Как это было…
К. Симонов, Разговор с товарищами. Воспоминания. Статьи. Литературные заметки. О собственной работе, «Советский писатель», М. 1970, 326 стр.
В этом сборнике Константина Симонова, который называется «Разговор с товарищами», разговор идет о литературе и искусстве – и не только с товарищами но творческому труду, но и с широким читателем, который найдет в книге немало интересного и поучительного, перед которым приоткроются двери в творческую лабораторию одного из популярных современных писателей, и он сможет убедиться, как сложен и нелегок процесс рождения художественного произведения. Но особый интерес «Разговор с товарищами» представляет для критиков и историков советской литературы – и потому, что часть материалов непосредственно адресована им, и по некоторым другим причинам, о которых речь еще впереди…
В сборник вошли статьи, рецензии, полемические заметки, воспоминания, интервью, письма К. Симонова последних десяти лет. Но эта жанровая многоголосица книги и в малой степени не отражает того обилия проблем, явлений искусства, имен художников, к которым обращается автор. Историческая правда и пути ее постижения; связь произведений, посвященных давнему и недавнему прошлому, с современностью; взаимоотношения между персонажем и прототипом; границы и возможности жанра – романа, драмы, документального повествования; критерии оценки художественного произведения и роль критики в литературном процессе; воспитание молодых писателей, – я называю далеко не все из затронутых К. Симоновым проблем, но даже этот, составленный без системы и не претендующий на полноту перечень дает представление о диапазоне вопросов, выдвинутых литературным развитием последних лет и занимающих автора. Еще шире круг имен и произведений, к которым обращается К. Симонов: в сборнике воспоминания о встречах с Чарли Чаплиной и Назымом Хикметом, Владимиром Луговским и Дмитрием Гулиа, заметки о книгах Хемингуэя и Булгакова, Горбатова и Суркова, Пановой и Полевого, о вартском эпосе, о живописи Пиросмани, фресках Сикейроса, о бухенвальдском памятнике Кремера, о фильмах Андрея Тарковского и Михаила Ромма. И опять, чтобы избежать чересчур пространного списка, я называю только часть тех, о ком пишет К. Симонов.Очень часто, когда оценивается сборник, не создававшийся по заранее намеченному плану, не объединенный общей темой, его существование оправдывают лишь личностью автора, которая, мол, компенсирует отсутствующую цельность. Но разве личность автора менее важна, когда перед нами не сборник статей и заметок, а, скажем, увесистая монография, – чего она стоит, если безлика, кому нужна? И надо ли специально доказывать право на существование подобных сборников? Скептическое отношение к книге, состоящей из статей и рецензий, печатавшихся от случая к случаю в газетах и журналах, – закоренелый издательский предрассудок, в основе которого пренебрежение к текущей критике. А между тем далеко не все здесь принадлежит лишь нынешнему дню и умирает вместе с номером газеты и журнала – такого рода сборник иной раз дает неожиданный срез литературного процесса.
«Пестрота» книга К. Симонова по-своему отражает многообразие «силовых линий» литературного развития последнего десятилетия – по-своему, потому что у автора «Разговора с товарищами», как и у каждого серьезного художника, естественно, свой угол зрения, свои представления о том, что происходит в жизни и литературе, свои интересы и пристрастия. Не удивительно, что некоторые его суждения вызвали довольно острые и продолжительные споры – например, предложенное им разделение современного советского романа на «роман-событие» и «роман-судьбу».
