Об антиутопиях Владимира Одоевского: по ком звонит колокол

Утопии Владимира Федоровича Одоевского — «4338-й год», «Последнее самоубийство», «Город без имени» — особый пласт сочинений писателя, по существу еще целостно не изученных. Они, как и вся его философская проза, полисемантичны — и, как все утопии вообще, являются зеркальным отражением цивилизационных процессов, развития и гуманитарных, и научно-технических интеллектуальных начал (буквально, по слову Оскара Уайльда: «Прогресс — это реализация Утопии»). Разумеется, со всеми вытекающими отсюда pro и contra.

Наиболее прозрачен для критического прочтения «4338-й год», отразивший не только сословные и социально-бытовые представления писателя, но и довольно систематическое и глубокое его увлечение точными и естественными науками. Все это вылилось на страницы романа-утопии, исполненного прагматического восхищения грядущими научными победами, сулящими человечеству комфортное и безбедное существование. Фантазийная панорама сравнительно недалекого, по сути, будущего, нарисованная Одоевским, довольно верна, ибо опирается на добросовестно проштудированные им и бывшие на слуху многогранные научные прогнозы. В результате перед читателем предстает ослепительная картина жизни благоденствующего человека: он облачен в блестящие одежды из синтетических тканей, питается эрзацами из тюбиков точно так, как наши первые космонавты, покрывает расстояния по воздуху в аэростатах или по подземным туннелям в электроходах, живет в домах, сотворенных из стекла и стали, с венчающей их цветной светящейся рекламой — именами владельцев домов — и использует для повседневной связи «магнетические телеграфы». Кстати, на склоне лет Одоевский сам проводил акустические опыты и, между прочим, из вариативного терминологического ряда наименований «слухового» устройства выбрал слово «телефон» — независимо от автора этого термина немецкого ученого Рейса¹.

Создавалось это сочинение, судя по всему, с перерывами и довольно длительное время, но закончено так и не было. Думается, причина тому — разочарование писателя в самой идее утопического царства под началом справедливо правящих интеллектуалов; разочарование, уже явственно проступившее в «антиутопических» текстах, о которых речь ниже. При жизни Одоевским были опубликованы лишь два отрывка романа². Основной корпус и многочисленные недатированные фрагменты к нему остались в писательском портфеле. В 1925-1926 годах О. Цехновицер с максимально возможной полнотой воссоздал по рукописям и впервые издал и то и другое³. Иные из выявленных им набросков звучат поистине злободневно — к примеру, описание грядущих форм творческого процесса:

…Настанет время, когда книги будут писаться слогом телеграфических депешей; из этого обычая будут исключены разве только таблицы, карты и некоторые тезисы на листочках. Типографии будут употребляться лишь для газет и для визитных карточек; переписка заменится электрическим разговором; проживут еще романы, и то не долго — их заменит театр, учебные книги заменятся публичными лекциями. Новому труженику науки будет предстоять труд немалый: поутру облетать (тогда вместо извозчиков будут аэростаты) с десяток лекций, прочесть до двадцати газет и столько же книжек, написать на лету десяток страниц и по-настоящему поспеть в театр <…> будет приискана математическая формула для того, чтобы в огромной книге нападать именно на ту страницу, которая нужна, и быстро расчислить, сколько затем страниц можно пропустить без изъяна.

Однако если технократический неоконченный роман «4338-й год» принадлежит к так называемой позитивной утопии, то «Последнее самоубийство» и «Город без имени» по всем жанровым признакам представляют собой антиутопии, насыщенные, как уже говорилось, особым философским смыслом. Диктуется же он прежде всего тем, что оба произведения были включены писателем в состав «Русских ночей», и это обстоятельство, означающее, без сомнения, окончательную авторскую волю, предопределяет неизбежное соотнесение локальной, так сказать, семантики новелл с более широким контекстом: их смысл отнюдь не исчерпывается развенчанием идей экономистов-прагматиков Томаса Мальтуса и Иеремии Бентама.

По важному замечанию Б. Егорова, Одоевский здесь «впервые в русской литературе дал такой интенсивный ряд антиутопий» [Егоров: 167]. Однако в него, как представляется, следует включить еще один, не называвшийся до сих пор в этом ряду текст из «Ночи третьей» — «Opere del Cavaliere Giambattista Piranesi», также написанный более чем на десятилетие раньше, но в составе «Русских ночей» обретший принципиально новый смысл.

В 2011 году в Эрмитаже состоялась выставка, впервые представившая широкому зрителю хранящееся в фондах музея собрание гравюр гениального итальянского архитектора XVIII века Джованни Баттиста Пиранези. Научный каталог к выставке открывается фундаментальной статьей Аркадия Ипполитова «Дж. Б. Пиранези. Архитектор утопии» [Ипполитов]⁴. Название точное, отнюдь не метафорическое — хотя бы уже потому, что из всего немалого наследия поражающих грандиозными масштабами проектов мастера воплощен был всего лишь один — скромная крошечная церковь Мальтийского ордена Санта Мария дель Приорато в Риме. Но не только. Согласно определениям автора статьи, Пиранези — «архитектор фантазий», «проектировщик утопий, ничего общего с реальностью не имеющих», — странный и загадочный феномен в истории не только мировой архитектуры, но и культуры, стяжавший уникальную, не затухающую и по сей день посмертную славу.

Славой этой он обязан единственной, пожалуй, почти не замеченной при жизни серии офортов Carceri — «Темницы», исполненных действительно пугающей фантазии и ужаса, с нагромождением замкнутых пространств и подавляющих своей фатальной агрессией сооружений. Впервые увидевшие свет в 1749 году, офорты не имеют аналогов ни в прошедшем, ни в творчестве современников. Но так или иначе они, по авторитетному слову Ипполитова, опередили свою эпоху и стали одними из любимейших произведений модернизма. Вместе с тем загадка Пиранези сохраняется поныне: непостижимы как причины, стимулировавшие создание Carceri, так и возможные источники — архитектурные или иные, их породившие. Все это превратило имя архитектора в миф.

Тем не менее с формированием архитектуры как науки Пиранези обрел в культуре Нового времени статус ключевой фигуры, а его идеи снискали себе многочисленных и весьма неожиданных последователей — в том числе среди идеологов тоталитарных режимов. Так, следы очевидного влияния его зловещих творений исследователи обнаруживают в рисунках молодого Адольфа Гитлера — как и в эстетике Третьего рейха, и в сталинской архитектуре, и в декоре московского метро [Ипполитов: 39].

1. Подробнее см.: [Турьян 1988]. [↩]
2. Безгласный В. Петербуржские письма: Отр. // Московский наблюдатель. 1835. Ч. 1. С. 55-69; Одоевский В. 4338 год. Петербургские письма // Утренняя заря: Альманах на 1840 г. СПб.: Тип. А. Плюшара, 1840. С. 307-352. [↩]
3. Подробнее см. в изд.: [Одоевский: 416-448, 490-492].[↩]
4. Все излагаемые здесь сведения о Пиранези почерпнуты из этой статьи. [↩]