Ольга и Татьяна

Эти заметки, в заглавие которых вынесены имена обеих героинь «Евгения Онегина», не содержат в себе никакого противопоставления одной другой. Не случайно в этом заглавии имена сестер Лариных соединены союзом «и», а не «или». Никакого «или» в статье и не будет. Как нет его и в самом романе. Это противоречило бы всестороннему гармоническому приятию бытия, свойственному Пушкину при всем его понимании трагичности человеческого существования.

Но работа эта в основном посвящена не Пушкину и даже не его роману, – я буду говорить о важных для меня нелитературных проблемах в связи с этим романом. Конечно, иногда по ходу дела вынужден буду касаться и романа, и его автора – тем более, что недавно я заново перечел «Онегина» и нахожусь под его непосредственным обаянием. Да и просто, говоря об Ольге и Татьяне, обойтись без Пушкина и его романа невозможно. Но все же я буду стараться в этой работе относиться к «Евгению Онегину» только прагматически – как к «энциклопедий русской жизни», содержащей нужный мне материал. Подчеркиваю: по замыслу статья моя вообще не литературная, а скорее историческая.

И разобраться я хочу в ней в очень важных для нашего времени проблемах – в том, что в давние, хоть и уже после пушкинские времена, именовалось «женским вопросом». Ольга и Татьяна, два женских типа, которые противопоставлялись друг другу на протяжении почти всей последующей истории русской культуры. Эти образы, точней, представление о них положили начало двум тенденциям развития женского характера, точней, понимания его и отношения к нему.

И неудивительно, что разговор об этой проблеме начинается с разговора об Ольге, а не о Татьяне. Я отнюдь не собираюсь смещать с пьедестала Татьяну и заменять ее там Ольгой. Я даже далек от того, чтобы устанавливать тождество между сестрами. Татьяна и теперь для меня остается одним из самых обаятельных женских образов в мировой литературе. И все-таки… все-таки я здесь сперва займусь Ольгой. Нет, не ее возвышением, даже не апологией, а только, так сказать, реабилитацией. И защищать ее я буду не от Пушкина – Пушкин нигде не изменил точности в ее описании, нигде не выказал отрицательного к ней отношения. Ну какое же это отрицание:

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда как утро весела,

Как жизнь поэта простодушна,

Как поцелуй любви мила,

Глаза как небо голубые,

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан,

Все в Ольге… но любой роман

Возьмите и найдете верно

Ее портрет: он очень мил…

И действительно, мил – образ вполне женственный и обаятельный. И то, что такой образ культивирует «любой роман», представляется вполне естественным. Правда, вроде бы в эту бочку меда добавлена и ложка дегтя:

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Что ж, наверно, так оно и было. Но это говорит только о перипетиях внутреннего развития автора в его «зрелые года» (ему в момент написания этих строк было 24 года) и его героя, о «духе времени», об атмосфере времени, об изменении вкусов, да и вообще о распространенном романном образе, а не о конкретной героине его романа. Она обыкновенна, но у Пушкина нигде нет презрительного отношения к обыкновенности.

Кстати, Наталья Николаевна Гончарова, на которой через несколько лет женился Пушкин, была по типу ближе к Ольге, чем к ее сестре. Мне могут возразить, что кончилось это плохо. Но вряд ли это произошло из-за дурных качеств жены поэта. Пушкин в атмосфере 30-х годов вообще чувствовал себя плохо и сорваться мог и без подметных писем Геккерена и Дантеса. Конечно, Наталья Николаевна была очень молодой, хотела и любила нравиться, блистать, очаровывать, но много ли было у нее для этого времени – она вела дом, родила четырех детей, то есть никак не пренебрегала обязанностями жены. Может, была немного легкомысленна, на что ей даже указал однажды сам император, но в юности это простительно. А ведь вся ее жизнь с Пушкиным едва ли вышла за пределы ее юности – она вышла за него замуж в семнадцать лет и к двадцати четырем уже овдовела.

Впрочем, теперь она уже давно «реабилитирована» общественным сознанием, былые разоблачения жены поэта, как и неприличные публичные разбирательства, правильно или неправильно он женился, слава Богу, прекратились, вышли из моды. Да и вообще речь у нас идет не о биографии поэта, а о его героине Ольге Лариной, отношение к которой школьных учебников долгие годы было если не отрицательным, то пренебрежительным.

