Ода эпитету

Письмо четвертое. Предыдущие три письма см.: «Вопросы литературы», 1968, N 2, 6; 1970, N 3.

 

IV. Ода эпитету

Душа поэзии – эпитет.

Когда житейский горький опыт

По капельке глотками выпит

И все же чуточку недопит,

Когда минута на учете

И надо схватывать мгновенно

Все, что откроется в работе,

Все, что исчезнет, все, что тленно

Приходит страшное уменье

Вверять единственному слову

И это беглое мгновенье,

И этой жизни всей основу.

 

Всякий раз, перечитывая «Евгения Онегина», я задерживаюсь на строфах, идущих в виде приложения к роману и описывающих путешествие его героя. Я люблю все эти отрывки, начинающиеся прозой, переходящей в стихи, и кончающиеся строкой «Итак, я жил тогда в Одессе…». Сейчас меня всего более интересуют такие строфы из путешествия Онегина:

Одессу звучными стихами

Наш друг Туманский описал,

Но он пристрастными глазами

В то время на нее взирал.

Приехав он прямым поэтом,

Пошел бродить с своим лорнетом

Один над морем – и потом

Очаровательным пером

Сады одесские прославил.

Все хорошо, но дело в том,

Что степь нагая там кругом;

Кой-где недавний труд заставил

Младые ветви в знойный день

Давать насильственную тень.

 

* * *

А где, бишь, мой рассказ несвязный? В Одессе пыльной, я сказал. Я б мог сказать: в Одессе грязной – И тут бы право не солгал. В году недель пять-шесть Одесса, По воле бурного Зевеса, Потоплена, запружена, В густой грязи погружена. Все домы на аршин загрязнут, Лишь на ходулях пешеход По улице дерзает в брод; Кареты, люди тонут, вязнут, И в дрожках вол рога склоня, Сменяет хилого коня.

* * *

Но уж дробит каменья молот,

И скоро звонкой мостовой

Покроется спасенный город,

Как будто кованной броней.

Однако в сей Одессе влажной

Еще есть недостаток важный;

Чего б вы думали? – воды,

Потребны тяжкие труды…

Что ж? это небольшое горе,

Особенно, когда вино

Без пошлины привезено.

Но солнце южное, но море…

Чего ж вам более, друзья?

Благословенные края!

 

Иронически говорит Пушкин о «прямом поэте» – Василии Ивановиче Туманском. Что кроется за этой иронией? Есть смысл выслушать обе стороны.

Вот что писал в 1823 году в стихотворении «Одесса»»наш друг Туманский»:

В стране, прославленной молвою бранных дней,

Где долго Небеса – отрада для очей,

Где тополи шумят, синеют грозны воды,

Сын хлада изумлен сиянием природы.

Под легкой сению вечерних облаков

Здесь упоительно дыхание садов.

Здесь ночи теплые, луной и негой полны,

На злачные брега, на сребряные волны

Сзывают юношей веселые рои…

И с пеной по морю расходятся ладьи.

Здесь, тихой осени надежда и услада,

Холмы увенчаны кистями винограда.

И девы, томные наперсницы забав,

Потупя быстрый взор иль очи приподняв,

Равно прекрасные, сгорают наслажденьем

И душу странника томят недоуменьем.

 

Туманский увидел сады там, где «степь нагая» кругом… Условно-романтическая манера предполагает подобный взгляд на вещи. Нет никакого смысла превращать Туманского в эдакого сноба, оказавшегося в придуманной им Одессе «с своим лорнетом» и «очаровательным пером». Такая характеристика была бы неверной.

Родившийся в 1800 году на Украине Василий Туманский получил образование в Париже. Он был другом Кюхельбекера, Рылеева, Пестеля, Бестужева. Служа у графа Воронцова, он сблизился с Пушкиным, проявившим к нему явное расположение, считавшим его, безусловно, талантливым поэтом. И Рылеев писал Туманскому: «…У тебя прекрасный талант: ты сам не дорожишь им».

