О традициях русской литературы (Ответ итальянскому писателю)

Альберто Моравиа – талантливый писатель, его произведения «Римские рассказы», роман «Чочара» переведены на русский язык и пользуются популярностью у советского читателя. (Нельзя не посетовать в этой связи на недостаточную подвижность наших издательств и журналов, еще не удосужившихся познакомить читателя с другими произведениями А. Моравиа.)

Недавно А. Моравиа опубликовал книжку «Месяц в СССР», посвященную впечатлениям от пребывания в нашей стране летом 1956 года. Книжка интересна в тех моментах, в которых автор идет от живой жизни, от непосредственных наблюдений над действительностью; так, с наблюдательностью и теплотой сделаны зарисовки некоторых сторон колхозной жизни в Узбекистане. Но, к сожалению, в ряде других моментов, и особенно там, где автор пытается развивать идеологические концепции, встречается немало неверного, ошибочного. Это относится и к тем главам книжки, которые посвящены русской литературе.

Нужно сказать, что соображения А. Моравиа о русской литературе носят импрессионистский характер. Хотелось бы думать, что они являются более или менее случайным для писателя увлечением парадоксами, не выражающим его основательного, глубокого отношения к русской литературе, которую он считает великой литературой мира. В этом предположении нас отчасти укрепляет и оговорка автора о том, что его соображения, например, о герое русской литературы, представляют собою лишь своего рода логическую «игру». Правда, сделав оговорку насчет «игры», автор далее развивает свои мысли вполне всерьез, как будто оговорки и не существовало. Такова судьба всяких оговорок!.. И все же мы хотим надеяться, что подлинный взгляд итальянского писателя на русскую литературу не может сводиться к положениям, высказанным в книжке «Месяц в СССР», потому что эти положения искажают самую сущность русской литературы.

* * *

В главе, носящей название «Антигерой русской литературы», А. Моравиа ставит вопрос: «Какой герой, какой представительный или человеческий тип был подарен русской литературой всемирной культуре?»

Главная мысль автора состоит в том, что русская литература, оказывается, не создала героя. Под понятием героя А. Моравиа подразумевает такой тип, «в котором конкретно и цельно выражена сублимация человеческого величия». Герой, разъясняет автор свое определение, «может, конечно, обанкротиться, но банкротство заключено в находящихся вне его обстоятельствах, а не в нем самом. Именно это величие, которое порой носит черты замкнутости, несправедливости и аморальности, делает его героем, то есть одновременно и представительствующим и прославляющим человечество типом». Истинные, или «традиционные» герои литературы «не знают иного поражения, кроме смерти, которая также становится героической». В числе таких героев автор называет Уллиса, Гамлета, Робинзона…

«Как это ни странно, но тип человека, который русская литература XIX столетия дала мировой культуре, кажется нам антигероем, то есть посредственным и внутренне обанкротившимся человеком. Этот персонаж оказал господствующее влияние на европейский роман последних пятидесяти лет. Разрушительный пессимизм европейской литературы после 1880 года является его естественной секрецией». Далее оказывается, что Чичиков – наиболее характерный персонаж для русской литературы. Это тип антигероя, «посредственного и обанкротившегося человека». Если банкротство Чичикова, по мнению А. Моравиа, есть лишь банкротство мошенника, банкротство личное, то «банкротство Раскольникова в «Преступлении и наказании» – это не более и не менее, как банкротство всего человечества перед лицом определенных проблем. Отсюда тот пессимизм поражения, который из русского романа переходит в роман европейский и остается в нем по сегодняшний день». Раскольников, – продолжает А. Моравиа, – «осознает в ходе романа, что он является обанкротившейся посредственностью».

«Даже в классическом и гомеровском Толстом появляется тип обанкротившейся посредственности, хотя ему и присущи иные черты. Князь Андрей – человек нежных и чистых, хотя и незавершенных чувств, – также обанкротившаяся посредственность. Безухов – посредственность с великодушным образом мышления. И у Толстого – не герой, а только антигерой: антигерой по преимуществу и Кутузов, посредственный генерал, противопоставленный Наполеону…»

Чеховские персонажи, по мнению автора книжки «Месяц в СССР», «оказываются сделанными из того же теста, что и Чичиков и многие другие предшествовавшие герои: они скорее слеплены из теста чиновников, чем из того теста, из которого сделаны люди свободных профессий…»

В конце главы автор вновь делает оговорку: все его рассуждения – это только «суммарное» представление об «огромном и разнообразном значении такой великой литературы, как русская литература XIX века. Нельзя также допустить, что этот антигерой является выражением исключительного и постоянного характера русского народа. Однако фактом является то, что русский роман не дал нам ни одного героя, как положительного, так и отрицательного, и что в широком смысле каждый народ отражается в своей литературе». «Россия, – заключает автор свои рассуждения, – дала нам этого антигероя. Пожелаем же, чтобы настал день, когда она уберет его и даст нам героя».

