Об интересных людях. Беседы с дочерью Ириной Медриш

Профессор Давид Наумович Медриш (1926-2011), литературовед, фольклорист, пушкинист, заведовал кафедрой в Волгоградском государственном педагогическом университете, был знаком со многими замечательными учеными, о которых рассказывает в публикуемой нами беседе с дочерью Ириной.

— Ты встречался с очень интересными людьми. Расскажи, пожалуйста, о некоторых из них.

— Начну, конечно, с Лихачева.

С Дмитрием Сергеевичем Лихачевым я познакомился вот как.

Я задумал одну работу — не буду уточнять, какую. Поделился своими планами с одним знакомым ученым — Борисом Федоровичем Егоровым. Он сказал: «Вы знаете, в этом вопросе только один человек может что-нибудь посоветовать: это Дмитрий Сергеевич Лихачев. Я сегодня с ним увижусь и поговорю с ним; но он очень занят, вряд ли сможет найти время. Но я все-таки попробую. Позвоните мне вечером». Вечером я позвонил. Егоров ответил, что завтра в Пушкинском доме, в 11 часов утра Лихачев выступает оппонентом на защите, и он согласился придти на 15 минут раньше до защиты и побеседовать со мной.

Я, разумеется, пришел с запасом времени. Открываю двери в зал, смотрю — зал пустой, в центре сидит Лихачев. Ну, наверное, я стал смотреть на часы. Лихачев спокойно говорит: «Вы напрасно беспокоитесь. Вы пришли вовремя, даже раньше. Но мне Борис Федорович сказал, что у Вас в Ленинграде остается только два дня, и я пришел немного раньше, чтобы Вы меня не ждали».

Вот так я познакомился с Лихачевым. У меня еще есть несколько оттисков-копий его статей с его дарственными надписями. Надписи очень теплые; можно подумать, что мы были близкими друзьями — нет, просто это был такой человек.

А дарственные появились вот как. Вышла основная книга Лихачева, итоговая книга «Поэтика древнерусской литературы». Я написал рецензию — меня попросил Анатолий Романович Волков из Черновцов: он выпускал очередной сборник. Я уже собирался отправить, как вдруг мне попалась рецензия на книгу Лихачева. В общем, неплохая рецензия, но в ней была одна несуразность. Автор писал примерно так: Лихачев в своей книге говорит о пародии в древнерусской литературе. Но в древнерусской литературе, пишет рецензент, не может быть пародий потому, что там нет индивидуального стиля, а пародия — это высмеивание недостатков и особенностей индивидуального стиля. Но все дело-то в том — и об этом очень четко, ясно, основательно сказано в книге Лихачева, — что в древнерусской литературе пародии пишутся на жанр, а не на индивидуальный стиль, которого, действительно, нет. Вот я добавил это замечание по поводу рецензии и отослал свою рецензию. Ее напечатал в Черновцах Волков, и я рецензию послал Лихачеву, просто потому, что черновицкое издание могло до него и не дойти. Если б это было в московском или питерском издании, я бы не стал посылать.

И как же я был удивлен — ну, во-первых, теплым письмом от Лихачева; потом он мне стал присылать оттиски своих статей. Но самое интересное было вот в чем. Когда вышло второе издание его книги, он ответил на это замечание рецензента насчет пародии в древнерусской литературе (собственно, по существу этот вопрос уже был раскрыт в первом издании книги). Но, что меня удивило, — при этом Лихачев сделал сноску на мою статью, на мою рецензию. Ничего нового я не внес, я просто говорил о том, о чем он в первом издании своем написал; но он посчитал, что если я об этом написал, если кто-то об этом писал, то он обязан сослаться. Вот такой Лихачев человек.