Перу Туманского принадлежат стихи элегико-романтического склада и стихи вольнолюбивого характера, наиболее полно изданные в Петербурге только в 1912 году.

Чем объяснить столь противоречивое отношение Пушкина к Туманскому, иронический тон в приведенном отрывке – путешествий Онегина? Просто в описаниях, сделанных Туманским и Пушкиным, сказались две различные эстетические точки зрения, выразившиеся и в выборе эпитетов.

В Одессе пушкинской поры бывала такая непролазная грязь, что вместо лошадей запрягали волов. Только они и могли тащить экипажи и дрожки.

И в дрожках вол, рога склоня,

Сменяет пылкого коня.

 

«Пылкого» Пушкин зачеркнул. Он пишет по-другому;

Сменяет гордого коня.

Но «гордого» тоже не к месту! И он пишет:

Сменяет легкого коня.

Не то! «Легкого» Пушкин зачеркивает, и вместо него появляется!

Сменяет слабого коня.

«Слабого» ему кажется неподходящим. Зачеркивает. И пишет строку в том виде, в котором и читаем ее в романе:

Сменяет хилого коня.

Почему же «хилого» устраивает Пушкина?

Рядом с волом конь действительно казался хилым, – ему было не под силу тащить экипаж. Эпитет позволяет увидеть картину и одновременно авторское отношение к ней.

За эпитетами (то есть художественными оценками действительности) Туманского и Пушкина – не только две различные точки зрения на мастерство, но и два разных мироощущения. Для романтика Туманского художество – это способ отвлечения от действительности, для реалиста Пушкина – это способ наибольшего привлечения к ней. Эпитет соответственно служит и тому и другому поэту. Но какие это разные эпитеты! В одном случае – «упоительно дыхание садов». В другом случае – «степь нагая там кругом…».

Незаявленная полемика Пушкина и Туманского шла по существенному поводу. Реализм или романтизм. Художественная точность или необязательность и приблизительность. Эта полемика отразилась на всем строе мышления двух авторов, но всего показательней, можно сказать – всего воспаленней, она отразилась в области эпитета.

Эпитет Туманского уводит читателя от предмета. Эпитет Пушкина возвращает его к предмету.

Мы знаем пушкинскую строку;

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Эпитет не сразу был найден. «Божественный», «увенчанный», «разборчивый». От этих эпитетов Пушкин отказывается ради четвертого. Каким путем шли поиски? От внешнего – к сути.

Поэт ищет эпитет, как дети ведут игру «холодно – горячо». Ребенок с закрытыми глазами ищет спрятанный предмет. Другие участники игры помогают ему – по мере его приближения к предмету или отдаления от него говорят: холодно, теплей, нет… холодно… тепло – поищи еще, теплей… теплей, да, горячо – нашел!

Ребенку подсказывают. Поэту никто подсказать не может. Он ищет сам, пробирается к сути предмета, к его сердцевине. Сам!

Прикоснуться к самому нерву предмета помогает ему эпитет. Это его скальпель.

Эпитет – одна из центральных глав поэтической экономии. Экономии, доведенной до одной словарной единицы – слова.

Плохой эпитет губит строку, плохая строка губит стихотворение. Существует взаимосвязь между эпитетом и целым стихотворением или даже поэмой.

Эпитет показывает меру понимания художником того или иного явления, природы вещей, души человека.

Эпитет – проба на звание мастера.

Эпитет, если он точен, становится элементарным поэтическим (а может быть, и социологическим) исследованием действительности (исследованием в одном слове, иногда в очень коротком). Это – автореферат большой книги о предмете или явлении.

Эпитет – информационный центр строки, смысловой узел образных путей.

Эпитет – стихотворный трактат, заключенный в пределы одной грамматической единицы – прилагательного.

