕМСЯ
Заметки полемические, ностальгические
и отчасти автобиографические¹

…Лет пятнадцать назад мне заказали статью «Советская литература» для «Литературного энциклопедического словаря» (М., 1987). Взялся за нее отчасти из спортивного, так сказать, азарта. Зная за собой грех многословия, соблазнился задачей написать «типологически» и так, чтобы жестко уложиться в 7-8 страниц.

Читаю эту статью сейчас со смешанным, противоречивым чувством. С одной стороны, досадую на идеологические клише, полному набору которых отдан первый абзац: «ленинские принципы партийности и народности», «на основе метода социалистического реализма», «социалистическая по содержанию, многообразная по национальным формам, интернационалистская по духу», «возникновение качественно новой социальной и интернациональной общности – советского народа». И то благо, что не всю статью загромоздил ими, а только начало, в тогдашних энциклопедических изданиях, казалось, обязательное. Не умея в ту пору энергично противостоять этой обязательности и беспечно воспринимая ее докучливой, но неизбежной обузой, хотел выговорить всю обойму чохом – и с плеч долой. Тем легче и скорее долой, что нашлось самоуспокоительное оправдание. Знал, что до и после моей статьи в словаре будут отдельно и развернуто «Идейность литературы», «Народность литературы», «Партийность литературы», «Постановления Коммунистической партии по вопросам литературы», «Социалистический реализм», «Съезды писателей СССР» и прочие антуражные расхожести, а это, с облегчением внушал себе, уже не моя авторская печаль.

С другой стороны, от ключевого тезиса своей пятнадцатилетней давности статьи о советской литературе как многонациональном единстве литератур народов СССР не отрекаюсь и поныне. И, откровенно говоря, не вижу надобности отрекаться. Как и менять тогдашние оценки творчества разнонациональных писателей, чьи достойные имена приводились в подтверждение главного тезиса, – Ю. Яновского, М. Рыльского, П. Тычины, Я. Купалы, Я. Коласа, Г. Табидзе, Е. Чаренца, С. Вургуна, М. Ауэзова, а из современных, включая тех, кого уже нет с нами сегодня, – А. Кулешова, И. Мележа, А. Адамовича, Я. Брыля, В. Быкова, И. Друцэ, Г. Панджикидзе, Ч. Амирэджиби, Г. Матевосяна, Э. Межелайтиса, Й. Авижюса, Ю. Марцинкявичюса, М. Слуцкиса, В. Бээкмана, Ч. Айтматова, К. Кулиева, Р. Гамзатова, Д. Кугультинова, М. Карима, Ю. Рытхэу, Г. Ходжера, С. Курилова. Все они шли в одном ряду с мастерами русской литературы: А. Твардовским, К. Симоновым, С. Залыгиным, Ф. Абрамовым, Ю. Трифоновым, Д. Граниным, Г. Баклановым, В. Кондратьевым, ранним Ю. Бондаревым.

Сознаю: не утаивая своей привязанности к былому тезису о многонациональном единстве и национальном многообразии литературы, которую в течение почти трех четвертей века мы называли советской, а как ее было иначе называть? – я рискую навлечь на себя ернический гнев не одного В. Бушина, всюду, где только можно, величающего меня не иначе как «беглым марксистом- интернационалистом». Рискую встретить и несогласие тех серьезных оппонентов, для которых такое понятие, как советская многонациональная литература, не просто перестало существовать одновременно с распадом СССР, но и вообще утратило сколь-либо реальный историко-литературный смысл, изначально и заведомо эфемерный. Идеологический, политический, но никак не эстетический. Ой ли?

Будь в самом деле гак, не было бы никакой нужды в шеститомной «Истории советской многонациональной литературы» (М., 1970-1974), которую создавал огромный коллектив ученых ИМЛИ и привлеченных ими авторов из российских регионов, союзных республик. Или в периодических сборниках статей о многонациональной советской литературе «Единство» (М., 1973, 1975, 1977, 1982), ежегодниках «Литература и современность» (М-, два десятка выпусков с 1960 года по конец 80-х). А между тем все это не просто издавалось, но и находило внимательную, заинтересованную читательскую аудиторию, не всегда широкую, массовую, но и не узкопрофессиональную.