Другой близкий мне, уважаемый и видный ученый — Пропп Владимир Яковлевич. Здесь несколько по-иному. С Проппом у меня получилось анекдотически. Я послал статью в один очень авторитетный журнал, долго не было ответа. Я был в Питере по своим делам, зашел в журнал. Там что-то сначала не знали, потом что-то искали — и вернули мне мою статью. Ясно, они о ней не знали, потому что долго искали мою рукопись. Говорят: «Статья не пойдет». — «Почему не пойдет, в чем дело?» — «На нее отрицательный отзыв». — «Чей?» После паузы: «Проппа Владимира Яковлевича». Ну, поскольку имя Проппа мне было не просто знакомо — я преклонялся перед ним, я спросил: «А что он написал? Интересно посмотреть». (Я еще не понял, в чем дело.)

«Вам сказали. Что отрицательный — и все», — и вернули мне мою статью. При этом присутствовал один сотрудник, видимо, человек порядочный; я видел, что он что-то мнется. И когда мы остались вдвоем, он сказал: «Знаете что, если Вас интересует Пропп (он, видимо, знал, что никакой рецензии Проппа нет, просто у них завалялась моя статья, и надо было сослаться на авторитет), я Вам даю его адрес, поезжайте к нему. Спросите его, он сам скажет, какие у него замечания».

У меня дома не было телефона, и я как-то не привык, что можно позвонить, узнать, договориться, и я прямо поехал по указанному адресу. Пропп открыл мне дверь и сказал: «Вам что, не говорили, что я болею?» Я говорю: «Нет, извините…» — «Да нет, проходите, — сказал он. — В чем дело?» Я ему рассказал. Он сказал, что никакой рецензии не писал, потому что никакой статьи ему никто не давал, он ее не видел. «А о чем статья?» — спросил он. Я сказал. «Расскажите поподробнее». Он слушал, а в каком-то месте взял лист бумаги и стал быстро записывать по мере моего рассказа. В одном месте сказал: «Вот об этом-то и пишите». И добавил: «Я сам отвезу статью в редакцию и ее опубликуют». (Речь, скорее всего, шла о статье «Прямая речь в структуре повествования волшебной сказки». — И. М.). «Только вот одна просьба, — сказал он. — Я в любой момент могу выехать за границу, и надолго. Поэтому прежде, чем присылать мне статью, узнайте, в Питере ли я, чтоб не пропала».

Я приехал в Волгоград. Прошло еще какое-то время. Мне звонит одна моя знакомая из Питера и говорит: «А Вы знаете, мы вчера хоронили Проппа». Я говорю: «Ой, как же… Он ведь собирался в заграничную поездку длительную…» И рассказал ей о моем разговоре. Она: «Какую заграничную поездку! Он знал, что смертельно болен и может умереть в любой момент. И он, очевидно, чтобы не пропала Ваша статья, сказал, что уезжает за границу, чтоб Вы справились, есть ли он».

Вот такой человек. В таком состоянии он думал, как пристроить мою статью, и чтобы не пропала моя рукопись, если он умрет.

Еще об одном замечательном человеке.

В Черновицком университете славянские языки преподавал Алексей Нилович Савченко. У нас было две специализации, причем литераторам читались польский и чешский языки, а лингвистам — еще и сербскохорватский. И вот однажды подходит ко мне Савченко и говорит: «Мы готовим вечер сербского языка, к Вам просьба: не переведете ли в стихах вот эту сербскую народную песню: ведь там одни лингвисты, где уж им стихи переводить». Я: «Но ведь я не знаю сербского!». Он: «А я с вами позанимаюсь, помогу».

Лет через тридцать мы встретились в Москве, в читальном зале. Я: «Алексей Нилович! Как я Вам благодарен за уроки сербского! Ведь я уже несколько лет изучаю славянский фольклор, и без сербского никак не смог бы! Кстати, только сейчас я узнал, что песня, которую Вы мне дали переводить, — из сборника Вука Караджича, а он многократно издавался в русском переводе!» Он: «Конечно, был у меня русский перевод. Но надо же мне было Вас как-то увлечь: какой же это ученый-русист без знания сербскохорватского!»