Среди историков и теоретиков литературы есть имя, которое я произношу с особым почтением. Это – Александр Николаевич Веселовский, автор «Исторической поэтики». В ней есть глава «Из истории эпитета». С первых же строк А. Н. Веселовский утверждает, что «история эпитета есть история поэтического стиля в сокращенном издании» ¹. Ученый не считает это преувеличением.

Обращаюсь к примерам большой, почтенной давности.

«Уме недозрелый, плод недолгой науки!» Это кантемировское утверждение держится на эпитетах «недозрелый» (к «уму») и «недолгой» (к «науке»).

Образ здесь покоится на уточнении. Глагол не знает, что ему делать, если не получает команды эпитета.

Эпитет решает судьбу образа.

Эпитет – это стрела, указатель дороги для строки, строфы, стихотворения.

Часто это приговор – над другими словами той же фразы, над судьбой их в восприятии читателя или слушателя.

Приговор обжалованию не подлежит.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

 

Поставленный в конце фразы и на рифму эпитет «роковые» решает судьбу всего афоризма и в известной степени всего тютчевского стихотворения.

Пушкин говорит: у поэта-пророка есть «вещие зеницы».

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

 

Этот эпитет имеет основанием точное знание предмета: испуганная орлица дальше видит, гораздо дальше, чем обычно.

У поэта не только раскрытые глаза пророка, но и прищур ученого.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья,

Промышленным заботам преданы.

 

Для Баратынского это неслыханно новый, но в данном случае единственно возможный эпитет. Введенное Карамзиным слово «промышленный» вступает в спор с другим словом этой строфы – «ребяческие». Два эпитета, контрастируя, дополняют друг друга и тем самым проясняют мысль поэта.

Сказать «Невы державное теченье» – это больше, чем обозначить предмет. Это – дать ему бессрочный исторический паспорт.

Почти через столетие встретится – у Блока – «державный шаг» двенадцати. Здесь уже начинают действовать и ассоциации внутрилитературного ряда. Державность Петра Великого завершена. Она переносится на людей другой исторической эпохи.

Посредственный поэт может долго скрываться за метафорой или сравнением, но рано или поздно его выдаст эпитет. Его неточность, заменимость, случайность заметны и режут глаз внимательному читателю. Эпитет говорит о зорком или поверхностном взгляде поэта. О мудрости или верхоглядстве.

Пушкин описывает зиму в деревне. Что делать?.. Он встречает слугу, несущего ему чай. Скучно проходят дни и вечера. Но вот все оживляется – приезжает старуха с двумя девицами:

Сначала косвенно-внимательные взоры,

Потом слов несколько, потом и разговоры,

А там и дружный смех, и песни вечерком,

И вальсы резвые, и шепот за столом,

И взоры томные, и ветреные речи,

На узкой лестнице замедленные встречи…

 

Читая это стихотворение, я всегда останавливаюсь (как бы замедленно вглядываюсь) на эпитетах, дающих целую цепь драматических сцен. В чем дело?

Люди еще незнакомы. Но чувствуют, что познакомятся. И разговорятся. И подружатся. Пушкин в последних строках дает психологически верную цепочку картин, которые можно бы инсценировать, особенно при нашей любви к инсценировкам. «Косвенно-внимательные взоры» и «замедленные встречи» можно сыграть как сценический этюд, который потребовал бы от актера высокого мастерства, хотя бы потому, что это была бы немая сцена, в которой авторский текст и выражение лица говорили бы не меньше слов.

У Пушкина в зрелую пору эпитет несет груз психологической характеристики. Одно слово, как молния, озаряет время, явление, человека. Одно слово поэта может явиться (и часто являлось) предметом развернутого толкования исследователей.

«…Переимчивый Княжнин». Надо ли к этой характеристике что-либо добавить?

У Пушкина эпитет нередко носит либо иронический характер, либо он существенно уточняет образ. Из мозаики таких эпитетов возникает обобщение. В «Путешествии Онегина» читаем о том, что на ярмарку в Макарьев привезли: «Поддельны вины европеец», степной заводчик – «табун бракованных коней», помещик – «спелых дочерей»… Каждый эпитет – не только характеристика, но и жанровая картина, сцена в одном слове.