А почему? Что о ней известно дурного? Конечно, «несчастной жертвой Ленский пал». Но ведь она была только орудием преступления, а не преступницей… Как помнит читатель, все началось с того, что Онегин рассердился на Ленского за то, что тот затащил его к Лариным на именины Татьяны, где ему было не только скучно, но и после недавнего объяснения с именинницей – просто не по себе. Рассердиться он должен был на самого себя – зачем пошел, но рассердился на Ленского и решил ему отомстить, разумеется, только досадить. С этой целью он, легкомысленно не рассчитав последствий, начинает увиваться вокруг Ольги, приглашает ее на мазурку и, «наклонясь, ей шепчет нежно /какой-то пошлый мадригал /и руку жмет….» (тут Онегин ведет себя совсем по-печорински). И успешно – происходит самое страшное для Ленского и единственное, в чем вроде бы можно укорить Ольгу: она внимает всем этим расчетливым заигрываниям:

…и запылал

В ее лице самолюбивом

Румянец ярче.

Ленский, естественно, потрясен. От своей богини он не ждал такого вероломства. Мир рушится. Но все же он, видимо, пока надеется все поправить, и, дождавшись, «в негодовании ревнивом», конца мазурки, он приглашает Ольгу на следующий танец – котильон. Но мстительность Онегина и это предусмотрела. Оказывается, что

…ей нельзя. Нельзя? Но что же?

Да Ольга слово уж дала

Онегину.

Однако все это известно читателю. Меня сейчас интересует только Ольга и ее поведение.

Да, оно здесь не слишком благонравно или разумно. Но чего вы хотели от уездной барышни, почти девочки, которой так мало лет, которая ничего еще в жизни не видела и которой лестно внимание такого взрослого, опытного человека. Ведь она и не помышляет об измене. И когда на следующий день Ленский, уже зная, что его вызов Онегиным принят, и дуэль неотвратима, посещает последний раз усадьбу Лариных, он в этом убеждается и сам.

Решась кокетку ненавидеть,

Кипящий Ленский не хотел

Пред поединком Ольгу видеть,

На солнце, на часы смотрел,

Махнул рукою напоследок –

И очутился у соседок.

Он думал Олиньку смутить,

Своим приездом поразить;

Не тут-то было: как и прежде,

На встречу бедного певца

Прыгнула Олинька с крыльца,

Подобна ветреной надежде,

Резва, беспечна, весела,

Ну точно та же, как была.

«Зачем вечор так рано скрылись?»

Был первый Олинькин вопрос.

Все чувства в Ленском помутились,

И молча он повесил нос.

Исчезла ревность и досада

Пред этой ясностию взгляда,

Пред этой нежной простотой,

Пред этой резвою душой!..

Он смотрит в сладком умиленье;

Он видит: он еще любим;

Уж он, раскаяньем томим,

Готов просить у ней прощенье,

Трепещет, не находит слов,

Он счастлив, он почти здоров…

Ведь не притворство же все это со стороны Ольги. Так что же? А ничего – жизнь. Для нее все произошедшее «вечор» – приятное приключение на танцах, не более того, она о нем уже почти забыла. Конечно, последствия ее легкомыслия были страшными, но как она могла их предвидеть, если сам «опытный» Онегин, затеявший эту глупую интригу, их не предвидел? Осуждать за это Ольгу несправедливо. Но есть на нее еще один – завершающий – «компромат». Это ее жестокосердие после смерти Ленского:

Мой бедный Ленской! изнывая,

Не долго плакала она.

Увы! невеста молодая

Своей печали неверна.

Другой увлек ее вниманье,

Другой успел ее страданье

Любовной лестью усыпить,

Улан умел ее пленить,

Улан любим ее душою…

И вот уж с ним пред алтарем

Она стыдливо под венцом

Стоит с поникшей головою,

С огнем в потупленных очах,

С улыбкой легкой на устах.

И скоро звонкий голос Оли

В семействе Лариных умолк.

Улан, своей невольник доли,

Был должен ехать с нею в полк.