Вспоминаю, что после того, как я окончил университет, Алексею Ниловичу приклеили какой-то политический ярлык и стали травить (вскоре он вынужден был уехать — его приютили в Ростове). Общение с ним тогда могло накликать беду.

Пришел я на факультет по поводу кандидатского экзамена, начальство в холле разговаривает, велит мне подождать.

В это время Алексей Нилович идет навстречу, но, завидев меня, сворачивает в сторону. «Что это, — говорю, — Алексей Нилович, вы уже своих учеников не узнаете?» — А он повернул назад. И только тут я понял: он опасался, как бы общение с ним не навредило мне в глазах начальства…

Особое место в моей жизни занимает длительное знакомство и дружба со Львом Савельевичем Друскиным, известным поэтом. Нужно сказать, что он повернул всю мою жизнь, и без него у меня не было бы того, что у меня есть. А познакомился я с ним случайно — вот так устроена жизнь.

Шел 1942 год, мне было 16 лет. Я был в эвакуации в Самарканде. До армии работал на заводе. Причем работа у меня была ужасно грязная: надо было все время мыть станки, смазывать их. И мой рабочий костюм был весь измазан нефтью и чем угодно. И вот в таком костюме я пошел по городу и увидел, что продают стихи. Я купил. Это были украинские стихи Максима Рыльского — «Пісня про рідну матір». Они начинались так:

Благословен той день і час,

Коли уславилась піснями

Земля, яку ходив Тарас

Своїми босими ногами,

Земля, яку скропив Тарас

Своїми дрібними сльозами.

Я давно уже не покупал книг, а тут — два или три листочка, я купил, сел и стал читать, прямо на улице. Мимо проходили двое, я запомнил их фамилии навсегда: Феоктистов и Крептюков, два члена Союза писателей (они, кажется, поэты; как писатели они мне не встречались). Я привлек их внимание: мальчик, весь в мазуте, сидит и читает стихи. Они подошли ко мне, спросили, кто я, что я. И сказали: «Знаете, Вам как-то надо общаться с людьми, связанными с литературой. Есть такой человек, поэт Лев Друскин. Его особенность в том, что он больной, в постели все время, поэтому он всегда находится в номере гостиницы, он там живет, его туда поместили от Союза писателей. И к нему всегда приходят интересные люди, связанные с поэзией. Вот такая-то гостиница, его номер такой-то. Сходите». Ну, я выбрал время, пришел, познакомился с Друскиным. Он читал стихи. В силу обстоятельств его образа жизни, у него, как правило, бывали поэты. А в Самарканде были в эвакуации самые разные поэты, писатели — русские и не только русские. Приходили к нему в номер, встречались там, читали стихи. У него вечно были люди. Вот я туда попал. С этого началось. Я стал заходить к нему, когда у меня было время, познакомился с его близкими. Эта дружба протянулась на многие годы.

После войны он вернулся в свой родной Ленинград. Когда я бывал в Ленинграде или где-нибудь поблизости, то старался побывать у Друскиных, и в Ленинграде, и в Комарово, где он много лет спустя жил на бывшей даче Анны Ахматовой.

Постепенно я представил себе его жизнь. Первое большое событие — это когда он, еще школьник, написал стихотворение «Мой товарищ» и отправил его на конкурс юных дарований. Оно было замечено Маршаком, о стихотворении говорили на съезде Советских писателей.

Вот его начало:

Мой товарищ Коля Голоулин,

Сто болезней стали на дыбы,

Ты разбит, ты брошен навзничь бурей,

Повторение моей судьбы…

Собственно, это было обращение к человеку такой же судьбы, как у Друскина. А судьба его была очень трудной. Когда началась война, его, прикованного к постели, носили на носилках, и он выступал перед солдатами, участвовал в концертных бригадах.