О моих книгах

Как и почему появились мои книги? Рассказ об этом не будет, конечно, критическим или самокритическим исследованием того, что я написала. Оценка готового труда – дело читателя, она зависит от его вкусов, взглядов и восприятия. То, что я собираюсь писать, – скорее воспоминания, разновидность литературного дневника. Впрочем, не только литературного. Характерная черта моего творчества – отсутствие фантазии. Возможно, в этом моя слабость, а может быть, и моя сила. Как бы то ни было, писать я могу только о том, что видела и слышала, о событиях, происходивших в действительности, о людях, с которыми встречалась в жизни, о местах, где побывала сама, о переживаниях, которые довелось мне испытать самой или же наблюдать у других…

Я листаю страницы моих книг и вижу, как тесно переплетается с моей жизнью все, что я писала, как даже мелкие эпизоды и незначительные персонажи являются отражением подлинных событий и встреч, вижу, что каждая книга была не делом случая, а необходимостью и поэтому должна была стать именно такой, а не другой.

Откуда же начать это путешествие по жизни и книгам? С самого ли начала, с детства, когда я заполняла неуклюжими каракулями тетради в линейку, сочиняя волшебные сказки, где выступало бесконечное множество принцев и принцесс с фантастическими, мудреными именами? Со школьных ли времен, когда я в изобилии плодила лирические стихи и стишки, из которых, впрочем, несколько было напечатано в разных журналах еще до того, как я получила аттестат зрелости? Или же начинать с серьезных книг и от них возвращаться назад, ища в жизни, в ее развитии причин, почему они были такими, а не иными? Пожалуй, так будет вернее всего.

В тридцатом томе Собрания сочинений М. Горького я недавно-с волнением прочитала в письме к Н. Накорякову от 24 февраля 1936 года фразу: «Очень хороша книга Ванды Василевской «Облик дня».

А ведь это и была моя первая книга. Она вышла в Польше в 1934 году, и только теперь, через много лет, я узнала, что ее читал Горький…

Листаю страницы «Облика дня». Книга моей молодости, город моей молодости, люди моей молодости… Краков, где я родилась. Здесь я ходила в школу, здесь окончила университет, здесь еще в студенческие времена начала заниматься общественной и политической деятельностью. И здесь я снова обратилась к литературе после нескольких лет перерыва, после того как забросила свои лирические стихи, ибо мне казалось, что стихами нельзя выразить то, что хотелось выразить, они не дадут мне возможности осуществить, то, что уже стало для меня внутренней необходимостью, – борьбу за преобразование окружающей меня действительности.

Мой родной дом был хорошей школой – он жил общественными делами, тут не было места мещанскому самодовольству и мещанским идеалам. Отец – политический деятель и научный работник и мать – воспитанница Бестужевских курсов в Москве всю свою жизнь были поглощены политическими и общественными делами. Через наш дом еще до первой мировой войны проходило множество людей – интеллигентов и рабочих, крупных политических деятелей, подпольщиков, приезжающих из русской части Польши. Вечно что-то для кого-то делалось. Разгорались дискуссии… Отголоски политических опоров, названия партий, организаций беспрерывно звучали в ушах ребенка задолго до того, как он мог что-либо из этого понять. Мои политические убеждения довольно скоро стали другими, чем у моих родителей, однако атмосфера родительского дома, где на первом плане стояли всегда общественные, а не личные вопросы, не могла не сказаться на моей дальнейшей жизни. Человек должен интересоваться всем, что происходит вокруг, принимать деятельное участие в жизни – это стало понятно само собой.

Университет. Молодежная организация, просветительская работа в профессиональных союзах, контакт с рабочими центрами, все более близкий, все более тесный. И теперь понадобилось мое перо, так презрительно отброшенное на некоторое время. На рабочих вечерах, в кружках самообразования, в рабочей труппе самодеятельного театра пригодились написанные на случай произведения. А затем я принялась за репортажи, печатала их в газетах, рассказывая о жизни обездоленных и эксплуатируемых в капиталистической стране. Когда их накопилось побольше, они легли в основу моей первой книги «Облик дня».

Краков 30-х годов… В книге я не упоминаю названия города, но это именно Краков. С его улицами, домами, людьми. Дом рабочих на улице Дунаевского, где происходили рабочие собрания. Кирпичный завод за городом, где я бывала на митингах во время забастовки. Тюрьма, у ворот которой я стояла вместе с другими, принося передачи для заключенных, арестованных во время забастовок и демонстраций, – знакомых и незнакомых товарищей. Больница святого Лазаря, где родилась моя дочь. Ломбард, где я заложила свое обручальное кольцо, которое так и не смогла выкупить. Холм за городом на Белянах, где на ярмарке на троицу моя Вероника познакомилась с Эдеком. Костел кармелитов, где молится мать Анатоля. Кшемионки за Вислой, откуда смотрит на город Анатоль. Зал краковского суда. Человеческая нищета, человеческое унижение – и человеческая борьба. Крупная забастовка строительных рабочих, в которой я принимала участие. Молодежная организация рабочих, членом которой я была.

Краков моей молодости. Улицы, площади, дома. И люди. Предо мной возникают лица знакомых и друзей, товарищей по борьбе и работе. Анатоль – каменщик, молодежный деятель, активист союза строительных рабочих, инициатор и душа забастовки строительных рабочих, руководитель забастовки на кирпичном заводе, затем борец единого фронта, великолепный организатор и пламенный оратор, сознательный, борющийся пролетарий, живой, как пламя, и горячий, как пламя. Его нет в живых с 40-го года, но память о нем и поныне хранят рабочие Кракова. Его именем названа одна из улиц города. Вероника, Эдек, Флёрек, Антек, Войцех, Анка – все это живые люди, перешедшие на страницы моей книги из рабочей среды Кракова.

