Об историзме романа «Война и мир»

Всеобщее признание «Войны и мира» одним из величайших произведений мировой литературы не привело до настоящего времени к окончательному решению вопроса об исторической верности толстовского романа, об историзме его художественного метода. Анализ характеров главных героев романа проводится обычно вне проблемы историзма, нередко в абстрактно-психологическом плане.

Противоречивость в подходе к проблеме историзма «Войны и мира» особенно сказалась в критике раннего периода. Такой ценитель литературы, как Тургенев нашел с самого начала в романе Толстого недостаток исторических красок и модернизацию в изображении эпохи; многие из второстепенных критиков высказывались в том же духе; и в то же время упорно раздавались голоса, утверждавшие яркую историчность романа. Помимо различия точек зрения, противоречивость оценок была обусловлена и тем, что критики сосредоточивали внимание на разных сторонах проблемы, дававшей повод – в силу особенностей произведения – для диаметрально противоположных выводов. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что проблему исторической верности повествования смешивали с вопросом о соответствии нового произведения канонам установившегося жанра исторического романа, ибо совершенно очевидно, что требования, которым должен удовлетворять исторический роман, не тождественны требованиям, которые обязательны для других художественных жанров.

Принцип исторической верности по-разному сказывается в историческом романе, исторической поэме и исторической драме. Тем более по-разному проявляется он в искусстве и в науке. Задачи, стоящие перед ученым-историком и перед художником, создающим произведение исторического жанра, неодинаковы, и в связи с этим различны критерии историчности научно-исторического очерка и художественного произведения, воспроизводящего историческую эпоху. Упреки в неисторичности «Войны и мира» оказались в числе основных причин, побудивших Толстого выступить с принципиальными разъяснениями об особом характера художественно-исторических жанров, к которым неприменимы требования, предъявляемые к трудам историков. В своей статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» (1868), статье, вышедшей в свет еще до того, как роман был закончен, а также в черновых набросках предисловия, писавшихся еще раньше, Толстой подчеркнул одно из важнейших различий между историком и художником, изображающими одну и ту же эпоху. Писатель указал на то, что его разногласие с рассказом историков «неслучайное, а неизбежное». «Историк и художник, описывая историческую эпоху, имеют два совершенно различные предмета. Как историк будет неправ, ежели он будет пытаться представить историческое лицо во всей его цельности, во всей сложности отношений ко всем сторонам жизни и тем невольно упуская и заслоняя главную свою задачу – указать на участие лица в историческом событии, так художник не исполнит своего дела, понимая лицо так, как историк, представляя его всегда в его значении историческом» ¹. «Для историка, в смысле содействия, оказанного лицом какой-нибудь одной цели, есть герои (то есть исторические деятели. – А. С.); для художника, в смысле соответственности этого лица всем сторонам жизни, не может и не должно быть героев, а должны быть люди» ².

Эти соображения Толстого, несколько, впрочем, затемненные примерами, касающимися Кутузова и Марии Федоровны, содержат драгоценные указания на специфику искусства и являются ключом к разгадке многих спорных вопросов «Войны и мира». Они сводятся к утверждению: если историка выдающееся лицо интересует своим действием, своим участием в событии, то для художника оно важно как исторический характер – «во всей его цельности, во всей сложности отношений ко всем сторонам жизни». Для художника важен не поступок исторического лица, в котором выражается его участие в событии, а «соответственность всем сторонам жизни». Историческое лицо важно ему как характер, выражающий всей своей «цельностью» данную эпоху.

Этим различия между художником и историком, разумеется, не исчерпываются. Достаточно сослаться хотя бы на то, что художник имеет право прибегать к вымыслу, а историк – нет; более того, художник имеет право ограничиться вымыслом в фактическом содержании своей фабулы, имея в виду верность типа, а не факта. Важно, что критерии историчности для искусства и для научного труда существенно различны, хотя бы конечная их цель и была одинакова. Без этой оговорки принципиального порядка нельзя приступать к вопросу об историчности художественного произведения.

В исследовании, посвященном «Войне и миру», к этим соображениям важно присоединить еще замечания о существенном различии между критериями историчности в историческом романе, с одной стороны, и эпопее – с другой.

Исторический роман – жанр позитивный, отличающийся определенностью в изображении эпохи. Классический образец жанра – романы В. Скотта, в которых автор ставил всегда своей задачей с наибольшей яркостью раскрыть своеобразие данной эпохи, отличающее ее от предшествующего и в особенности от последующего. Дело, разумеется, не в том, насколько верно это своеобразие освещено в том или ином произведении. Несомненно одно, что яркость колорита была всегда главной задачей исторического романиста. Это объяснялось тем, что исторический роман возникал всегда как попытка художественной реконструкции определенного момента прошлого, и романиста привлекало поэтому то новое и неожиданное для его современников, что ему удавалось подметить в прошлом.

