Односторонняя обстоятельность
Л. Финк, Драматургия Леонида Леонова, Советский писатель», М. 1962, 352 стр.
Критическая литература о творчестве Л. Леонова умножена новым изданием – книгой Л. Финка «Драматургия Леонида Леонова».
Работа эта – обстоятельное исследование. В ней впервые столь подробно освещается драматургическое творчество Л. Леонова, ведется столь детальный разговор о каждой из его пьес.
Исследование Л. Финка обогащает представление читателя о леоновской драматургии рядом интересных наблюдений и суждений – прежде всего вдумчивым истолкованием ее социального и философского смысла.
Положительно оценивая сделанное Л. Финном в этом отношении, хочу вместе с тем сразу сказать, что при чтении книги трудно отделаться от впечатления «привычности» ее конструкции, «ходов» и «переходов» авторского изложения, движения авторской мысли.
У книги типично «диссертационное» обличье (хотя я и не знаю точно, писалась ли она именно в этом качестве). Здесь и обширность привлекаемого материала, включая личные беседы исследователя с писателем, не публиковавшиеся ранее архивные документы; и обильная цитация; и плавность повествования, объективно-спокойного по тону, » меру уважительному к критикам-предшественникам, с не слишком» большой долей полемики.
Интересно осмыслен автором материал ранних стихотворений и критических статей Леонова, в частности его театральных рецензий, печатавшихся в архангельской газете «Северное утро».
Исследователь нигде не сходит с рельсов хронологически выдержанной» последовательности – от пьесы к пьесе. И тут возникает первый вопрос к автору. А что, если бы, вопреки «обычаю», повести этот разговор не в продольном – хронологическом, – а, скажем, в поперечном разрезе, исследуя эмоционально-эстетическую структуру леоновской драмы?
Конечно, каждое из леоновских произведений тесно связано со временем его создания – и своей проблематикой, и запечатленными в нем неповторимыми штрихами социального быта, чувствования. И в то же время созданное Леоновым-драматургом очень цельно в своей совокупности – не только в силу устойчивости стилевых примет его творчества, но и внутреннего единства, взаимосвязанности содержания отдельных произведений. От одной вещи к другой Леонов варьирует, развивает темы сходного социально-этического и психологического наполнения.
Потому именно от исследователя леоновской драматургии можно было «скорее всего ожидать отступления от общего правила. Для него «поперечный» разрез, быть может, оказался бы более плодотворным, чем «продольный».
Немаловажное достоинство книги Л. Финка в том, что разговор о драматургии Леонова ведется здесь в ее тесных взаимосвязях с леоновской «прозой, в сопоставлении с произведениями других художников слова, творивших рядом с Леоновым.
Жаль только, что иногда усилия исследователя при установлении таких связей затрачиваются на отыскание мало что значащих совпадений. Так, указывая на символический смысл срывающейся с крюка большой картины на даче певца Ладынина, в котором «маляр бунтуется» («Обыкновенный человек»), Л. Финк не преминет напомнить: «Когда-то в самый разгар событий, составивших – «Провинциальную историю», с волщанской колокольни сорвался крест, огромным трудом поднятый туда, кстати сказать, тоже маляром».
Параллельная работа прозаика, публициста и драматурга, отвечающая различным сторонам писательского темперамента Леонова и позволившая наиболее полно проявиться «го творческой индивидуальности, в то же время отмечена своеобразным «взаимопроникновением». Его проза остроконфликтна. Публицистика проникнута яркой образностью и подлинно драматическим нервом. А драматургия как бы синтезирует изобразительную силу, широту социальных обобщений, тонкий психологизм леоновского романа и жгучую мысль, высокий пафос леоновской публицистики.
Однако Л. Финк прослеживает связи леоновской драмы и прозы преимущественно в плане идейно-философских, тематических сопоставлений. Взаимовлияние изобразительных возможностей этих родов писательского оружия в творчестве Леонова Л. Финкам почти не показано. А от сопоставления леоновской драматургии с публицистикой критик уклоняется полностью.
Л. Финк начинает свою книгу традиционной констатацией того обстоятельства, что пьесы Леонова далеко не всегда имели счастливую судьбу на театре. Но в последующем он слишком скупо касается истории сценического истолкования леоновских пьес. Этот столь же интересный, сколь и сложный вопрос так и остается без ответа. Очень существенная проблема специфической выразительности произведений, предназначенных не только для чтения, но прежде всего для исполнения на сцене, вынесена за рамки книги.
В работе Л. Финка драматургия Леонова исследуется с позиций, так сказать, чистого литературоведения. Но и в этих пределах книга оставляет в тени ряд существенных вопросов. Она дает довольно полное, нередко глубокое толкование того, что выражает тот или иной леоновский образ – «логарифм», какова идейно-социальная сущность того или иного персонажа, какую авторскую мысль несет тот или иной поворот сюжета. Но как, из чего складывается жанровая определенность, стилевое своеобразие, эмоциональная неповторимость драматического произведения – здесь уже гораздо меньше ясности. Смысловое зачастую изолируется от той особой интонации, в какой оно выражено драматургом. Например, в обширном разделе о комедии «Обыкновенный человек» не находится места анализу леоновского смеха. Слишком бедны наблюдения Л. Финка над языком драматургии Леонова.
Автор вспоминает аристотелевские суждения о драме, цитирует Лессинга, переписку Маркса с Лассалем. И все же в книге чаще говорится о драме так, как можно было бы говорить и о прозе, без учета особой природы этого литературного рода.
