«Острова», а не «материки»

В этом разделе все статьи публикуются в, дискуссионном порядке

Трудно да и бессмысленно спорить сегодня со словами поэта о том, что «исторический писатель» в первую очередь должен воскресить «минувший век во всей его истине» ¹. Если же мы с этим согласны и именно этого ждем от «исторического писателя», то вовсе не только ради того, чтобы удовлетворить свой интерес к прошлому, но для того, чтобы – как говорил Ленин – «смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь» ². Эта – научная постановка вопроса, основанная на принципах историзма диалектического, тем более верна применительно к историческим жанрам литературы (разумеется, в ее специфическом преломлении). Однако не теоретические стороны проблемы составляют предмет данной статьи, а ряд конкретных явлений, которые мне хочется рассмотреть с только что указанной позиции. Я не ставлю перед собой задачу всестороннего анализа произведений на исторические темы, а беру лишь некоторые аспекты, из которых важнейший очень точно сформулирован высоко ценимым мною советским писателем: «Обращаясь к прошлому, писатель, если он живет одними мыслями со своими современниками, ищет в нем урок на будущее, не помышляя о реставрации – ни архитектурных стилей, ни отживших идей и обычаев, ни тем более, общественных отношений. Дело даже не в том, что это невозможно, – это безнравственно… Вся жизнь предшествующих поколений была устремлена в будущее, поэтому было бы оскорблением их памяти полагать, что либо этого стремления не было вовсе, либо оно было движением в никуда» (Е. Дорош) ³.

1

Мысли о природе исторического романа, высказанные в свое время Белинским, настолько прочно вошли в наше сознание, что их уже не всегда связывают с его именем.

Действительно, какой читатель исторического романа (доброкачественного!) не делается сам, писал Белинский, современником эпохи, гражданином стран, в которых совершаются события романа, и не получает от них в форме живого созерцания более верное понятие, нежели какое могла бы нам дать о них любая история? Мы помним и высказывания Ф. Энгельса в том же духе: в 1888 году, в письме к М. Гаркнесс, он признавал, что из «Человеческой комедии» Бальзака узнал об истории французского общества больше, чем из книг всех профессиональных историков, экономистов, статистиков, вместе взятых⁴.

Исторический роман мыслится (по Белинскому) точкой, в которой история как наука сливается с искусством. Романист не должен быть рабом истории, ибо, как истинный поэт, он не списчик, не копиист, а творец.

Внимание Белинского привлекли в свое время исторические повествования Вальтера Скотта, Пушкина и других писателей. Но в последующий период художественная проза на историческую тему меняла и сущность свою, и форму. Критики пытаются осмыслить эволюцию жанра.

Для нашего времени характерны попытки писателей приближать к нам, осовременивать далекие эпохи, по крайней мере подчеркивать родственные нам идеи и нравственные побуждения людей, живших до нас. Все века лежат в сегодня – это сказано давно. Такое сближение эпох отчасти объясняется и тенденцией к усилению личностного начала в произведениях литературы – пишут-то их наши современники! Эту тенденцию проследил на многовековом материале Д. Лихачев («Новый мир», 1969, N 9).

В историческом произведении личность писателя проявляет себя в различных формах. Иногда – в комментариях от лица автора, как, например, в философских главах «Войны и мира». Чаще – в выборе главных конфликтов, легших в основу сюжета. Но также и с помощью тонких стилистических построений, как, скажем, в «Иосифе и его братьях». Томас Манн продуманно накладывает друг на друга разные лексические слои то в духе Ветхого Завета, то близкие к современному сленгу и добивается удивительного эффекта (надо заметить, что переводчику С. Апту великолепно удалось найти в русском языке значения, близкие словарю Т. Манна).

Современное литературоведение все чаще обращается к анализу двух начал, заложенных в любом произведении: «информации» и «художественности». В какой-то степени это – трансформация категорий «содержания» и «формы», рассматриваемых сегодня в терминах кибернетики и теории информации. Отвергнута, естественно, мнимая антиномия между этими понятиями, отрицаемая и в традиционном литературоведении; делаются попытки анализировать их единство на высоком уровне; подчеркивается двойственная, объективно-субъективная природа этих категорий искусства.

Чтобы создать иллюзию живого созерцания событий, отделенных от нас веками, надо много знать, понять дух изображаемой эпохи, обладать не только даром пластического изображения действующих в романе лиц, но и умением подчеркнуть в них типические черты. В историческом романе каждый персонаж – независимо от того, исторический он или вымышлен автором, – претендует на социальную и временную типичность. Браться за исторический роман имеет, в сущности, право лишь литератор с разработанным социологическим мышлением.