Якушкин – «меланхолический», но он «обнажал цареубийственный кинжал».

О царе:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь..,

Три эпитета – штрихи портрета. Нет, вернее, шаржа.

Витийством резким знамениты,

Сбирались члены сей семьи

У беспокойного Никиты,

У осторожного Ильи.

 

Эпитет держит всю строфу. Его точность – синоним не только образности, но и всей идейной основы произведения.

Пушкин ищет эпитет к гувернеру, воспитавшему Онегина;

Мосье, швейцарец благородный.

Не то!

Мосье, швейцарец очень строгий.

Нет!

Мосье, швейцарец очень важный.

Зачеркнуто! Наконец, пишется:

Monsieur l’Abbe, француз убогой.

Почему «убогой»? Эпитет показывает и характеризует тех неимущих воспитателей из иностранцев, коих много жило в дворянских семьях той поры.

Подобно «переимчивому Княжнину» метко характеризовав и Шаховской. Сперва он «неутомимый», затем «острый», затем лишь «колкий», что так веско подкреплено следующей строкой, сообщающей, что он (Шаховской) вывел «своих комедий шумный рой».

О пушкинском эпитете «равнодушная природа» можно написать трактат. Этот эпитет да и самое отношение Пушкина к природе вызывали согласие одних и несогласие других. Вызывали споры поэтов и ученых, споры, не завершившиеся до наших дней. Какой считать природу: равнодушной к человеку или неравнодушной? Слепок она, «бездушный лик»? Или же: «В ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык», – как утверждает Тютчев?

Начало «Медного всадника»:

На берегу пустынных воли

Стоял он, дум великих полн.

 

Неприметно для читателя «пустынные» и «полн» входят в контакт – по контрасту. Пустынность пейзажа и наполненность человека думами, замыслами, проектами…

Как известно, «разочарованный лорнет» Онегина сперва был просто «позолоченным». Этот эпитет ничего не прибавлял к облику пушкинского героя и потому был отвергнут.

В черновиках VII главы «Онегина» Наполеон «глядел на жадный пламень». Потом «жадный» был заменен «грозным». Для Наполеона пламень и впрямь был «грозным», и этот эпитет уточнял явление в большей степени, чем прежний.

Свет молнии – каков он? Среди многих определений запоминается бунинское; свет молний он называет «гелиотроповым». Эпитет «гелиотроповый» приковывает внимание необычной точностью видения.

В «Рембрандте» Кедрина художник говорит, что его интересует не золото само по себе, не его рыночная ценность, «а блеск его тревожный». Эпитет «тревожный» передает видение Рембрандта, его психологию, его повышенную чувствительность к цвету и свету.

В иных случаях Пушкин отказывался от эпитета вовсе, Балерина Истомина, танцуя, «летит как легкий пух от уст Эола». Эпитет «легкий» Пушкина не удовлетворил, заменено: «нежный», «быстрый», но и эти эпитеты зачеркнуты. Окончательный текст: «летит как пух от уст Эола». Отсутствие эпитета здесь сделало сравнение еще более выразительным».

В чем здесь дело?

«Море» говорит мне больше, чем «синее море», «снег» – куда больше, чем «белый снег», «небо» – сильнее, чем «голубое небо», «сад» – много убедительней, чем «зеленый сад». Эпитет отпадает здесь, – по слову Ренара, – как засохший лист.

Читая «Записки Видока», Пушкин едва удерживается от злости. Он находит для своего гнева иной путь. Он тихо, тонко и даже с изяществом описывает «нравственные сочинения Видока, полицейского сыщика». Вы слышите, как в этом контексте убийственно-иронически звучит эпитет «нравственные», столкнувшийся в одной фразе с определением профессии и призвания – «полицейский сыщик».

