Оглянись на дом свой, или История литературы как исповедь духа

К термину «история литературы» мы привыкли относиться ведомственно. Первая реакция: о какой и для кого «Истории…» идет речь: академической, вузовской или школьной? Как известно, они друг на друга не оглядываются. Коль скоро диспут затеян академическим журналом, предполагается, видимо, что разговор пойдет об истории академической. Но академический многотомник должен обладать, помимо традиционных достоинств, свойством учебника. Здесь историка ожидает первая ловушка: разведение интересов высокой науки и лекционной прагматики. Разрыв этот приобрел уже трагический, если не трагикомический характер. Выходящие из стен академических учреждений разного рода «Истории…», сборники и коллективные монографии – это, как правило, «отчет о проделанной работе». Сказанное не означает, что эта продукция лишена научной ценности, напротив, она свидетельствует о множестве чрезвычайно одаренных исследователей. Но зададим себе наивный вопрос, глядя на девятитомную «Историю всемирной литературы»: для кого она создана? Тому, кто в этом материале осведомлен, она ума не прибавит. Тому, кто его не знает, – тем более.

Так – с позиции «простеца» Николая Кузанского – определяется жанровое требование к «Истории…» и историку: тексты такого рода должны быть вневедомственны и внеконъюнктурны (в наилучшем смысле последнего слова). Если «История…»»прокатана» и вариативно озвучена в студенческих и иных аудиториях, если хранит память рецепций, то она способна упреждать реакцию и вопросы слушателя (читателя), а в этом смысле – стать реально полезной. Такой была книга Г. А. Гуковского «Русская литература XVIII в.» (М., 1939; ей предшествовали еще три).

Вторая трудность, стоящая перед теперешним историком в полный рост, – это хронология и установление принципа отбора основных «героев»»Истории…». Русская культура, в том числе и литературная, развивалась как угодно, только не в режиме равномерной смены методов и стилей, как в Западной Европе. И. Киреевский сетовал, что у нас не было своей античности; не слишком давно вспыхнула и быстро погасла полемика о русском Ренессансе. Нам очень хочется, чтобы и у нас было «свое» Возрождение. Что ж, утешают нас, ренессансные личности у нас, конечно, были (вспомним тандем «Петр Великий и Пушкин»), но у нас не было ренессансного героя. Существует русский гамлетизм, и «рыцарь бедный» занял в русской словесности свое место, но все это – вторичные отражения, как «русский Вертер» или «русский Фауст». Классическая для Европы маркировка эпох на русской почве обретает кавычки и нестерпимую условность календарно-литературоведческой терминологии. Имена исторических вех национального пути предстоит продумать заново – без азарта новаторских номинаций и без гордыни паче чаяния. Как датировать отечественное Просвещение, если мы имеем два соприродных, но разделенных во времени феномена: эпоху Н. Новикова, с одной стороны (Просвещение), и учительную деятельность шестидесятников XIX века – с другой (просветительство)? Та работа, которую взял на себя круг демократов «Современника», «Отечественных записок»; деятельность Д. Писарева; проповедь и издательские инициативы Л. Толстого идеологически и функционально близки содержанию труда французских энциклопедистов и английских деистов XVIII века. Так называемое народничество растеклось по целому столетию.

Как датировать серебряный век на фоне того факта, что последние мировоззренческие своды этот тип культуры достраивал вдали от Отечества и лишь недавно, со смертью последних инициаторов (В. Вейдле, Ф. Степуна, Н. Ульянова), многоветвистый путь их был завершен (чтобы отразиться в карикатуре постмодерна, имитирующего авангард начала века)? Наши культуртрегеры не просто «увезли Россию» в 1922 году, они как бы «экспортировали» беспрецедентный по объему и аксиологически весомый проблемный репертуар духовного умозрения, литературный, театральный и музыкальный авангард, возможности которого раскрылись в мировой диаспоре в чрезвычайно обширной стилевой гамме. Конечно, и те, кому на родине забыли найти место на нарах, тоже не сидели сложа руки, но им суждена была роль маргиналов. Одно созерцание библиографических компендиумов по Зарубежью производит то впечатление, которым – по другому, правда, поводу – поделился П. Флоренский: «Чтение Евангелия производит впечатление золотого кирпича, упавшего на голову». Тезисы о единстве русскоязычного мирового литературного процесса до сих пор носят комплиментарно-патриотический характер. Русская классика нуждается не в комплиментах, а в монографическом анализе подлинного многообразия связей почвенной литературы и словесности, созданной «в рассеяньи сущими». Статей и сборников по частным сюжетам в этой связи создано немало. И все же немым упреком смотрит на нас переводной том о серебряном веке¹, которому в подобном жанре противопоставить (сопоставить) пока нечего. За Державу обидно.

Будущая «История русской литературы» будет историей голосов, окликающихся в гулком мировом пространстве родного языка и отчей памяти, не привязанной намертво к последнему ландшафту.

Больной и неприятный вопрос: список основных «героев»»Истории…». Историку трудно отрешиться от привычного и потому удобного для работы с текстом представления о писателях «больших» и «не очень». Есть особый гносеологический уют и род ученого комфорта, домашний гедонизм которых обеспечен эффектом узнавания. Это та самая «привычка», которая, по исчерпывающей, как всегда, формуле Пушкина, «свыше нам дана» и суть «замена счастию». Только «свыше» приходится понимать не провиденциально, а авторитарно. Мы строим историю родной литературы как историю литературных генералов – об этом сказано не раз. Схема, навязанная демократической традицией, определила в наших глазах конфигурации литературного процесса. В результате мы лишились альтернативных, пусть и экспериментальных, построении, и даже выход десятитомной «Истории русской литературы» (М. -Л., 1941 – 1956), как и последующие опыты, ситуации не изменил.

Наш литературный генералитет весьма нуждается в пересмотре. На этом пути можно зайти достаточно далеко, и уже на первом шаге историк рискует услышать справедливые обвинения во вкусовщине и ревизионизме (берем эти забытые, к счастью, слова вне идеологических контекстов). Заранее принимая законность попреков, скажем: роль таких авторов, как А. Радищев, М. Лермонтов, И. Тургенев, Н. Чернышевский, А. Некрасов, В. Брюсов, С. Есенин, В. Маяковский, А. Горький, явно преувеличена. Читатель вправе потребовать объяснений по каждому имени персонально. Жанр свободной беседы вряд ли это позволит; здесь нужен разговор обстоятельный, в рамках которого естественное уважение к судьбам названных писателей не заменило бы спокойной оценки их наследия. Дело историка не раздавать «ранги», а уяснить историческую динамику писательского статуса и авторского приоритета. Можно ли теперь относиться, скажем, к С. Боброву («Тютчев до Тютчева») так, как относился к нему любезнейший князь Петр Андреевич Вяземский, отозвавшийся на его смерть (1810) эпиграммой вместо некролога? Русская культура не может быть построена в виде параллельных повествований о развитии философии, социологии, критики, эстетики и этики, психологии, словесности. Наша классика создана художниками-мыслителями или писателями-философами (то есть авторами относительно завершенных художественно-умозрительных систем). Есть беллетристы, пекущие романы за две недели, как П. Боборыкин, а есть авторы-философы. Ни М.

1. »История русской литературы. XX век. Серебряный век». Под ред. Жоржа Нива, Ильи Сермана, Витторио Страды, Ефима Эткинда, М., 1995, 704 с. [↩]