2

Тут уместно, однако, заметить, что чем ближе исторический роман к «поэзии» (увидим из дальнейшего, что определенная категория литературных произведений на историческую тему далека от нее, и не по недостатку таланта у автора, а по самому замыслу), чем отчетливее проступает в нем чисто художественное начало, тем снисходительнее мы начинаем относиться к видимым отклонениям романиста от доподлинно известных фактов истории. Лессинг в «Гамбургской драматургии» отстаивал мысль, что одни только характеры героев священны для поэта, взявшегося за историческую тему, а во всем остальном он может отступать от фактов истории сколько хочет.

Напрашиваются как пример «Три мушкетера» Дюма. «Исторический фон», на котором развертываются приключения четырех друзей-смельчаков (кстати, они выходцы из разных, антагонистических слоев французского общества), как и сама интрига, – заведомо условны и не выдерживают критики с позиций науки. Но применительно к «Трем мушкетерам» это и не играет роли: Дюма создал шедевр в другом жанре, который не стоит называть истерическим.

Роман «Война и мир» безмерно обогатил наши представления о духовном мире человека. И вместе с тем роман Л. Толстого – исторический, он помог увидеть русское общество в эпоху нашествия Наполеона. Толстой убедительнее всякого современного ему историка объяснил исход войны 1812 года, а это немало помогло и нам, пережившим Великую Отечественную войну 1941 – 1945 годов (я уже не говорю о влиянии толстовской традиции на современную литературу о войне – вспомним хотя бы «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова). Между тем принято отмечать в «Войне и мире» исторические погрешности, не только малые, – в деталях, в экспозиции боев, например, – но и значительные. Конечно, в первую очередь вспоминаешь страстно отстаиваемую Толстым фата» диетическую концепцию истории, сводящуюся к формуле, что вооруженные полчища не могли не накатиться с запада на восток и не могли не откатиться назад. А эта последовательно осуществляемая романистом точка зрения в свою очередь должна была внести в образы Наполеона и Кутузова черты, благодаря которым эти персонажи романа существенно отклонились от своих исторических прототипов, как их представляет наука. Наполеон не ничтожен как личность и, уж во всяком случае, как действующее лицо драмы, разыгрывавшейся на обширных подмостках Европы в течение четверти века. Что касается Кутузова, то, судя по «Запискам о походе 1813 года» официального историка А. И. Михайловского-Данилевского, русский фельдмаршал вовсе не ограничивал конечные цели войны отпором Наполеону на земле отечества, а готовился быстро перенести военные действия в Германию. В позднейшем «Описании Отечественной войны…» тот же историк отказал Кутузову в понимании далеких целей русской империи в этой войне, но это было сделано в угоду Николаю I, который, гордясь шумными триумфами 1813 – 1815 годов, хотел принизить роль фельдмаршала, его всенародную славу спасителя России в Отечественной войне 1812 года⁵. Льву Толстому характеристики Кутузова во втором труде Данилевского См. об этом в книге С. Окуня «Очерки истории СССР», Учпедгиз, Л. 1956, и у Г. Кока, в альманахе «Прометеи», N 7, «Молодая гвардия», М. 1969.пришлись по душе, но, конечно, по иной причине: они работали на фаталистическую концепцию, позволяли противопоставить суетной, показной, бесплодной, по мнению романиста, деятельности Наполеона – мудрость Кутузова, ощущавшего себя орудием исторической судьбы, а не ее вершителем.

Но представим себе, что Толстой стал бы во всем следовать за историками, – человечество в художественной сокровищнице своей наверняка недосчиталось бы «Войны и мира», книги, в которой все удивительно органично и цельно. Не забудем еще, что взгляды Толстого помогли ему сосредоточиться на раскрытии бесчисленных механизмов социальной психологии. Ведь если события идут своим ходом, независимо от целей, которые ставят перед собой руководящие государственные деятели и полководцы, то особенно заманчиво показать, что происходит в душах не только главных героев – Безухова, Волконских, Ростовых, не только героев второго и третьего планов – от капитана Тушина до наглеца Лаврушки, не растерявшегося даже перед Бонапартом, но также постоянно расчленять «толпу» на составляющие ее индивидуальности (напомню, что в «Войне и мире» 559 действующих лиц – см. С. Леушева, Роман Л. Н. Толстого «Война и мир», Учпедгиз, М. 1957, стр. 28).