Еще бы: под обложкой шеститомника сошлись истории всех без исключения литератур страны, издававшихся в последние советские годы более чем на восьмидесяти национальных языках. От старейших русской, украинской, армянской, грузинской, таджикской, узбекской, эстонской, латышской, литовской, пришедших в советские десятилетия с богатым многожанровым и многостилевым опытом зрелого реализма, до белорусской или казахской, тоже немолодых, но бурно, стремительно расширивших свой художественный диапазон за счет становления и развития новых для них эпических жанров, прежде всего романа. От новописьменных или младописьменных, начавших свое летоисчисление с 20-30-х годов, до новорожденных на наших глазах в 60- 70-е. Все вместе создавало широкую панораму общелитературного процесса, при всей его мозаичной пестроте увиденного в единых временных координатах. И если на нынешний посттоталитарный взгляд, обновленный и углубленный, эта картина, выписанная самобытными разнонациональными красками, в чем-то и устарела, то прежде всего методологически, но никак не фактологически. Фактология и сегодня не утратила своего первостепенного значения, хотя принципиально обогатилась- За счет необходимого корректирования эстетических ориентиров, критериев и оценок. Содержательного восполнения зияющих лакун, оставленных «развитым социализмом», который по-цензорски жестко и жест око урезывал, отсекал и вообще изымал как обширные пласты в целом, – например, литературу русского или украинского зарубежья, – так и наследие, творчество отдельных писателей, по разным политическим и идеологическим мотивам неугодных советскому режиму: Е. Замятина и Б. Пильняка. М. Булгакова и А. Платонова, В. Гроссмана и В. Некрасова, Г. Владимова и В. Аксенова в русской литературе, В. Винниченко и М. Хвылевого в украинской, А. Кулаковского и А. Софронова в якутской, Фитрата и Чулпана в узбекской — В живой литературный процесс, крупномасштабно воспринимаемый в подвижных границах многонационального художественного опыта, были погружены «худпитовские» сборники «Единство» и «Литература и современность». Авторами обзорных, проблемных, аналитических статей, составлявших их, выступали, как правило, историки литературы, литературоведы, критики, чьи творческие интересы не замыкались рамками одной лишь своей национальной литературы, а, раздвигая их, выходили на простор, называвшийся всесоюзным. Это и достойные благодарной памяти М. Пархоменко, Г. Ломидзе, Л. Якименко, А. Бочаров, А. Адамович, Л. Новиченко, Р. Бикмухаметов, и не оставившие критической стези, но вынужденно сузившие ее сейчас В. Огнев, Ю. Суровцев, А. Турков, Л. Теракопян, Ч. Гусейнов, Л. Аннинский, С. Рассадин. Добавлю к этому выборочному перечню таких разнонациональных критиков, как Г. Сивоконь и В. Дончик (Украина), В. Коваленко и Д. Бугаев (Белоруссия), Г. Маргвелашвили и Э. Елигулашвили (Грузия), А. Григорян (Армения), А. Бучис (Литва), Р. Мустафин (Татария). Не отдельными эпизодами, но памятными вехами на плодотворном пути анализа и обобщений текущего литературного процесса с единой, как подчеркивалось тогда, «общесоюзной вышки» остались работы И. Крамова о многонациональном советском рассказе, И. Дедкова о белорусской и эстонской прозе, творчестве В. Быкова и И. Друцэ, статьи А. Борщаговского об эстонских и таджикских писателях – от патриархов Ааду Хинта и Джалола Икрами до молодых тогда Мати Унта и Фазлиддина Мухаммадиева, книга А. Лебедева «Обязанность жить» (М., 1987), куда наряду со статьями о прозе В. Кондратьева, Г. Тютюнника, В. Козько, Мари Саат включены – своеобразная жанровая находка критика – диалоги в письмах, какими он долгое время обменивался с Д. Самойловым и Ф. Искандером, А. Адамовичем и П. Куусбергом.

