О Сухово-Кобылине

ИЗВЕСТНЫЙ ВРАГ ИЛИ НЕИЗВЕСТНЫЙ ЗАЩИТНИК

О записке петербургского сановника до конца жизни так ничего и не узнал Сухово-Кобылин. Тот. кого он считал своим лютым врагом, тот, кого он навечно вывел в трилогии как ненавистного чиновного грабителя и оборотня, на самом деле был его единственным защитником на юридическом Олимпе Российской империи.

…После приговоров московского Надворного суда и Уголовной Палаты, где Сухово-Кобылина полностью оправдали, а крепостных приговорили к каторге, дело об убийстве Луизы Симон-Деманш, гражданской жены Сухово-Кобылина, было направлено в Санкт-Петербург, в Министерство юстиции, на консультацию.

Тут-то, в верховном органе российского правосудия, Сухово- Кобылина и поджидали самые неожиданные и коварные бюрократические ловушки.В Москве суды доверяли в конце концов фактам, а не мифам:»особые мнения» так и оставались «особыми мнениями» и не могли повлиять на вынесение юридически обоснованных приговоров. А в петербургских судебных высях московские сказания победили точные факты.

При множестве худо увязанных меж собою законов, при закрытой системе судопроизводства, когда все полусекретно вершится в канцелярских лабиринтах, когда у обвиняемого или подозреваемого нет адвоката, а в газеты не проскользнет ни одна строчка о процессе, безбрежны приемы для любого толкования и приговора. Личные пристрастия, служебные или корыстные интересы чиновников, личные взгляды и характер их высокого начальства зачастую предопределяют ход следствия и судьбу человека. Министерство юстиции не могло вынести новый приговор: оно имело право либо утвердить московский приговор, либо передать дело на доследование, то есть пустить его по второму кругу.В министерстве всерьез призадумались над шальной идейкой сенатора И. Н. Хотяинцева: а не пустить ли дело на доследование, авось да и откроются хоть какие-нибудь улики против этого дерзкого московского упрямца.

А. Рембелинский, друг Сухово-Кобылина, изучавший дело в архиве Государственного Совета, дивился умозаключениям министерских деятелей: «Если в описуемую эпоху плоха была полиция (не в авантаже, как известно, обретается она и поныне), плохи следственных и судебных дел мастера, то это по условиям времени не удивительно, но удивительно то, что в столице в центральном ведомстве не находилось, по- видимому, образованных и сведущих юристов, а находились казуисты, способные совершенно затемнить дело и придти к заключениям совершено необоснованным и произвольным»¹.  Но суть была не столько в сановной эрудиции, сколько в сановной позиции, в личном отношении вершителей правосудия к Сухово-Кобылину. Впрочем, не все в верховном судилище предвзято относились к нашему герою.

Ни Рембелинский, ни сам Сухово-Кобылин так и не узнали, что сведущий и образованный юрист, способный дать ясное и обоснованное заключение, в Министерстве юстиции все-таки был. И оба наверняка несказанно удивились бы, если бы им назвали его имя.Это был не кто иной, как Кастор Никифорович Лебедев. Да, тот самый Лебедев; его-то Сухово-Кобылин и высчитал тогда как одного из своих главных министерских недругов. И вывел на сцену как Кандида Касторовича Тарелкина – одного из главных и самых загадочных персонажей «Дела» и «Смерти Тарелкина». Любопытны почти текстуальные совпадения меж дневником сенатора (Сухово-Кобылин, разумеется, не мог знать этот дневник, по крайней мере, когда писал пьесы) и трилогией. В лейпцигском издании «Дела» Кандид Касторович поминает своего папашу – с многоопытного по канцелярской казуистике «тятинькой Кастором Никифорычем списывался» ², то есть впрямую называет имя и отчество Лебедева.

Сразу скажем: Лебедев не испытывал никаких личных симпатий ни к самому Сухово-Кобылину с его демонстративным моральным фрондерством, ни к людям его круга, попирающим, по мнению обер-прокурора, священные семейные устои. Тем большее значение имеет его здравая оценка дела.

Письма Елизаветы Васильевны Салиас де Турнемир к Сухово- Кобылину, отобранные у него при обыске на Сенной, это, как записывает Лебедев в своем дневнике в августе 1853 года, ни больше ни меньше как «курс Французских развратных правил, подробно и дельно изложенных на 6 листах, произведение знаменитой писательницы. Есть письма, дышащие невинною, страстною любовью; есть вопли упреков и отчаяния. В письмах самого любовника выражается постоянно какое-то самодовольство. Грустно видеть эту француженку, залетевшую в Москву, чтоб кончить ужасной смертью, и этих барышень и барынь, попирающих права семейные, и этого даровитого С.-Х., поглощенного интригами, и, наконец, этих крепостных, отданных господином в рабство своей Французской любовнице»³.

В дневнике Лебедева, в ту пору – обер-прокурора 6-го Московского Департамента Правительствующего Сената, высвечена закулисная механика движения и рассмотрения дела на российском юридическом Олимпе.