Эпопея, подобно исторической песне, возникала как отклик на текущие события, на недавнее прошлое. В эпопее звучала тема животрепещущей современности, волнующая исполнителей и слушателей живыми, неумирающими мотивами национальной жизни. В эпопее важно не то, что отличает прошлое от настоящего, а то, что роднит прошлое с настоящим. Поэтому эпопея как отстоявшийся литературный жанр ориентирована не на истерический колорит эпохи, не на своеобразие прошлого, отличающее его от последующих эпох, а на общее, коренное, исконное, равно присущее и прошлому и настоящему. Это, разумеется, не значит, что эпопея лишена историзма; это значит, что основной смысл эпопеи – раскрыть в исторически конкретном непреходящее, показать то, что присуще народной жизни на большом отрезке времени, – ее коренные внутренние начала, отражающиеся и в народных судьбах, и в исторических положениях, и в характерах; показать то, что вырастает из этих начал с внутренней необходимостью, объединить на одном полотне прошлое с настоящим. Эпопея – жанр обобщающий, в котором общенациональное господствует над историческим, она требует большого прозрения от своего создателя, но и дает ему большую свободу. Исторический роман средней руки доступен каждому талантливому писателю, знающему материал; эпопея доступна немногим. Отсюда неудачи довольно много численных попыток создания эпопеи в XVIII веке, в частности «Россияды» Хераскова, и шумный успех даже третьесортных исторических романов XIX столетия.

Таким образом, в древней эпопее литература имеет образец жанра, в котором конкретно-историческое сочетается с общенациональным, в котором неизбежно смещение исторических граней, ибо разные стороны национального начала достигают своей полной зрелости в разные периоды исторической жизни народа. Потому, например, в русском народном эпосе одни и те же сказания сочетают образ Владимира Киевского с проблематикой эпохи татарщины. Это обстоятельство имеет решающее значение для проблемы историзма «Войны и мира», произведения, которое по своим формально-композиционным признакам является романом, но заключает в себе глубочайшую эпическую первооснову.

Эпоха 1812 года замечательна тем, что в ней с особенной силой сказались общенациональные свойства русского народа. Сила Толстого в том, что он сумел в конкретно-историческом раскрыть эти свойства. Отсюда эпопейные принципы повествования в «Войне и мире», этим объясняется то, что «Война и мир» является не столько историческим романом, ограниченным рамками изображаемого периода, сколько перспективным обозрением русской жизни – и раскрытием русского народного характера, в котором современное сближается с далекой древностью, и одновременно картиной того нового века, который зародился в эпоху Отечественной войны. «Война и мир» не есть произвольно? смешение общественно-психологических мотивов разных периодов XIX века, как предполагал П. Анненков и многие после него, а широкое эпическое полотно, на котором показано зарождение нового века в его тенденциях. В «Войне и мире» нет таких мотивов, которые не были бы свойственны эпохе Отечественной войны, но в этом произведении наряду с чертами, получившими полное развитие в начале века, показаны также и такие, которые тогда только еще зарождались, а вышли на поверхность жизни, вступили в поток общественного сознания несколько позже.

Таково своеобразие постановки вопроса об историзме «Войны и мира». Художественная природа произведения и в особенности своеобразие эпического повествования – и то и другое – вносят свои существенные коррективы в изображение и трактовку исторического явления. Историчность «Войны и мира» нельзя измерять критериями научного трактата или общими жанровыми шаблонами исторического романа. У «Войны и мира» с его эпической сущностью есть свои художественные нормы и критерии историзма, сказывающиеся и в общей композиции исторического плана, и в изображении исторического события, и в разработке исторического характера.

Но при этом «Война и мир», в силу особенностей толстовского реализма, в силу сближения метода художественной прозы с методом публицистики, философского трактата и истерического повествования, более чем какое бы то ни было другое художественное произведение предшествующей или современной ему литературы вводит в художественную ткань элементы чистого историзма, которые, казалось бы, вовсе не обязательны для истерического романа.

Верность истерическому факту, с одной стороны, и внутренней исторической правде – с другой, Толстой считал обязательным законом для писателя и соблюдал ее с тщательностью, которая может быть образцом для строгой науки. Это обеспечивало Толстому такую адекватность истерического изображения, что его роман во многих отношениях мог предвосхитить наблюдения и выводы истерической науки.

По свидетельству В. Соловьева, историк А. Попов в 70-х годах сказал однажды А. Скабичевскому: «В моих руках много совершенно никому неизвестных, новых документов, о которых, очевидно, не имел понятия и Толстой. Документы эти проливают новый свет на очень важные минуты, на основании их я объясняю события совершенно иначе, чем объясняли их мои предшественники, военные историки. И в «Войне и мире» нахожу описания этого события и объяснения его совершенно тождественными с моими описаниями и объяснениями. Очень часто я рассказываю на основании непреложных исторических данных; граф Толстой, незнакомый с этими данными, рассказывает на основании своего творческого прозрения, а выводы наши выходят одни и те же» ³.