Эти и другие авторитетные имена определяли авторский актив аналогичных коллективных литературоведческих и литературно-критических сборников, выходивших в «Советском писателе», «Науке». А заразительный пример союзных издательств стимулировал инициативы республиканских. «Братское слово» (Киев, 1982, на украинском языке) – сборник статей о многоразветвленных вширь и вглубь взаимосвязях литератур, в многонациональный контекст которых органично вписывались проблемные раздумья писателей и критиков Украины (П. Загребельного, Л. Новиченко, М. Ильницкого) о своей родной литературе. «Не хутор, но мир», – убедительно настаивал на необходимой широте творческих горизонтов любой национальной литературы А. Адамович, обеспокоенно предостерегая от бесперспективной замкнутости художественной мысли. «Все касается всех», – темпераментно развивал тот же мотив Ч. Айтматов. «От исторических легенд к историческим романам» – общая закономерность ускоренного развития младописьменных литератур Крайнего Севера и Дальнего Востока, которую обстоятельно прослеживал В. Санги.

Другой сборник – «Как слово наше отзовется» (на русском языке) – был целиком посвящен украинской литературе, но размышляли о ней, за двумя-тремя исключениями, не украинцы, а писатели и критики России (М. Луконин, С. Наровчатов, Д. Самойлов, Ю. Нагибин, В. Турбин), Белоруссии (Я. Брыль, О. Лойко), Литвы (А. Лауринчюкас), Армении (Л. Мкртчян). В том и состоял издательский замысел, чтобы сложить «книгу мнений писателей и критиков не с Украины об украинских собратьях по перу» и через их суждения уловить, как отзывается украинское слово в других «братских… литературах, на просторах всесоюзной литературной жизни» ².

«Писатели и критики народов СССР о молдавской литературе» – уточняющий подзаголовок содержательного, хотя лозунгово названного сборника «Дружба народов – дружба литератур» (Кишинев, 1974). Среди полусотни его авторов: В. Луговской, М. Светлов, Я. Смеляков, И. Сельвинский, А. Адалис, Е. Златова, Э. Межелайтис, С. Липкин, С. Бабенышева. Или – «Писатели России о писателях Узбекистана» в куда более скромно и названном, и оформленном сборнике «Зеркало» (Ташкент, 1981). В числе его авторов – отбираю поименно так, чтобы свести к минимуму повторы, без нужды загромождающие текст, – Н. Тихонов, М. Дудин, И. Гринберг, М. Карим, Р. Казакова…

Картина неполная, да я и не стремлюсь к обзорной полноте, перечисляя лишь то немногое, что сохранилось в личной библиотеке. Но показательная, характерная для того явления, о каком веду речь. Как определить его? Поэтически, образно, хрестоматийной некогда строкой Тычины «чувство семьи единой»? Или, повторяя название молдавского сборника, трибунно: «дружба народов – дружба литератур»? Предпочту академическое, скучное, но точное: межнациональные литературные связи. Они памятная, а в чем-то и дорогая реальность не столь уж давнего культурного прошлого, когда погруженные в него наука о литературе и литературная критика исполняли по мере сил, конечно же ограниченных, догматически скованных официальными директивами и установками, двойную миссию: и изучали литературный процесс как многонациональный, и по-своему стимулировали его, формировали.