Здесь эпитет надо понимать в обратном смысле. Сказано: «нравственный», надо понимать – «безнравственный». Назовем это условно: антиэпитет. Он рожден интонацией высказывания, а интонация – желанием говорить эзоповским языком. Ведь о «полицейском сыщике» не скажешь – «безнравственный», посему говоришь – «нравственный». Умеющий читать да читает…

Гоголь специально пишет о пушкинском эпитете: «Его эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание».

Эпитет был сильно расшатан во второй половине XIX века. После чахлых, пухлых, анемичных эпитетов в стихах эпигонов Пушкина и Лермонтова прозвучал шершавый, протестующий эпитет Некрасова, прозвучал, как голос самой жизни (здесь, правда, нельзя забывать об эпитете Тютчева, Фета, Полонского, Случевского).

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови,

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви!

 

Далее – эпигоны Некрасова свели на нет даже и его достижения. Вот эпитеты, типичные для Надсона: желанья – честные, любовь – честная, отчизна – дорогая, беглецы – робкие, бой – суровый, грозный, журчанье – тихое, струя – серебряная, смех – живой (стихотворение «Поэт»); венок – терновый, плечи – согбенные, светоч – яркий, могилы – бескрестные, нужда – беспросветная, мертвящая, столбы – позорные («Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…»).

Вот эпитеты Фофанова: круг – бездушный, борьба – бесполезная, незабудка – голубая, вера – теплая («В кругу бездушном тьмы и зла…»); речи – заветные, свечи – блестящие, звуки – безгрешные, дни – счастливые («Ты помнишь ли?!»).

Вот эпитеты Апухтина: туча – черная, дубы – столетние, песенка – скудная, звуки – волшебные, рука – железная («Черная туча висит над полями…»); мученья – тайные, года – юные, беспечные, тоска – жгучая, звезда – дальняя, горе – чужое («Люби, всегда люби! Пускай в мученьях тайных…»).

Я останавливаюсь сегодня на эпитете, потому что в нем видны слабые стороны и нашей современной поэзии. Вновь и вновь в наше время ощущается сильная тоска по пушкинскому эпитету.

Как существует сердечная недостаточность, так существует и образная недостаточность. Прежде всего она проявляется в дистрофии эпитета. Эпитеты анемичные, эпитеты-дистрофики. Они появляются в строке как условный рефлекс. Как звонок на пишущей машинке в конце строки.

Дистрофия эпитета ведет к дистрофии строки и всего стихотворения.

Мне приходится читать много рукописей начинающих авторов: участников литературных объединений, студентов Литературного института, просто пишущих читателей, имя коих – легион.

Недавно я прочитал рукопись начинающего поэта, рукопись достаточно объемистую. Видно, человек учится писать, но еще не учится зачеркивать. Впрочем, он говорит образно и образность его естественная, его метафоры, метонимии, синекдохи, которые так тщательно изучала старая словесность, относя их к тропам, не вызывают у меня протеста. И все-таки… от рукописи осталось чувство неудовлетворенности. Когда я стал себе отдавать отчет в том, почему возникла эта неудовлетворенность, то пришел к выводу: автор не овладел искусством эпитета, которое, думается мне, можно и должно почитать высшей ступенью в искусстве слова. Автор определяет предметы так, как определяет их почти каждый человек, всякий обычный читатель. Он не обновляет их, не восстанавливает их свежесть. Об утре он скажет «хмурое» или «солнечное». О вечере – «сумрачный» или «ясный». О ночи – «мглистая» или «лунная».

За этой мглистой ночью мудро

Вставало солнечное утро

И ясный день, луну ночную,

Давно скрутив в бараний рог,

И, встав хозяйки на порог,

Оглядывал страну родную.

 

Здесь эпитеты ничем не отличаются от банальных прилагательных – почти терминов, таких, скажем, как «железная дорога», «скорая помощь», «воздушная почта». Здесь лишь актами гражданского состояния удостоверена неразрывность определения и определяемого.

1. А. Н. Веселовский, Историческая поэтика, ГИХЛ, Л. 1940, стр. 73.[↩]