Критические заметки К. Симонова, если даже принять во внимание его предупреждение, что он не теоретик литературы, все-таки существенно отличаются от весьма распространенных так называемых «писательских откликов». Он старается основательно аргументировать свою точку зрения, стремится быть объективным, обнажая диалектику сложных процессов и явлений, тщательно взвешивает все «за» и «против». А что бывает еще реже – это свойственное К. Симонову критически-трезвое отношение к собственному творчеству, к своему писательскому опыту. Он рассказывает не только о том, что у него получилось, кем он удовлетворен, но и о своих неудачах, просчетах, слабостях. Читатели «Разговора с товарищами» на многих страницах найдут этому подтверждение. Я же хочу привести лишь отрывок из одного опубликованного в книге письма, свидетельствующего, с каким вниманием и уважением к оппоненту готов автор «Солдатами не рождаются» выслушать и весьма строгую критику своего произведения, и не только выслушать, но и извлечь из нее «рациональное зерно»:
«Я без всякого удовольствия, напротив, с огорчением прочел абзац в редакционном заключении, который касается меня и Вас. С особой скорбью прочел я фразу, в сущности сводящуюся к тому, что раз «критика единодушно отметила», что сей роман «одно из самых значительных произведений года», то, стало быть, негоже никакому отдельно взятому критику сосредоточивать свое внимание главным образом на том, что в оном романе написано слабо. А почему, собственно, негоже? Почему о романе после нескольких десятков одобрительных рецензий не может существовать иных мнений и вообще и по частностям?.. Мне было интересно прочесть Ваши критические замечания о моей книге. Я отнюдь не с каждым Вашим Словом согласен, но в то же время Ваши замечания наводят меня на мысли, которые мне кажутся важными и полезными для той новой работы, которую я сейчас делаю. За это спасибо…»
Меня в данном случае занимает не нравственная сторона дела, хотя во взаимоотношениях писателя и критика и она играет не последнюю роль, – я хочу отметить ту широту взгляда автора «Разговора с товарищами» и на собственное творчество, в на работу своих коллег, благодаря которой многие его наблюдения в суждения, несомненно, привлекут внимание историков советской литературы последних десятилетий.
И в первую очередь это относится к литературе о Великой Отечественной войне. Уже долгие годы война – главная тема и предмет постоянных размышлений писателя. Для К. Симонова война началась еще на Халхин-Голе, а в годы сражений с фашизмом он в качестве корреспондента «Красной звезды» побывал чуть ли не на всех основных направлениях огромного, растянувшегося от Белого до Черного моря фронта и очень много видел. Но и после войны он продолжал активно и целеустремленно «набирать» фронтовой матерная, – вот его собственное признание, подтверждаемое к творчеством: «.»Я сейчас гораздо шире знаю войну, чем тогда (в годы войны. – Л. Л.). То, что я тогда знал и помнил, я и сейчас помню, но я не разговаривал тогда так подробно, как сейчас, с десятками я сотнями людей, которые провели войну на других должностях, в другой шкуре, чем я. А сейчас я это делаю уже много лет подряд».
По мере того как время отдаляет от нас какой-либо период литературного развития и он становится «подотчетен» уже не критике, а история литературы, вырабатываются и входят в обиход общие характеристики своеобразия я закономерностей литературы этой поры, формулы ее движущих сия и генетической структуры. Эти характеристики и формулы могут быть более или менее точными, но даже самые точные не передают той живой атмосферы эпохи, в которой формировалась литература и неизгладимую печать которой она несет на себе. Но дело не только в этом. Наступает час, когда от частого и бесконтрольно широкого употребления – к месту и не к месту – формулы превращаются в слишком «обтекаемые», слишком самодовлеющие, утрачивают связь с материалом. И тоща возникает необходимость вернуться и исходному материалу, чтобы восстановить картину того, как все было в реальном литературном процессе, – это единственный путь не только проверить и уточнить омертвевшие характеристики и формулы, но и установить четкие и строгие границы их использования, без чего они лишаются необходимой точности, становятся бессодержательными.
Вот две очень распространенные формулы. Первая: «Советская литература задолго до 22 июня 1941 года была в известной степени подготовлена к исполнению своей исторической миссии в дни грозных испытаний». И вторая: «Весь предшествующий опыт советской литературы подготовил ее к этому новому этапу». Не правда ли, в этих характеристиках есть не только смысловое, но и стилистическое сходство, словно они принадлежат одному человеку, и их вполне можно заключить в общие кавычки, хотя взяты они из разных по жанру работ – монографии в академической истории литературы? И стереотипность в данном случае свидетельствует не об истинности, а о бесцветности, бессодержательности, стертости.
Сплошь и рядом расплывчатые общие формулы – это ключи, которые ничего не открывают… Спору нет, «предшествующий опыт советской литературы» подготовил литературу военных лет. Но это закономерность любого этапа литературного развития: он непременно опирается на предшествующий опыт. Из заоблачной выси подобных абстракций невозможно разглядеть реальные связи литературы Великой Отечественной войны с довоенной литературой. А сборник К. Симонова дает для этого конкретный материал.
