О соотношении понятий «литературный процесс» и «литературная жизнь»

Можно ли считать, что «история литературы» – это еще один из многих терминов-монстров, прощание с которыми было легким и почти незаметным?

К счастью, в профессиональной среде не говорят теперь о «развитии» литературы – учении, которое на самом деле являлось ощутимым тормозом в осмыслении литературного процесса. О. Мандельштам предлагал всем жаждущим непременного «развития» подходить к литературной истории следующим образом: «Подобно тому, как существуют две геометрии – Эвклида и Лобачевского, возможны две истории литературы, написанные в двух ключах: одна, говорящая только о приобретениях, другая – только об утратах, и обе будут говорить об одном и том же». Не веря ни в один из существовавших «принципов», или «стержней», обеспечивающих непрерывность литературной истории, Мандельштам был убежден, что «критерием единства литературы данного народа, единства условного, может быть признан только язык народа, ибо все остальные признаки сами условны, преходящи и произвольны». В этом высказывании актуальным и абсолютно плодотворным в теоретическом отношении является буквально каждое слово. Действительно, пытаясь осмыслить историю литературы, мы всегда находимся в границах условного: мы договариваемся о том, как в грубой земной реальности (гражданской и политической истории) будет прописано эфемерное, придуманное, сконструированное создание (художественный текст). Договариваясь об этом немыслимом, почти фантастическом проекте, мы должны хорошо представлять себе, что история литературы всегда бунтует против истории гражданской. Эти две истории не могут и не должны соединяться, иначе мы вновь вернемся к теории прогресса в литературе, о чем все тот же О. Мандельштам писал как о «самом грубом, самом отвратительном виде школьного невежества» ¹.

Сегодняшнее литературоведение в том его департаменте, который отвечает за историю литературы, вновь находится в состоянии первоначального накопления капитала, когда необходима инвентаризация буквально всех терминов и категорий. В связи с этим, думается, есть необходимость установить некую очередность дел. Может быть, о периодизации литературы, которая волнует практически всех принявших участие в дискуссии; есть смысл говорить тогда, когда будут упорядочены другие, более насущные понятия.

Литературные реалии XX века до поры до времени будут активно сопротивляться не только периодизации, но и даже самой попытке объять их в единый «литературный процесс». Когда в 1988 году Е. Добренко размышлял на эту тему, он уповал на разрешение проблемы через этику («голос достоинства и чести»). По прошествии десятилетия уже, кажется, ничто не мешает в основание наших представлений заложить не этический, а эстетический аспект. Совершенно очевидно, что понятие «литературный процесс» вообще не соответствует тому, что было в России XX века! Процесс – это нечто умиротворяющее: спокойное, текущее с разной степенью ускорения. Перефразируя Л. Толстого, скажем: «процессы как реки». Литературный процесс предполагает известное гармоническое равновесие между писателем, читателем и критиком. При этом допустимы отклонения и поправки, допустимы диссонансы, ведущие к временной дисгармонии. В XX веке все происходило иначе.

В советский и постсоветский период понятия «литература» и «литературный процесс» далеко не всегда представляли собой единую цепочку. То был литературный процесс, но не было литературы, то появлялась литература, которая не вписывалась в литературный процесс, то литературный процесс прекращал течение свое, а литературы как будто и не убывало, то понятие «процесс» применительно к литературе приобретало исключительно юридическую семантику.

Однако при всей неполноте и односторонности термин «литературный процесс» отвоевал себе право на существование хотя бы потому, что только он в состоянии с помощью косвенных признаков обозначить сакральную сущность бытия литературы в XX веке, описать множественность литературных ситуаций этой эпохи.

Характером взаимодействия между писателем, читателем и критиком определяется своеобразие литературной ситуации в наиболее драматичные, социально напряженные периоды истории. Острота конфликтов, живость литературных движений, журнальная активность во многом зависят от того, кто из главных действующих лиц займет ведущее место в литературном процессе. Для советского периода, очевидно, преимущества были на стороне критики. Писателю определялась весьма скромная роль по обслуживанию читательских интересов.

1. О. Мандельштам, Слово и культура, М., 1987, с. 57.[↩]