Одноразовая форма

Размышление о жанре не очень увлекает современных поэтов. Но однажды — совершенно непреднамеренно — мне удалось заинтересовать поэта этой темой и услышать от него то, что можно счесть приговором жанру.

Когда у меня в 1985 году вышла книга о поэзии Николая Асеева, я подарил ее Давиду Самойлову. Через некоторое время получаю из Пярну вежливое письмо: прочитал, понравилось… Но особенно его внимание обратило на себя то место, где в связи с «Синими гусарами» я говорил об асеевском логаэдическом стихе, «предназначенном для одноразового употребления»¹.

Потом один, другой знакомый мне сообщают, что, выступая, Самойлов ссылается на это место из моей книги. Уже после его смерти я нахожу ссылку в его мемуарах о Борисе Слуцком:

Он хотел писать нетрадиционно. Он был сторонником стиха, который И. Шайтанов удачно назвал «одноразовым», то есть неповторимым. Воспроизвести вторично его нельзя, ибо сразу обнаружится эпигонство².

Я вспомнил устное признание Самойлова в нашем разговоре: «Именно так мы все и хотели бы писать — одноразово». Сказанному мною по конкретному поводу он придал расширительный смысл.

Писать одноразово — желание, которое может показаться несовместимым с репутацией Самойлова: поэта-пушкинианца, в высшей степени погруженного в культуру (это — если хотят похвалить) или «книжного» (если хотят выразить порицание). И для разговора о современном жанровом мышлении это признание выглядит убийственным, закрывающим тему.

В установке на «одноразовость», в такого рода сознательной ориентации жанру как будто бы нет места. Современные поэты не станут ломать копья по поводу того, писать ли им оду или балладу. Времена «многоразовых» форм прошли.

Однако если говорить о творческой установке современного творца на полную свободу, то нужно признать его свободу и от любых установок, в том числе и собственных. Творческий результат, впрочем, ни в какие времена не совпадал с намерением; во всяком случае, талант всегда был готов на опровержение замысла.

Жанр работает изнутри, прокладывает себе дорогу, которая очень часто оказывается извилистой, с поворотами и развилками, предполагающими выбор уже внутри текста. В качестве примера я сошлюсь на стихотворение поэта, от которого не ожидаешь повышенной рефлексии или постоянной оглядки на предшественников. Тем более, что стихотворение писалось в тот момент, когда весь мир представлялся творимым заново, в том числе и в поэзии.

Ярослав Смеляков — советский поэт. Это не идеологический упрек, а констатация факта. «Классик советской поэзии» — по словам Е. Евтушенко. А то и просто классик или даже «великий поэт», каким считал его А. Межиров, и в Переделкине, и потом в Нью-Йорке державший его портрет на стене своей комнаты³.

Смеляков был одним из тех, кто в комсомольской юности принял и воспел новый идеал, пронеся его через всю жизнь, включавшую два тюремных срока, расстрел друзей-поэтов — Бориса Корнилова и Павла Васильева…

Мы вместе шли с рогатиной на слово

и вместе слезли с тройки удалой,

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя бильярдной и пивной.

(«Три витязя», 1967)

Комсомольская романтика 30-х… Впрочем, конечно, неофициальная и официально осужденная. Даже в томе «Библиотеки поэта» (1979) стихотворение отсутствует, хотя к этому времени Евгений Евтушенко уже извлек его «из архива» в статье «Смеляков — классик советской поэзии» (1977). Комсомольская удаль удачно вписывалась в бильярдную и картежную метафорику: «С ЧОНа отечество идет как с туза» («Открытое письмо моим приятелям», 1931) — писал старый чоновец (боец отряда особого назначения) Борис Корнилов.

Не советской классикой, нередко срывавшейся у него с орбиты дозволенного то в буйную романтику, то в жесткое описание быта, Смеляков остался в поэтической памяти, а двумя песенными текстами. Один, бывший хитом 30-х годов, стал результатом нередкой прививки к «советскому дичку» уголовной романтики. Он написан на мотив «Мурки»:

…И в кафе на Трубной

золотые трубы, —

только мы входили, —

обращались к нам:

«Здравствуйте,

пожалуйста,

заходите, Люба!

Оставайтесь с нами,

Любка Фейгельман!»

Второй текст стал шлягером, стоящим у истоков «авторской песни», и безымянно поется до сих пор: «Если я заболею / К врачам обращаться не стану…» Стихотворение было написано между двумя арестами — в 1940 году: «Смеляков однажды с мрачной ухмылкой сказал, что единственное его всенародно известное стихотворение — «Если я заболею…», да и то благодаря гитарам современных менестрелей»⁴.

Песенность — один из наиболее распространенных жанровых вариантов советского стихотворства (независимо от того, писали на текст музыку или нет). Это было следствием установки на массовость в разных ее вариантах — от патетического до задушевного. В сущности, значительная часть стихов советской эпохи принадлежит не истории поэзии, а истории массового вкуса, каковой она обслуживала с большим успехом.

Раздражение Смелякова по поводу своей песенной популярности понятно — это был не его жанр. Во всяком случае, не тот жанр, в котором он хотел остаться, — но остался — вопреки желанию. Парадокс тоже объяснимый в отношении таланта, который искренне пытался откликнуться на правильные установки, однако проявлял себя в основном в тех случаях, когда невольно сбивался с пути.

У раннего Смелякова есть поразительное стихотворение — о том, как этот путь в жизни и в поэзии выбирался. Оно не слишком известно. Не приходится видеть ссылок на него или слышать цитирования.

1. Шайтанов И. В содружестве светил. О поэзии Николая Асеева. М.: Советский писатель, 1985. С. 109. [↩]
2. Самойлов Д. Друг и соперник // Борис Слуцкий: воспоминания современников. СПб.: Журнал Нева, 2005. С. 82.[↩]
3. Свидетельство Е. Рейна, посетившего Межирова в Америке.[↩]
4. Евтушенко Е. Смеляков — классик советской поэзии // Евтушенко Е. Талант есть чудо неслучайное. М.: Советский писатель, 1980. С. 100. [↩]