Эту мысль, – что в подлинно художественном произведении автор может свободнее обращаться с историческими фактами (впрочем, пределы вымысла и в этом случае ограниченны), – хочется подкрепить примером из советской исторической прозы самого последнего времени – книгой В. Пановой «Лики на заре», изданной в 1966 году в Ленинграде. Я согласен с оценкой Е. Стариковой («Прометей», N 7) и повторю вслед за ней; именно потому, что В. Панова – мастер реалистической детали, «на смело и свободно обогатила скупые сведения летописей своим воображением. Она поэтически оживила исторические мифы, так что видишь теперь глазами, слышишь ушами то, что происходило на заре русской истории. Панова пользуется тем самым приемом Томаса Манна, о котором сказано выше. Она искусно накладывает друг на друга разные лексические слои, напоминающие то «Повесть временных лет», то современные газеты. «Ох, тут нет ли ошибки, – так говорит княгиня Ольга греческому священнику, склоняющему ее к христианскому богу, от которого вся благодать на земле и на небе, – не Перун ли, все же, мне сдается, обеспечивает поливку полям?» Согласимся с Е. Стариковой, что именно подчеркивание условного стилистического приема помогает читателю перешагнуть через внешнее к существенному, вскрываемому в далеком прошлом благодаря общности исторического опыта у национальных форм жизни. Как раз иронические нотки в повествовании Пановой и позволяют  подключить мифы к историческому повествованию. Князь Олег не взял Царьград (то есть укрепленный его центр) в 911 году, и надо думать, щит, прибитый им на воротах крепости, – тоже миф. Олег из пригорода угрожал императорскому Капитолию, и Византия, как много раз до и после этого, откупилась от славянской рати золотом и выгодным договором. Древнеславянская письменность, если судить по повести Пановой, вошла в быт при Олеге и Игоре. Действительно, есть сведения, что у древних славян была тогда письменность. Однако достоверно известно, что глаголица появилась у западных славян в начале, а кириллица – лишь во второй половине столетия. Отмечая ряд домыслов В. Пановой, вспоминая теплую, но чуть ироническую тональность повествования, задумываешься: так что же, «вкрались», что ли, эти ошибки в текст? Порождены они дилетантизмом автора или это сознательная с его стороны дань историческим мифам, ставшим за давностью лет неотъемлемой принадлежностью русской культуры? Ведь Панова повсюду намеренно сближает древние времена с нынешними, например когда в «Сказании о Феодосии» показывает, как максимализм высочайших нравственных помыслов превращается в отвлеченно-бездушные общественные институты (я снова повторяю мысли Е. Стариковой). Нет, исторические вольности повестям Пановой не повредили именно потому, что в «Ликах на заре» автор преследовал свои особые художественные задачи. Да и к тому же своей лексической манерой он предуведомил читателя: в историческом романе, пожалуй, не стоит строго отделять объективно установленные наукой исторические факты от мифов, ибо, как сказано, поэт – не раб истории.Но рядом с историческими романами и повестями поэтического звучания, решающими прежде всего художественные задачи, стоят многочисленные произведения на историческую тему, которые образуют своего рода научно-художественный популяризаторский жанр. Их авторы преследуют ограниченную задачу: донести до читателя того типа, который не читает специальных трудов по истории, дополнительную историческую информацию, облекая ее в доходчивую, занимательную форму.

В чем же различие «поэтических» и «популяризаторских» произведений на темы истории?

Думается, рождению поэтического произведения об истории предшествуют, как своего рода видения, силуэты исторических лиц, столкновения характеров, социальные и нравственные коллизии, чаще всего полемичные по отношению к ходовым представлениям на этот счет, – в общем, цепь эпизодов, образы, пусть еще до конца не проясненные; они-то и составят костяк будущей повести, на который, в процессе изучения первоисточников и работы воображения, наращивается «мясо» исторических и в то же время художественных подробностей.

Напротив, замысел популяризаторской исторической повести питает начальная мысль заведомо прикладного характера: рассказать о такой-то эпохе, о таком-то историческом лице.

Отсюда и различия в характере исторической художественной прозы – поэтической и популяризаторской. Последняя лишь облекает историческую информацию в беллетристические одежды, откровенно заимствуя у художественной литературы отработанные ею приемы. Правда, и «популяризатор» персонифицирует историческую эпоху в немногих фигурах, связывает их между собой сюжетными (большей частью неприхотливыми) ходами. Широкому читателю легче следить за таким повествованием «в лицах», он лучше усваивает исторический материал – через судьбы персонажей, через их поступки и побудительные мотивы, а также с помощью обильных авторских отступлений («справок»), которые объясняют общий ход событий.