Уместно вспомнить в этой связи о некоторых крупных акциях «Вопросов литературы», предпринятых в разные годы, в том числе о разнонациональных по составу участников «круглых столах», посвященных роману в литературах Прибалтики, академическим «Историям…» белорусской и литовской литератур, романам Ч. Айтматова «И дольше века длится день», «Плаха». В активе журнала длительные остропроблемные дискуссии об общих, говоря научно, типологических закономерностях многонационального литературного процесса, а также оперативное рецензирование новинок литературоведения и критики, появлявшихся в республиках. Этот опыт столичного издания не проходил бесследно для украинского журнала «Радяньске лiтературознавство», также инициировавшего немало дискуссионных «круглых столов», которые проводились в Киеве. Огромную работу по расширению и укреплению межнациональных литературных связей, причем с частыми «бригадными» выездами в республики, вела «Дружба народов», тираж которой в золотую пору журнального бума превышал миллион экземпляров. И четвертьмиллионным, а то и выше тиражом выходила каждая из ежегодного полутора десятка книг, которые составляли серийную «Библиотеку «Дружбы народов», под разными названиями просуществовавшую с середины 50-х по конец 80-х годов.

Прав, стало быть, критик, в опоре на социологические исследования читательского спроса, психологии чтения и восприятия сделавший на гребне «застоя» вывод о том, что «особое, исключительное положение «национально- этнической призмы» в выборе чтения, которое было и в 20-е, и в 30-е, да, пожалуй, и в военные и первые послевоенные годы», начало явственно изменяться в 60 80-е? «Последовательно и неуклонно в нашей стране складывается и постепенно становится ведущим, если еще не доминирующим, новый тип читателя – читателя, воспринимающего всю советскую многонациональную литературу, независимо от собственной национальной принадлежности, как свое, родное и повседневно необходимое для себя духовное достояние» ³.

Очевидный перебор в назидательной лексике и интонации настораживает: не подменялось ли несовершенное сущее вожделенным должным, не поторапливала ли к подмене одного другим инерция самохвальских представлений об СССР как самой читающей стране в мире, а о советском читателе как лучшем и самом образованном на Земном шаре? ³⁴ Похоже, критик, как и социологи, на которых он опирался, не задавались вопросом о качестве читательского спроса и потребления: чего именно ищет и что выбирает «рядовой» грузин или армянин в русской или украинской литературах и, соответственно, наоборот? На подходе едкая шутка, какой острословы парировали расхожие шаблоны о «самой-самой»: самая читающая Пикуля страна. Без натяжки: свои Пикули имелись в каждой национальной литературе и подвизались на поросших сорняками околицах романа не только исторического, но и военного, и современного, вызывая искус судить о воине по В. Кожевникову («Щит и меч»), а о «нашей буче, боевой, кипучей» – по В. Кочетову («Братья Ершовы», «Секретарь обкома», «Чего же ты хочешь»). Все это зачитывалось иногда до дыр отнюдь не в принудительном порядке. Как и графоманская проза Вадима Собко, Любомира Дмитерко на Украине или первосекретарская Шарафа Рашидова в Узбекистане, бригадно сработанная по методу хлопковых приписок.

Однако как ни торопливо радужен вывод критика, он все же не скоропалителен. И заключал в себе хоть и не всю правду, но часть правды, которую жалко сегодня оставлять в безраздельной монополии тоталитаризма…

2

Правый и праведный расчет с тоталитарным советским прошлым, о котором можно сказать словами поэта:

И длится суд десятилетий,

и не видать ему конца, —

породил тотальный нигилизм, не столько очищающий жизнь от знаковых мет «развитого социализма» в политической и идеологической, экономической и социальной сферах, сколько поносящий все, что было с ними мало-мальски связано в сфере духовной. Ни русская, ни другие литературы народов бывшего СССР тоже не избежали сокрушающих приливов этой, нет, не волны, а волнообразной пены. В ее вихревых коловоротах и литературная критика, словно притомившись от обязательной для нее аналитической работы, то и дело предпочитает ернический треп, все чаще и больше становящийся поветрием дурной моды. «Нынче в чести не критика, а упражнения в остроумии, иронии. Главное – ниспровергнуть, разровнять советское наследие так, чтобы не осталось ничего из недавних авторитетов, любимцев. Доказать, что ничего достойного не было. Опять «весь мир насилья мы разрушим до основанья…»!» ⁵