Но вернемся от желаемого к сущему – от того, чего недостает книге, к тому, что в ней есть. В частности, к оценкам некоторых леоновских пьес. Во многих случаях они доказательны. Научный историзм, соотнесенность оценки вещи со временем ее создания не мешает исследователю подойти к произведению с учетом последующего развития советского общества и литературы.
Исследователь оспаривает сложившееся в критике мнение о том, что пьеса «Волк» была художественно более цельным произведением, чем предшествовавшие ей «Половчанские сады». Л. Финк, напротив, отдает предпочтение «Половчанским садам», считая, что образ врага – Пыляева – в ней более значителен, чем его «двойник» Лука Сандуков – центральный персонаж «Волка».
Если даже согласиться с этим – а согласиться трудно, потому что и Пыляев и Сандуков остаются фигурами схематическими, недостаточно ясными в своей социальной обусловленности и человеческой определенности, – то все же при оценке этих пьес нельзя отвлечься и от других не менее существенных соображений. В частности, риторичность, радужная декламационность «Половчанских садов», с их лозунговой выспренностью,, где драматургически действенно раскрытие характеров подменено» плакатной контрастностью сопоставления, вряд ли предпочтительнее – «Волка», где Леонов возвращается к собственно драматургическому, сюжетно обостренному столкновению характеров.
В предвоенных пьесах Леонов остро звучала тема бдительности, актуальная для времени их написания. Настороженность персонажей? «Волка» порой оборачивается их недоверием друг к другу. И все же было бы неверно считать «Волка» – «драмой-тупиком», «драмой-капканом», как это делает критик К. Рудницкий в статье «Драмы Леонид» Леонова» («Театр», 1958, N 7, стр. 83), полагая, что здесь Леонов – «ставит под сомнение основной принцип советского общества – принцип доверия к человеку – и заменяет его принципом взаимной и бездоказательной подозрительности».
Авторская позиция Леонова «»Волке» не так прямолинейна. Атмосфера настороженности не была им «выдумана». Исторически она была связана, с одной стороны, с обострением международной обстановки и нависшей угрозой войны, а с другой, – с теми нарушениями законности, которые были позднее осуждены партией, Леонов, пожалуй, несколько сгущал краски, но отнюдь не с целью оправдать и утвердить как норму «принцип взаимной и бездоказательной подозрительности».
Ведь в пьесе отчетливо звучит и другой мотив – «народ тишины хо: чет, труда и братства», – выраженный устами Елены, персонажа, которому отданы авторские симпатии, – мотив, особенно близкий и дорогой людям наших дней, все глубже осознающих, что «мир есть величайшая ключевая ценность нашего бытия, без которой утрачивают силу все прочие блага и радость жизни». Эти слова сказал Леонов в 1958 году, выступая «а сессии Верховного Совета СССР. Но и за два десятилетия до того, в своих предвоенных пьесах, он утверждал, что в народе, непримиримом к врагам и предателям, не иссякает дух созидания, мира и братства.
Более вдумчивого – и современного – взгляда можно было ожидать от исследователя и на драму «Метель» (1940). Л. Финк говорит о ней мимоходом, считая пьесу «ничего не выражающим казусом», безоговорочным «поражением» Леонова. Инерция негативной оценки и замалчивания этой пьесы в критике восходит к периоду культа личности Сталина. Пьеса была несправедливо осуждена как порочная, потому что не понравилась Сталину. Доступ на сцену ей был закрыт. Это было одно из проявлений произвола Сталина в области литературы.
Л. Финк почему-то называет «Метель»»пьесой о замаскированном антисоветском подполье». В пьесе этого лет. Смысл ее в другом: Леонов резко смещал привычные для той поры представления о типах героев. Он сочувственно рисовал раскаявшегося эмигранта Порфирия Сыроварова, после долгих лет заграничных скитаний ставшего героем Гвадалахары и возвратившегося на родную землю. «А его брата Степана – директора советского завода, человека «удивительной внешней приятности» – изображал как глубоко затаившегося индивидуалиста, готовящегося удрать за границу, – индивидуалиста, мечтающего безмятежно насладиться прелестями буржуазного «рая», но отнюдь не деятеля «антисоветского подполья».
Доверие, оказанное Леоновым раскаявшемуся эмигранту, могло тогда показаться чересчур опрометчивым. Но ныне наш народ, ставший еще более сильным и сплоченным, не отталкивает таких людей, как Порфирий Сыроваров, помогает им вновь обрести родину.
У Л. Финка нет непременного стремления представить путь драматурга как неуклонное восхождение. Исследователь пытается разобраться в многосложности леоновского творчества. Но эта, порой противоречивая многосложность и многослойность видится им опять-таки скорее в сфере философии леоновской драмы, чем в ее формообразующей структуре. По Л. Финку, леоновская драма выглядит как-то уж слишком «нормальной». Тогда как у Леонова, может быть, даже более, чем у кого-либо из его собратьев-драматургов, есть и свои стилевые крайности, которые, кстати, тоже нередко служили причиной неприятия и острой критики его пьес.
Леонов склонен к нагнетанию мрачных «апокалиптических» красок (недаром некоторые критики видели в «Метели» вариант легенды о блудном сыне). Характерны для него символически подчеркнутые мотивы снежной метели («Унтнловск», «Метель»), ветра («Волк»), грозы («Половчанские сады»), неясность, щемящая смутность атмосферы. Нельзя не заметить почти парадоксальную нарочитость сюжетных ситуаций (в той же «Метели», в «Золотой карете»), чудаковатость и странноватость некоторых персонажей.
Такие «крайности» вряд ли можно оправдывать во всех случаях, но без них нельзя представить себе стиля Леонова-драматурга.
г. Ленинград