И все же популяризаторское историческое произведение по многим определяющим признакам остается повестью, и никакой гриф «Школьная библиотека» не высвобождает его из-под власти законов, действующих в сфере художественной литературы. Оговорюсь: части этих законов. Применительно к популяризаторской литературе литературные критерии смягчены, в них преобладают «негативные» признаки. Мы не требуем, чтобы автор подобного рода исторической повести обладал своим ярким «почерком», стилем, языком, однако убеждены, что он не имеет нрава искажать литературный язык или допускать непоследовательную, не обоснованную лингвистически стилизацию прямой речи людей, живших в другие эпохи. Возражаем против того, чтобы автор приписывал действующим лицам повести «- историческим ли фигурам или вымышленным персонажам – поступки, не оправданные характерами, а подчиненные лишь ходу развития фабулы, и т. д. и т. п. Ясно, что этаких литературных критериев было бы недостаточно, чтобы оценить исторический роман, стоящий в ряду других произведений изящной словесности, претендующий на поэтическое звучание.

Зато уж к исторической информации, которую несет популяризаторская повесть, приходится предъявлять повышенные требования. Эти произведения выходят крупными тиражами и адресуются читателям, которые примут все, что прочтут об эпохе, за непреложную истину. Учебники могут позабыться, да и содержат они обычно лишь общие положения и сведения, а книги ученых читает сравнительно узкий круг. Ответственность популяризатора-беллетриста тем более велика, что он не просто пересказывает апробированные ученые труды. Каждый выведенный им на сцену персонаж несет большую нагрузку, представляет определенные слои общества, социальные интересы, тенденции. Из-за этого автор подвергается опасности исказить или упростить историческую действительность незаметно для самого себя. Популяризатор должен знать эпоху по первоисточникам, владеть научным методом анализа и «- безусловно – не отступать от фактов, твердо установленных наукой. Нечего и говорить, что, предположим, популяризаторский роман о войне 1812 года, излагающий события с позиций фатализма, был бы совершенно неуместен.

Можно недолюбливать популяризаторскую беллетристику на исторические темы. Однако она существует, и вряд ли наступит время, когда в ней перестанут нуждаться. Немногие ученые-историки, подобно Ключевскому, Покровскому, Тарле, Сорелю, умеют излагать строго научный материал так, что их книгами зачитываются и стар и млад. С другой стороны, художники-романисты избирательны в своем интересе к разным эпохам и событиям истории. На исторической карте, доступной широкому читателю, остается множество белых пятен, стирать, их призваны квалифицированные литераторы.

Но раз этот разряд исторических повестей оправдан, раз уж создан этот немаловажный в нашем культурном хозяйстве участок, то неверно, нерасчетливо, бесхозяйственно, наконец, игнорировать поток произведений этого типа, выбрасываемых на книжный рынок. Ведь они формируют взгляды широкого круга читателей не только на эпохи, удаленные от нас; они в то же время учат пониманию сегодняшних проблем – учат правильно или ложно, и это уже особый вопрос.

3

Мне пришлось прочитать изрядное количество исторических повестей и романов, принадлежащих (с оговорками) к популяризаторскому жанру. Среди них встретилось несколько удачных, интересных, по-своему талантливых. Однако это скорее «острова», а не «материки», да и те подчас размыты проникшими в текст отголосками концепций, чуждых материалистическому пониманию истории. Массовый же поток исторических произведений, в том числе тех, которые касаются событий, близких нашей эпохе, и даже претендуют на разработку «истории современности», вызывает беспокойство, а нередко и негодование. Подобные сочинения содержат великое множество ошибок: исторических, лингвистических, литературных. Авторы, не обладая подчас достаточным литературным опытом, необходимой эрудицией, готовы подгонять исторические факты под примитивные схемы, не останавливаются и перед своего рода фальсификацией. Поскольку популяризаторские исторические романы не соревнуются ни с «большой литературой», ни с «собственно историей», не подвергаются предварительной апробации на страницах толстых журналов, а рецензии на них появляются в печати редко, издательства пользуются при отборе рукописей этого жанра облегченными критериями, как художественными, так и научными.

Пусть не возникнет у читателей впечатление, что к научно-художественному жанру на исторические темы я причисляю лишь литературные поделки – последних немало и в жанрах социального или психологического романа.

1. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. VII, Изд. АН СССР, М. – Л. 1949, стр. 218.[↩]
2. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 39, стр. 67.[↩]
3. »Иностранная литература», 1970, N 5, стр. 188. [↩]
4. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 37, стр. 36.[↩]
5. [↩]