Дело об убийстве парижской модистки и московской купчихи Луизы Симон-Деманш в министерстве курировал, выражаясь нынешним языком, товарищ министра П. Д. Илличевский. Один из тех деятелей (к ним причислен и панинский сподвижник М. И. Топильский), которые, по мнению Лебедева, весьма строгого в дневнике к своим министерским собратьям, «губят ведомство» ⁴ своей невежественностью и бестолковостью.Продолжим цитирование августовской записи из дневника Лебедева: «Дело это поставлено Илличевским в самое затруднительное положение: две недели журнал консультации ожидал рассмотрения, две недели рассматривается и вероятно еще будет рассматриваться. Вопрос идет о том: назначить ли новое следствие или решить дело по показанию людей. Я не ожидаю ничего от нового следствия» ⁵.

Как видим, обер-прокурор достаточно трезво оценивает перспективы переследования и предлагает решить дело по показаниям крепостных, признавшихся в убийстве.Но не только в дневнике зафиксировал Лебедев свое мнение. В Российском государственном историческом архиве мне удалось найти его обстоятельнейшую записку об убийстве Симон-Деманш, подготовленную для Общего собрания московских департаментов Правительствующего Сената. Записка, написанная от третьего лица, датирована 25 августа того же 1853 года.Лебедев полагает, что «для предположения иного способа убийства и других виновных по делу не представляется никаких и отдаленных показаний или намеков. Два обстоятельства могли быть приняты здесь в соображение: кровавые пятна, обнаруженные в квартире Сухово-Кобылина, и отрицательство Козьмина и Егорова от сознания, сделанные подсудимыми, в рукоприкладстве в Сенат; но кровавые пятна, сколько можно судить по описанию, не представляют никакой важности, как потому, что они весьма малы и несвежи, так и потому, что полы в комнате Сухово-Кобылина мыты 11 Ноября, т. е. четыре дня спустя после убийства, по-видимому в обыкновенный день недели, без скрытия и поспешности, и нет основания думать, чтобы, замывая полы для сокрытия кровавых следов, не были замыты эти небольшие пятна. Притом объяснения, данные о сих пятнах Сухово-Кобылиным и его людьми, не заключают в себе ничего невероятного. – Что касается отрицательства подсудимых, то оно, в настоящем виде (листы 130-133), не только не может быть признано основательным, но представляется даже неправдоподобным <…>» ⁶.В записке убедительно доказывается полная невиновность Сухово-Кобылина. В ней в первый и. к сожалению, в последний раз в официальном документе признано, что Сухово-Кобылин «с самого начала дела»»наводил на следы обнаружения истины и наконец сделался прямым обвинителем, утверждая и доказывая, что убийство совершено для ограбления» ⁷.

По мнению Лебедева, «настоящее дело заключает в себе все совпадения, для разрешения необходимые, и новое дополнение не приведет к более положительному дознанию истины». А «сознание убийц следует признать за совершенное доказательство и затем принять единогласную резолюцию <…>» ⁸.

Увы, умная и толковая записка, где все обосновывалось проверенными фактами, а не буйными домыслами, где дельно и в сжатой форме анализировались все судебные материалы, легла под сукно и никак не повлияла на дальнейший ход дела. Лебедевская записка не вошла ни в один официальный свод документов судебного процесса: обнаружить ее удалось в другом фонде Российского государственного исторического архива.Ничего не узнал о записке Лебедева, напомним, и Сухово- Кобылин, видевший в обер-прокуроре своего заклятого врага.Лебедев оказался прав. В 1854 году следственная комиссия, учрежденная по монаршему повелению для переследования дела, куда вошли генералы (или почти генералы) от Министерства юстиции, Министерства внутренних дел и корпуса жандармов, при всем генеральском усердии так и не смогла отыскать ни одного достоверного факта, ни одной хоть какой-нибудь прямой улики против Сухово-Кобылина.

ПЕРВЫЙ БИОГРАФ А. В. СУХОВО-КОБЫЛИНА

«Первому Другу и дорогому Сомыслителю Николаю Васильевичу Минину в День 17 Сентября и Свершения моих семидесяти трех осеней» ⁹, – записывает Сухово- Кобылин в 1890 году в день своего рождения.

1. Рембелинский А. М. Еще о драме в жизни писателя // Русская старина. 1910. N 5. С. 282.[↩]
2. Сухово-Кобылин А. Дело. Лейпциг, 1861. С. 82.[↩]
3. Из записок сенатора К. Н. Лебедева // Русский архив. 1910. Кн. 2. С. 316, 456. Вся августовская запись была изъята из дневника, печатавшегося в «Русском архиве» в 1888 году (Кн. 2. С. 144), по приказу начальника Главного управления по делам печати Е. М- Феоктистова.[↩]
4. Русский архив. 1888. N 4. С. 619.[↩]
5. Русский архив. 1910. Кн. 2. С. 316, 456.[↩]
6. РГИА. Ф. 1405. Оп. 51. Ед. хр. 4578. Лл. 165-165об.[↩]
7. Там же. Л. 175.[↩]
8. Там же. Лл. 170, 175об.[↩]
9. Рукописный отдел ИРЛИ. Ф. 186. Ед. хр. 11. Л. 43. В дальнейшем ссылки на этот фонд даются в тексте статьи.[↩]