Толстой был художником по методу и характеру своей творческой мысли, его работа воплощалась в художественные формы в силу того, что искусство было присущим ему языком. Когда он пытался следовать каким бы то ни было чуждым ему канонам, его постигала неудача и разочарование. И лишь когда он начинал «писать только то, что (ему. – А. С.) необходимо высказать, не заботясь о том, что выйдет из всего этого» ⁴ работа шла на лад и принимала свойственные его мышлению художественные и философско-публицистические формы. Поименно по этой причине у Толстого художественные произведения находятся в непосредственном соседстве с произведениями педагогическими, публицистическими и философскими, именно поэтому в одном произведении художественные компоненты чередуются с компонентами теоретических и деловых жанров. «Война и мир» есть «то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось» ⁵.

Поэтому у Толстого (и эта особенность с наибольшей резкостью выступает в «Войне и мире») и художественная фабула, и реальный факт, выхваченный из живой действительности, и теоретическая мысль следуют одно за другим или выступают в сложном единстве. Наличие объективно достоверного исторического повествования, построенного на реальных фактах, есть один из существенных признаков историзма «Войны и мира», один из отличительных признаков жанра. Обычно в историческом романе события минувшей эпохи являлись необходимым фоном для художественной фабулы. Исторический факт как таковой, не возведенный «в перл созданья», в традиционном истерическом романе разрывал бы художественную ткань фабулы и был бы неприемлем в ее составе, он отвлекал бы внимание от художественного вымысла. В «Войне и мире» наоборот – исторический факт не только входит в фабулу, но само историческое повествование, претендующее на достоверность, служит основой фабулы. Толстой, не нарушая эстетических закономерностей, ввел в художественную фабулу истерический факт. Самый факт в его исторической достоверности становится у него предметом» художественного повествования.

На протяжении всего романа автор переходит от частного сюжета, от художественного вымысла, сотканного из эпизодов, касающихся героев романа, к сюжету общему, охватывающему жизнь и движение множества людей – армии, народа, – и при этом повествование совпадает на отдельных этапах с предметом истории. Судьбы народа в «Войне и мире» в такой же мере являются предметом повествования, как и судьбы отдельных лиц, и потому повествование переходит из одного плана в другой – из частного в общий, из общего в частный, переливается из одних образных и стилистических систем в другие. При этом нетрудно видеть, что в случаях, совпадающих с предметом общей истерии, Толстой с точностью историка опирается на хронологические и топографические вехи события, выделяет его общую генеральную линию, пользуется обобщающими и синтезирующими формулировками. Помимо сюжетных и стилистических признаков научно-исторического жанра, здесь особенно важен признак строгой истерической достоверности. Именно потому, что Толстому важно строгое соответствие данным истерической науки, он, переходя к обобщенному историческому сюжету, включает в повествование выписки из источников или строит свое изложение по их образцу.

Отождествляя в некоторых звеньях романа свое повествование с научно-историческим жанром, Толстой тем не менее не выходит из художественного ряда, так как и построенные по инородному образцу компоненты произведения, как правило, отличаются основным и решающим художественным признаком – образностью. Именно по этой причине элементы строгого историзма являются не случайным налетом в романе, а входят в его плоть и кровь, врастают в художественную ткань, становятся обязательным компонентом жанра. Целый военно-исторический трактат о труднейшей стратегической операции, выполненной небольшим русским отрядом под командой Багратиона, образует начало шенграбенского эпизода. «Кутузов через своего лазутчика получил 1 ноября известие… Французы, как доносил лазутчик, перейдя мост в Вене, усиленным маршем шли на Цнайм, лежавший по пути отступления Кутузова… В ночь получения известия Кутузов послал четырехтысячный авангард Багратиона направо горами с кремско-цнаймской дороги на венско-цнаймскую… Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун…» и т. д.

Сочетание художественной, то есть образной, природы этого отрывка с формой военно-истерического документа здесь очевидно. Начало шенграбенского эпизода в своей основе представляет собой сжатый военно-истерический обзор. Строгий анализ положения кутузовской армии является теоретическим рассуждением, уясняющим логику действий русского командования. Как и во многих других главах романа, здесь введен в ткань повествования документально обоснованный обзор исторических фактов, элемент чистого историзма, взятый из научно-исторического жанра.

1. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч., т. 13, Гослитиздат, М. стр. 57.[↩]
2. Там же, т. 16, стр. 10.[↩]
3. Сб. «Война и мир», М. 1912, изд. «Задруга», стр. 96 (курсив мой. – А. С).[↩]
4. Л. И. Толстой, Полн. собр. соч., т. 13, стр. 53.[↩]
5. »Несколько слов по поводу книги «Война и мир». [↩]