Вот один из примеров. Многие молодые поэты, которые вступали в литературу во второй половине 30-х годов и для которых война была порой творческого возмужания, выбрали себе в учителя Владимира Луговского. Это было – подчеркивает К. Симонов – не случайно: «Поэзия пустынь и гор, яростных ветров и соленых морских побережий, обаяние тех мест, где человеку трудно и где от него требуется мужество, романтика революции я гражданской войны, революционного Востока, борьбы с басмачеством, пограничной службы, наконец, романтические ноты предчувствия будущих боев с фашизмом – все это было нам очень близко в Луговском… Он понимал и поддерживал в нас то, что было самым дорогим для нас самих: веру в людское мужество… в солдатское товарищество, в то, что поэзия не существует без дальних дорог, без испытаний, без трудностей, без волн моря и песка пустынь, без твердого выбора – с кем ты в против кого» без твердого знания – во имя него ты живешь и ради чего готов умереть». Конечно, не один Луговской учил этому, не он один был кумиром поэтической молодежи той норм – напомню, как были тогда популярны Багрицкий, баллады Тихонова…
Но не только поэзия романтического воодушевления и патетического мужества была истоком и опорой для литературы военных лет. Не менее важно, что уже в предвоенное время поэзия наша убедительно продемонстрировала, сколь плодотворно – идейно и эстетически – изображение сурового повседневного солдатского труда и мужества, какой мощный поэтический потенциал таит в себе. К. Симонов вспоминает то впечатление, которое на него произвел написанный Алексеем Сурковым после финской войны цикл стихов «Это было на севере»: «…Да, вот так и надо писать о войне, без барабанов, литавр и козьмакрючковщины, писать по-честному, как о жестоком, тяжком и страшном труде, без которого «не прорваться к победе». Мне, к тому времени видевшему своими глазами небольшой кусочек войны в Монголии, на Халхин-Голе, тоже так казалось и виделось, но за стихами Суркова я почувствовал более трудный личный опыт, больше знаний войны, более глубокое понимание войны, всей ее тяжести для человека». Быть может, Алексей Сурков ярче и последовательнее других выразил эту тенденцию, но рядом с его именем я назвал бы еще Александра Твардовского, тоже писавшего о «той войне незнаменитой», и самого Константина Симонова с его циклом стихов о Халхин-Голе.
Однако, чтобы не упрощать подлинной картины литературного процесса, надо иметь в виду, что эта тенденция была не столь влиятельной, как нынче хотелось бы ее видеть, что иным по сердцу были барабаны, литавры, козьмакрючковщина. И чтобы наполнить реальным содержанием слова: «в известной степени подготовлена», надо сказать в о том, что в предвоенные годы, о чей ташке свидетельствует К. Симонов, «были у нас в в литературе и в литературной критике такие лакировщики, которые вместо суровой правды требовали «к писателей песнопений или сами писали такие песнопения. И с точки зрения готовности армии к войне деятельность таких людей тогда ничего, кроме вреда, не принесла».
И еще один частный, но немаловажный вопрос, имеющий прямое отношение к этой проблеме: подготовка литературы к надвигающейся войне включала и такую чисто, казалось бы, практическую задачу, как овладение писателями военными знаниями. К. Симонов рассказывает о курсах военных журналистов – двухмесячных при Академии имени Фрунзе во время финской войны и девятимесячных при Военно-политической академии, выпустивших слушателей за несколько дней до начала Великой Отечественной войны, – на этих курсах обучалась большая группа писателей, в том числе и К. Симонов. Несомненно, такого рода курсы были полезны будущим фронтовым корреспондентам, но в данном случае, когда речь идет о степени готовности литературы к войне, стоит обратить внимание не только на практическую сторону деда. К. Симонов вспоминает, что «люди шли на эти курсы и, оторвавшись от всех других дел, занимались на них потому, что в их психологии близость войны с Гитлером становилась все более реальным фактором».
Но если здесь поставить точку, характеристика психологической готовности писателей к войне оказалась бы односторонней – все было куда сложнее и драматичнее, потому что никто из них, сознательно готовивших себя к предстоящим сражениям с фашизмом, не мог себе представить, каким тяжким и жестоким будет надвигающееся на нас испытание. К. Симонов напоминает и об этом: «Через несколько месяцев – в ноябре сорок первого года – некоторым из нас пришлось бывать на передовой, в дивизиях и полках, в тех самых местах, где в мае и в июне месяце мы, курсанты, проводили учения «Встречный бой боевых охранений». Война придвинулась к Москве. Всего несколько месяцев назад, оканчивая свои корреспондентские курсы, мы, конечно, не думали о такой возможности. Война оказалась долгой. Военное обмундирование на этот раз пришлось носить, не снимая, четыре года. Этого мы тоже не предполагали тогда, учась на своих корреспондентских курсах».