Один из бурных выплесков, предвосхитивших эту шальную моду, – двадцатилетней уже давности статья Ю. Мальцева «Промежуточная литература и критерий подлинности». И теоретический, и эмпирический уровень ее настолько несопоставим с его же серьезной литературоведческой книгой «Иван Бунин. 1870-1953» («Посев», 1994), что подчас кажется, будто она писалась не просто другим пером, а другим автором. В этой нервически взбудораженной статье Ф. Абрамов, В. Шукшин, В. Тендряков, Ю. Трифонов, Б. Можаев, В. Астафьев вкупе с тогдашними – подчеркиваю, тогдашними – В. Распутиным и В. Беловым (в другом случае Ю. Мальцев удлинит перечень, включив в него Б. Окуджаву и Ф. Искандера) размашисто зачислены в обойму писателей- соглашателей, скрывающих правду. И создающих не литературу, а видимость ее, образчиком которой взят трифоновский «Старик», уничижительно уподобленный «скорлупе гнилого ореха – на вид вроде орех, а нажми, и внутри лишь пустота». К тому же все они, говоря кагебешными (Андропов – Крючков) понятиями, «агенты влияния», правда с обратным знаком: «По тому, с какой готовностью западные коммунисты подхватили всю эту промежуточную литературу, как охотно они переводят, издают и пропагандируют эти книги, приглашают для публичных выступлений их авторов, можно заключить, что речь идет о тактике, совместно продуманной и согласованной с советскими правителями» ⁶.

Но если вся русская литература серединных десятилетий XX века сплошь промежуточна, то нечего с нею и церемониться как эстетически, так и этически. Видимо, так рассудил и молодой автор, которого не называю единственно потому, что он не оригинален, а всего лишь варьирует не однажды примелькавшееся, до оскомины приевшееся: «…вся эта литература (60-80-х годов. – В. О.) не была, строго говоря, литературой (за малым исключением). Она как-то очень успешно и жизнерадостно заменила собой литературу в изгнании и под запретом. Отстранившись от трагедии и простых христианских истин русской литературы XIX – начала XX вв. она утратила с ней свое родство. Литература «шестидесятников», «семидесятников» и прочая – имитация литературы. Иногда более успешная, иногда менее. Но почти всегда – суррогат. При длительном употреблении которого у человека читающего исчезает ощущение вкуса»⁷.

Разудалому автору популяризаторского журнала «Читающая Россия» – так и хочется добавить: самая читающая! – вторит его зарубежный соотечественник из «Литературного европейца», русского журнала, который издается во Франкфурте-на-Майне. За один правдивый рассказ Веры Пановой о поездке на Соловки к заключенному мужу, посмертно напечатанный в «перестроечном»»Огоньке», он великодушно прощает «всю советскую лабуду, которой она занималась в 40-50-е годы» ⁸. Уймитесь, коллега: не нуждается Вера Федоровна в вашем снисхождении. Потому не нуждается, что не писала «лабуды». Писала «Спутников» – одну из тех немногих повоенных правдивых и честных книг, с которыми, как и с повестью В. Некрасова «В окопах Сталинграда», на рубеже «оттепельных» 50-60-х годов будет преемственно связана новая не только русская, но и белорусская проза о войне, долго третировавшаяся за «окопную правду». Писала «Кружилиху» – роман, где, по мнению официальной критики, погрязла в быте, потому что, не справившись с ответственной темой рабочего класса и его героического труда, остановилась «у проходной завода». Писала роман «Времена года», который «Правда» постановочно клеймила пером В. Кочетова, риторически вопрошавшего «Какие это времена?» и тут же рубившего наотмашь с партийной категоричностью: не наши, не советские. Писала «Сентиментальный роман», раздраженно осуждавшийся за дегероизацию комсомольской юности, «классовой борьбы» в городе и деревне, победного строительства социализма. Были и явные неудачи: повесть «Ясный берег». Но из нее проросла повесть «Сережа», которую, как и одноименный фильм Г. Данелия и И. Таланкина, мы вправе признать русской литературной и кинематографической классикой середины XX века…

Вот и мы, таким образом, дожили до того, чего сами не застали, но о чем знали по историографии разнузданного шабаша первых послеоктябрьских лег: культурное наследие прошлого снова сбрасывается с «парохода современности». И невелика разница: тогда сбрасывали Пушкина и Блока, а сейчас Твардовского или Симонова. Что же, на нынешнем своем витке история повторяется, причем в виде фарса?

