Об одном полуприсутствии в смеховом мире бахтинского «Рабле»

В книге о Рабле — во всех ее редакциях и в подготовительных к ней материалах¹ — М. Бахтин ссылается на Теофило Фоленго всего четыре раза. Все эти ссылки, без каких-либо изменений переходящие из редакции 1940 года в редакцию 1965-го, имеют чисто иллюстративный характер, подкрепляя какой-либо из тезисов автора: связь скатологических образов с мотивом возрождения (1, 133; 2, 164), карнавальный характер воинской тематики (1, 200; 2, 227), развенчивающая и обновляющая роль пиршественных мотивов (1, 294-295; 2, 321), гротескные черты фигур великанов (1, 342; 2, 366).

Даже для этих целей Бахтин мог бы взять из Фоленго много больше: в «Бальдусе», главном его макароническом произведении, гастрономическая и скатологическая образность на первом плане, велика роль гротеска, чрезвычайно велика роль «материально-телесного низа». К этому можно добавить «реальный, индивидуальный, именной», «местно-топографический» характер действительности (2, 471) — в первой, «чипадской» части «Бальдуса» и в первых двух книгах Рабле. Мало того, между «Бальдусом» и «Гаргантюа и Пантагрюэлем» есть и очевидные сюжетные аналогии: достаточно указать на морское путешествие, занимающее всю условную вторую часть поэмы Фоленго и завершающееся сошествием в преисподнюю (именно в начале этой части помещен единственный эпизод, прямо заимствованный Рабле: проделка Цингара с овцами, которую повторит в «Пантагрюэле» Панург). О том, что именно таков был план Рабле, Бахтин говорит со ссылкой на последнюю главу «Пантагрюэля» и отмечает также, что этот первоначальный замысел — «изобразить путешествие своего героя <…> в преисподнюю» (2, 424) — «по существу <…> неуклонно им осуществлялся» (2, 429).

Преодоление языкового догматизма, то есть способность языка осознавать себя в свете другого языка (то, что в других бахтинских работах будет называться языковым многоголосием), подается Бахтиным как одна из главных отличительных черт эпохи Возрождения и как один из существенных факторов, повлиявших на возникновение романа и художественной прозы вообще (2, 497-506), — трудно себе представить пример, лучше иллюстрирующий тезис о взаимоосвещении языков, чем «Бальдус», где вся языковая ткань строится на противоборстве и сотрудничестве латинского и итальянского языков. Этой возможностью Бахтин опять же не воспользовался, ограничившись обобщенной ссылкой на «латынь макаронников» (2, 499). Наконец, «Бальдус» — чуть ли не единственный пример произведения, близкого к книге Рабле и по времени и по масштабам, где народно-праздничная стихия доминирует на всех уровнях повествования (во всяком случае, в первой, «чипадской», части); этого нельзя сказать ни о фарсах и соти (которые Бахтин часто в общем виде упоминает), ни даже о «Морганте» Пульчи (которого Бахтин упоминает еще реже, чем Фоленго, — три раза).

Дело, конечно, не в малочисленности упоминаний: причины тому могут быть самые разные; не исключено, что Бахтин и знал Фоленго из вторых рук. На эту мысль наводит самая обширная отсылка к «Бальдусу» («Олимп в макаронической поэзии — жирная страна с горами из сыра, морями из молока, в которых плавают клецки и паштеты: музы — поварихи. Кухню богов Фоленго описывает во всех подробностях на протяжении ста восьмидесяти стихов…» — 2, 321): у Фоленго во вступлении к поэме речь идет не об Олимпе, а о чем-то вроде макаронического Парнаса, с Олимпом он только сравнивается (Олимп много ниже); моря не из молока (реки из бульона, озера из супа, море из соуса: flumina brodae, lagum suppae, pelagum guacetti); наконец, стихов в этом фрагменте не 180, а 63.

1. Цитируются по изд.: Бахтин М. М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 4 (1-2). М.: Русские словари; Языки славянских культур, 2008-2010. Далее ссылки на это издание в тексте: первая цифра — полутом, вторая — страница.[↩]