Читателю, да и критику, обычно нет дела до того, как создавалась та или иная книга. Но и из этого правила есть – пусть редкие – исключения: когда писатель оказывается в таких жизненных обстоятельствах, что его труд становится подвижничеством, знание этих чрезвычайных обстоятельств делает и читательское восприятие произведения, и его толкование критиком и историком литературы более острым и глубоким. Для литературы Великой Отечественной войны это исключение стало правилом. К. Симонов в своей книге приводит прекрасные слова Хемингуэя, которые помогают понять природу этого необычного явления: «Писать правду о войне очень опасно и очень опасно доискиваться правды… Когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть. Но если едут двенадцать, а возвращаются только двое – правда, которую они привезут с собой, будет действительно правдой, а не искаженными слухами, которые мы выдаем за историю. Стоит ли рисковать, чтобы найти эту правду, – об этом пусть судят сами писатели».
К. Симонов не раз (правда, не специально, а к слову) касается того, как нелегко и небезопасно было «на фронте искать правду», подчеркивая при этом, что иных, спокойных и удобных, путей к ней не было. И когда высказывает некоторые общие соображения о работе фронтовых журналистов (а это была военная профессия большинства писателей, отправившихся в действующую армию) в первые месяцы войны: «…Увидеть панику было тогда не трудно, увидеть беженцев на дорогах, отступающих солдат, неразбериху, бесконечные бомбежки тоже не представляло особенного труда, достаточно было для этою выехать в прифронтовую полосу, – а вот увидеть дивизию, полк, батальон или роту, которая не отступает, которая стоит и дерется, для этого надо было залезть не на мнимый, а на действительный передний край. И это было не так-то просто, и не всем это удавалось, и многие на этом сложили головы»; и когда пишет конкретно о творчестве одного из писателей-фронтовиков: «Вижу Суркова топающим по непролазной грязи, в обход многокилометровых пробок, в пилотке, с вещмешком за плечами. Он говорил в своих стихах от имени солдат, и к этому небесполезно добавить, что он и вел себя на войне по-солдатски, не околачивался в штабах, не лез под крылышко к начальству, чаще многих других из нас ездил на попутных и мерял десятки километров пешком своим привычным, ходким солдатским шагом, но зато уж именно, говоря по-журналистски, брал свой материал на передовой, и, пожалуй, в большинстве случаев только там и брад его, поэтому и стихи его – по праву солдатские стихи». (Кстати, некоторые из этих характеристик человеческого поведения и писательского труда на войне важны еще тем, что противостоят иным новомодным попыткам перетолковывания реальных фактов и вольного обращения с исторической правдой – я имею в виду, например, оценку военной публицистики Ильи Эренбурга в статье П. Глинкина «Сквозь призму времени» («Молодая гвардия», 1970, N 5): «То была другая форма отклонений от генеральной линии развития искусства на путях войны», – стоит сравнить это с тем, что пишет К. Симонов: «…Оренбург своим пером сделал больше за войну, чем кто бы то ни было другой из нас, писателей, и об этом никто из нас не вправе забывать никогда и ни при каких обстоятельствах…»)И даже сам процесс писания – в короткий перерыв между двумя поездками на фронт, в редакции, где всегда находятся сверхсрочные дела, в домах, отведенных для постоя, и землянках, где полным-полно людей и нет покоя ни днем, ни ночью, – даже это требовало предельного напряжения физических и духовных сил. Читая сборник К. Симонова, можно из то и дело всплывающих деталей составить себе ясное представление и об этом.
«Разговор с товарищами» – книга, расширяющая панораму литературы Великой Отечественной войны, помогающая восстановить живой облик литературного процесса той поры. Конечно, не в полной мере – это не по силам одному автору и одной книге. Но и «Разговор с товарищами» К. Симонова, и ряд вышедших в последнее время изданий: том «Литературного наследства»»Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны», трехтомник «В редакцию не вернулся…», сборник «Рядом с героями» – я называю самые значительные и богатые материалом книги, – непосредственно подводят к более глубокому и широкому осмыслению этого, поистине героического периода развития нашей литературы. И только опираясь на них, можно решить эту задачу, которая стала уже насущной.