Ничего подобного: внешняя фарсовость ситуации не снимает внутреннего драматизма. о котором и говорить пристало не иначе как в полный голос, раз or разу набирающий все более драматичного звучания. К примеру, так, как говорит об этом Даниил Гранин, оглядывая в первый год нового века век минувший. Одним из главных его достижений он видит моральное и физическое избавление «от двух тяжелейших болезней, от двух тоталитарных режимов и идеологий фашизма и коммунистической системы. Государственные идеологии не оправдали себя – они оказались бесчеловечными». Как, равным образом, не оправдали себя и великие империи с их агрессивным имперским сознанием, которое «отныне воспринимается как предрассудок».

Окончательно ли исцеление от того и другого? С избыточным, на мой взгляд, оптимизмом писателя можно спорить, тем более, что и он согласен: «История ничему не учит, если мы не хотим учиться». Но для тех, кто учится у нее, внимает ее трагическим урокам, несомненно: минувший XX век, изнутри разъедаемый государственными идеологиями и имперским сознанием, был веком «концлагерей, геноцида, депортации целых народов, атомных взрывов, ГУЛАГа, Холокоста, отравляющих газов, газовых камер. Добавим сюда терроризм, голод, религиозные распри». Но все же и в нем «было ведь что-то… отрадное», как ни туго и гусю мерзости жизни переплетались с доблестями, как ни трудно нам нынешним «извлечь стоящее, отделить его от шлака».

Что-что, а культурное наследие XX века, в которое вошло и творчество самого Д. Гранина, даже в советской его части, на шлак не списывается. Даром что, как грибы после дождя, расплодились, «невесть откуда, из каких щелей повылезали беззаветной смелости ниспровергатели», размывающие кипением своего «мнимого творчества» корневую структуру культурной преемственности, без которой и «современность перестает плодоносить. Силы уходят на то, чтобы ославить предшественников, расчистить себе место под солнцем». Отвечая им, авангардистам, концептуалистам, поставангардистам, глотающим «шипучку моды», а заодно и «средним шоуменам», которые «сегодня популярнее Солженицына или Рихтера», писатель, не боясь быть заподозренным в консерватизме, если не политическом, то культурном, заявляет во всеуслышание:

1. Публикуя статью В. Оскоцкого, редакция приглашает обсудить поднятые в ней проблемы всех заинтересованных читателей – литературоведов, критиков, писателей.[↩]
2. »Как слово наше отзовется (Украинская литература в зеркале всесоюзной критики). Литературно-критические статьи», Киев, 1987, с. 3. [↩]
3. Юрий Суровцев, Необходимость диалектики (К методологии изучения интернационального единства советской литературы), М., 1982, с. 361, 365.[↩]
4. Обиходный аргумент: «только у нас в стране…» четверть или треть вагона метро непременно читает. Попав в США, не поленился пару раз из любопытства – самодеятельный эксперимент! – — подсчитать в вагонах нью-йоркского метро, сколько человек читают. Каждый раз оказывалось: семь-восемь, а то и десять. Та же четверть или треть…[↩]
5. Даниил Гранин, Тайный знак Петербурга, СПб., 2001, с. 29.[↩]
6. »Континент», 1980, N 25, с. 303, 318. [↩]
7. »Читающая Россия», 1988, N 1, с. 67-68. [↩]
8. »Литературный европеец», 2000, N 34, с. 37. [↩]