На этом присутствие Ольги в романе кончается. Ее судьба теперь стать полковой дамой, а потом, наверно, тоже помещицей. Но это уже за границами романа. Роман-то все-таки не о ней, а об Онегине и Татьяне. Но что сказать об Ольге по поводу этого, наиболее компрометирующего ее эпизода?

А так ли уж компрометирующего? Можно, конечно, посетовать на ее девичье непостоянство. Но не хочется. Ведь и Пушкин не очень на него сетует, а до конца относится к Ольге иронически-ласково, как, впрочем, и ко всем остальным своим героям. Да ведь и как-то нехорошо требовать от юной девы верности до гроба дорогому покойнику. Этого требовала только романтическая традиция, которой был предан Ленский, но никак не Пушкин. Да и вообще трудно ожидать от молодой девушки, по существу девочки, такой определенности чувств, такой определенности выбора. Она ведь пока и о самой себе имеет весьма смутное представление. И Ленский в свои «осьмнадцать лет» не был человеком, способным дать ей реальное представление о ней самой и об окружающем мире. У него у самого их не было, да и интересовало это его пока мало. Она внимала его восторгам и понимала в них только одно – главное для нее, – что он ее любит. И ничего в этом нет ни удивительного, ни предосудительного. Она пока еще не женщина, только эмбрион женщины. Женщиной, матерью, хозяйкой ей еще только предстоит стать. Это ее жизнь. Другой не предвидится. Да ей и не нужна другая. И это ожидание, которого она может и не сознавать, – пока главное содержание ее жизни. Я отнюдь не думаю, что в этом ее ожидании совсем нет избирательности. Она есть, пусть и не такая определенная, как у ее сестры (о ней чуть ниже), но вряд ли и Ольга согласится выйти за любого. Она ждет, но ждет, естественно, человека своего круга (своего образа жизни – другой для нее немыслим) и такого, который ей понравится. Ленский ей нравился, да и был близок по воспоминаниям детства, а улан – сумел ее увлечь, а не просто показался подходящей партией. Но и Ленский, со своими расплывчатыми идеалами, и улан, вряд ли ими занятый, были ей милы одним и тем же – обещанием жизни.

Женщины такого типа становились (и до сих пор становятся, если еще существуют) самими собой только в замужестве. И думать, понимать, считать она начнет только тогда. Она и ждет того, кто даст ей возможность начать свою «карьеру». И внутренне только этим занята (кстати, и Татьяна тоже – у нее ведь тоже нет другого призвания). И поскольку Ольгина жизнь продолжалась и после гибели Ленского, продолжалось независимо от ее воли и ее внутреннее ожидание своей судьбы. И способность откликнуться на «любовную лесть» тоже продолжалась.

Вряд ли Ольгу вовсе не потрясла смерть Ленского. Пушкин не отрицает, что она «изнывая, плакала», только отмечает, что это продолжалось недолго, ибо вскоре (по тогдашним, я думаю, меркам. – Н. К.)«другой успел ее страданье / любовной лестью усыпить» (значит, были эти страданья). Кстати, Пушкин вовсе не занят осужденим Ольги, а просто – в духе времени – сетует на непрочность всего высокого, на то, что вообще «невеста молодая / Своей печали неверна». Короче, никакого бессердечия Ольга не проявила.

Она истинная дочь своей матери, но все-таки являет собой новую ступень в эволюции русской дворянской цивилизованности, так сказать, новую ступень в education sentimentale (воспитании чувств) этого слоя. Как известно, рост цивилизованности в России шел тогда очень быстро, хоть и проявлялся иногда комично. Об этом довольно весело рассказывает В. О. Ключевский в статьях, посвященных нравам второй половины XVIII века. Об этом же говорит и история Лариной, матери обеих сестер. Кстати, этот процесс определяется не только по высшим проявлениям, то есть по ярким людям, для которых он бывал связан с ростом самосознания (таких, как известно, тоже хватало), но по представлениям людей вполне средних, в том числе и по тому, как этот рост цивилизованности отражался в представлениях уездных барышень. Ход этого процесса виден и на том, чем отличаются друг от друга Ольга (не говоря уж о Татьяне) и их мать. Тот же тип, но в другом проявлении, а в случае Татьяны – и с другим наполнением.