Если то чувство, которое не могут не вызвать у нашего читателя подобные рассуждения, и нельзя назвать чувством оскорбленной национальной гордости, то только потому, что эти рассуждения слишком – скажем помягче – фантастичны…

Да, конечно, каждый народ отражается в своей литературе. Из всех положений А. Моравиа, изложенных нами, это является единственным, не вызывающим возражения. Но, к сожалению, почтенный итальянский писатель обнаруживает непонимание самых существенных, самых характерных особенностей русской литературы.

Автор начинает свои рассуждения об антигерое с Чичикова для того, чтобы обосновать свою мысль о том, что русская литература не создала образа героя – ни отрицательного, ни положительного. Чичиков, утверждает А. Моравиа, не является героем по той причине, что он «терпит внутренний крах».

По мнению А. Моравиа, для того, чтобы быть истинным героем, Чичиков должен был бы являться и цельным и победоносным, – тогда ему было бы присуще то величие, которое необходимо подлинному герою – и положительному и отрицательному. Какой же, рассуждает А. Моравиа, Чичиков герой, если он всего лишь конформист (приспособленец), маневрирующий для завоевания умеренного личного благосостояния!

Следует прежде всего указать на то, что автор недооценивает значительность Чичикова как отрицательного героя. Он вовсе не просто мошенник, озабоченный достижением «умеренного благосостояния». Чичиков – по-своему крупная фигура. Его считают миллионщиком, и он в самом деле стремится стать миллионщиком. Он умен, ловок, обладает удивительным даром всюду проникать, очаровывать, располагать к себе самых разных людей – и не только Маниловых и Плюшкиных, но и людей посерьезнее, вроде генерала Бетрищева или Тентетникова. Чичиков обладает сильной волей, неистощимой энергией. Гоголь угадал в нем новую историческую фигуру русской действительности, – мы скажем: фигуру первоначального капиталистического накопления – хозяина, приобретателя, фальшивого обольстителя, тонко и умело скрывающего под своей округлой благопристойностью, доброжелательством, цивилизованностью – черствость почерствее плюшкинской, наглость понаглее ноздревской, грубость погрубее собакевичевской. Он включает в себя все эти мертвые – обесчеловеченные – души. Но если они вполне мертвы, то в Чичикове есть и нечто живое: оно определяется именно тем, что он представляет нечто новое в исторической действительности, в какой-то мере связано ее движением к новым, неведомым, ужасающим Гоголя формам.

Во втором томе поэмы серьезные персонажи – несомненно, устами автора – говорят Чичикову, что он призван быть великим человеком.

Поэт страшится его завоевательной, беспощадной силы и раздумывает над вопросом: нельзя ли приручить эту энергию, направить ее на пользу обществу, государству, народу? Деятельность Чичикова направлена только на личные, хищные цели. Нельзя ли заставить ее служить и общим целям? К этому и сводился смысл попытки «воскрешения» Чичикова.

Во всяком случае, Чичиков, с точки зрения Гоголя, – очень серьезный, опасный противник. Его поход за мертвыми душами, его авантюра, успех который прямо пропорционален наибольшему количеству несчастий: голодных смертей, эпидемий, пожаров, – представляет собою своего рода трагикомический отзвук наполеоновских авантюристических походов. В моей книге «Н. В. Гоголь» я имел случай указать на правоту В. Шкловского, подчеркнувшего связь образа Чичикова с образом Наполеона и напомнившего о том, что Агин в своих знаменитых рисунках изображал Чичикова под Наполеона. В самом деле, недаром тема 1812 года играет такую огромную роль во втором томе поэмы. И, конечно, недаром в первом томе – в характерной для Гоголя манере комического, как бы юродски-косноязычного сказа-шифра – Чичиков сопоставляется с Наполеоном.