«Чапаев и Пустота»: постмодернистские игры Виктора Пелевина

Г. Ишимбаева

«ЧАПАЕВ И ПУСТОТА»: ПОСТМОДЕРНИСТСКИЕ
ИГРЫ ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА

Последние десятилетия XX столетия проходят под знаком постмодерна – такое название получил общемировой процесс смены культурных эпох, связанный с кардинальными изменениями во всей структуре мироощущения.

Современная культура, в отличие от предшествующей, отрицает упорядоченность, веру в линейный прогресс и абсолютную истину, отказывается от универсализма в мировосприятии – и создает новую концепцию личности (шизофренической) и мира (плюралистичного и фрагментарного). В связи с этим во всех областях ПМ – культуры начинает господствовать симулякр (подобие без подлинника), стираются пространственно-временные границы, нарушаются причинно-следственные связи.

Писатели-постмодернисты, для которых мир есть «текст», а деятельность человека – бесконечная «языковая игра», следуют специфическим правилам организации письма и обнажают приемы художественно-поэтических средств классической словесности, чтобы передать свое представление о хаотичности непознаваемого безграничного мира – «текста». Они иронически сопоставляют «текстовые модели» прошлого, делают ставку на пародийный модус повествования и дают эстетическую переоценку всей «досовременной» культуре.

Постмодернистские концептуалисты подвергают ревизии классическое понимание искусства как одной из форм общественного сознания, в основе которой лежит обручное отражение действительиости. Их «текст» строится как «отражение отражения». Иными словами, краеугольным камнем ПМ == «эстетики лоскутного одеяла» становится «игра», доминантой ПМ = творчества – игровая нолисемантика, главным ПМ – приемом – игровая полистилистика.

Велико искушение увидеть в ПМ-художниках духовных наследников касталийцев из «Игры в бисер» Г. Гессе. Однако при всем внешнем подобии вымышленные любители препарирования классики, живущие в Касталии, и современные писатели-деконструктивисты резко отличаются друг от друга по существу. Первые, созданные Гессе интеллектуалы из Ордена служителей духа, самозабвенно перебирают, как стеклянные бусы, осколки культурного прошлого. Для них это таинственное символическое занятие стало просто «игрой», свидетельствующей об их причастности к элите общества, к сонму особо избранных. «Игра» постмодернистского homo ludens носит принципиально иной характер: она есть единственный способ жизни в мире, где множественность не основана ни на каком единстве, где нет универсальной человеческой истории, где нескончаемой чередой идут постоянно сменяющие друг друга разные типы критического анализа.

С нашей точки зрения, среди современных писателей наиболее нагляден в качестве «человека, играющего» на постмодернистский лад, Виктор Пелевин. Его роман «Чапаев и Пустота» (1996) стал культовой книгой «поколения П» и был признан образцом ПМ – эстетики.

В авторском комментарии, процитированном на обложке книги, сказано: «Это первый роман в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте». Данное утверждение, на наш взгляд, является парадоксом, который требует уточнения: действие романа происходит не «в пустоте», а «вокруг пустоты». Смена предлога в пелевинскои фразе помогает, как нам кажется, приблизиться к пониманию постмодернистской специфики писателя, который, претендуя на открытие принципиально нового предмета отражения при помощи художественного слова, на деле обращается к традиционной жанровой форме романа с сюжетом, фабулой, системой героев et cetera.

С этой точки зрения вырисовывается следующая картина. Действие загадочной и странной книги Пелевина разворачивается в двух пространственно-временных пластах – в дивизии В. И. Чапаева в 1919 году и в доме для душевнобольных в начале 1990-х годов. Единство двухуровневой композиции придает главный герой — Петр Пустота, пациент психиатрической лечебницы, страдающий раздвоением личности и в бреду идентифицирующий себя с комиссаром легендарной чапаевской дивизии.

Составной частью текста романа являются фрагменты истории болезни Петра Пустоты, из которой читатель узнает: мировосприятие героя начало дробиться в подростковом возрасте, когда он вдруг обратил внимание на метафизические корни своей фамилии. С этого времени он стал интересоваться философскими аспектами пустоты и небытия, увлекся сочинениями Юма, Беркли и Хайдеггера, понял, что никто не может мыслить с ним «в резонанс». Закономерный итог – помещение в психиатрическую клинику, где процесс расщепления его сознания идет в геометрической прогрессии. Кульминация болезни Петра Пустоты получает выражение в эпизоде с «глиняным пулеметом», при помощи которого созданные больным воображением героя Чапаев и Анна уничтожают вселенную, но остаются при убеждении: «Любая форма – это пустота… пустота – это любая форма».

Так, следуя извивам своей сумасшедшей мысли, Петр Пустота приходит к осознанию существования небытия и тождества небытия с бытием и бытия с мышлением. Эти формулы свидетельствуют о существующем в сознании героя разрыве умопостигаемой реальности, которая воспринимается им «небытийной» и доступной только разуму. Проницательный читатель, принимающий правила игры-софистики а 1а Парменид или Зенон Элейский, которую сам с собой ведет шизофреник, убеждается: действительно, думая о чем-либо, даже о самых немыслимых вещах и явлениях, Петр Пустота придает им бытийность, то есть выступает в роли создателя собственного космоса. Он, таким образом, оказывается творцом своего мира-«текста» и персонажем, родственным ПМ – автору, то есть самому Виктору Пелевину.

Прием воссоздания способов мировосприятия психически нездорового человека в литературе не нов. Достаточно вспомнить – берем наугад – «Шум и ярость» У. Фолкнера, «Голый завтрак» У. Берроуза или «Школу для дураков» С. Соколова. Однако у В. Пелевина этот прием, помимо чисто поэтических задач, решает и сугубо философские проблемы, поскольку делает особенно явственной постмодернистскую убежденность автора в относительности всего сущего. Недаром в пелевинском романе постоянно подчеркивается зыбкость границ между 90-ми и 19-м годом: они взаимопроникают и зачастую взаимозаменяются. На уровне поэтики такой эффект достигается за счет единства визуальных образов, возникающих в сознании героя в «прошлом» и «настоящем» и выступающих в роли буфера между частями многослойного повествования.

Вместе с тем два взаимосвязанных мира, возникших в патологическом воображении Петра Пустоты, при всем единстве их происхождения, претендуют на самостоятельность существования. Поэтому нельзя говорить об абсолютном тождестве пациента психиатрической клиники начала 90-х годов с поэтом-декадентом образца 1919 года. Поэтому созданные «по воле» сумасшедшего персонажи из 1919 года дистанцируются от «творца» и начинают жить собственной жизнью и изыскивать свои способы обретения хоть какой-нибудь самой иллюзорной истины, которая смогла бы придать высокий смысл их бессмысленному существованию. Поэтому же видимый через больничные окна мир рассыпается на ряд фрагментов, авторами которых являются помимо главного героя и другие люди с исковерканным восприятием действительности. Поэтому же, наконец, портрет каждой эпохи дается при помощи лишь своих строго определенных культурно-исторических штампов.