В некоторых рецензиях критики доискивались влияния Горького, находя в образе матери Анатоля сходство с Ниловной. Но когда я писала «Облик дня», я не знала еще романа Горького. Мать Анатоля была просто матерью Анатоля, живым человеком с определенным именем, фамилией и адресом. Ее сходство с Ниловной вызвано было, по-видимому, тем, что, независимо от страны, всюду одинаково бьется сердце матери-пролетарки, чей сын посвятил себя делу борьбы за права рабочего класса. Родство с Ниловной имело не литературные, а жизненные корни.

Лица, события в моей книге взяты из жизни. И лишь одно я переместила во времени. Показывая нужду, обездоленность, эксплуатацию и борьбу, я хотела показать также и победу. А ведь до победы было еще далеко. Гораздо дальше, чем казалось тогда нам, восторженным энтузиастам. Перед пролетариатом Польши еще лежал длинный путь борьбы, забастовок, тюрем, безработицы, фашизации, все глубже и шире поражающей страну. Еще предстояла война и шестилетняя оккупация. Под заглавием «Облик дня» я написала: «Повесть-репортаж», – стало быть, описание того, что действительно происходило. Но я от всей души хотела, чтобы мои Анатоли и Анки, Вероники и Эдеки одержали победу не когда-нибудь, не в будущем, но теперь, сейчас, прежде чем книга будет дочитана до слова «конец».

Поэтому, описывая в «Облике дня» время 30-х годов, в последней главе я возвращаюсь к тому, что произошло: раньше.

Осень 1923 года. Мне восемнадцать лет. Уже месяц, как я студентка первого курса польского отделения в университете. Однажды, идя на лекцию (они, кстати, ни в этот, ни в последующие дни не состоялись), я услышала выстрелы и увидела винтовки в руках у рабочих.

Это было время всеобщей забастовки. В Кракове митинги, протесты и демонстрации вылились в уличные бои, сперва с полицией, затем с войсками. Центр города и несколько зданий государственных учреждений перешли в руки рабочих. Рабочие с красными повязками на рукавах, вооруженные отнятыми у полиции винтовками, патрулировали улицы. По городу разъезжал захваченный восставшими броневик с развевающимся красным знаменем. В Доме рабочих сидели взятые в плен полицейские. Так длилось три дня. Казалось, что это начало победоносной революции.

Однако из боев в Кракове, Тарнове и в других городах не разгорелась революция. Измена правых руководителей привела к тому, что победа рабочего класса Кракова не успела распространиться на всю Польшу. Ошеломляющие, захватывающие дни кончились сдачей оружия, многолюдными, скорбными похоронами, когда за гробом погибших шел почти весь город, – и большим судебным процессом.

В последних главах «Облика дня» я вернулась как раз к тем дням двадцать третьего года, которые навсегда врезались в память и в сердце. Я оборвала повествование на предпоследнем моменте событий: на моменте победы, казавшейся нам тогда в Кракове началом окончательной победы революции…

Книга была конфискована. После конфискации вышла в свет со множеством белых пятен. Но читатель умел читать и белые пятна. Появились рецензии. Довольно скоро книга была – издана в Советском Союзе, отрывки из нее печатались в советских газетах. Мой жизненный путь ясно определился – буду писательницей. Судьба повести «Облик дня» и то, как она была принята читателем, убедили меня, что можно действовать и бороться, не только работая в организациях, выступая на митингах, помогая устраивать забастовки. У меня есть в руках еще одно оружие – мое творчество.

Шли дни. В Польше сгущался мрак нищеты, унижения, эксплуатации. Но росла и сознательность угнетенных… Все сильнее становилась потребность писать о том, что вижу и чувствую, протестовать против того, что происходит, взывать к людям голосом более громким, распространяющимся шире, чем голос на митинге или собрании.

В Кракове у меня не было больше никакой возможности получить работу. Квалификация учительницы средней школы, дипломы и экзамены – все это полностью аннулировалось из-за моей революционной деятельности. Для польской школы, какой она была тогда, я представляла собой не только лишний, но и вредный кадр. На литературные заработки в те времена существовать было невозможно даже весьма известным и уважаемым литераторам, не говоря уже о молодых и к тому же еще «левых».

Я переехала в Варшаву и устроилась в редакцию детских журналов Союза польских учителей. Здесь я начала писать свою вторую книгу «Родина». В «Облике дня» рассказывалось о жизни и борьбе городского пролетариата. Но существовала еще одна общественная группа, еще более унижаемая и угнетаемая. Это были сельскохозяйственные рабочие, крестьяне без земли, поденщики-батраки.

С батраками я столкнулась непосредственно после окончания университета, на своей первой работе. Неподалеку от Кракова, в Станёнтках, находился монастырь сестер бенедиктинок. Туда в течение двух лет я ежедневно ездила поездом из Кракова преподавать польский язык и латынь девушкам, обучающимся в гимназии при монастыре.

Гимназия расположилась в древних, средневековых стенах монастыря. Рядом, у большого пруда, который являлся монастырской собственностью, стояли длинные полуразвалившиеся бараки, где жили батраки с семьями.

Тут я увидела вблизи их жизнь. Жизнь парий, по сравнению с которой даже самая вопиющая нищета крестьянина в деревне была богатством. Они с утра до ночи гнули спину на огромных монастырских угодьях и были лишены всяких прав. Голод, грязь, болезни, неимоверная эксплуатация, нечеловеческое обращение… А ведь так было не только в имении благочестивых монахинь. Так было во всех имениях, у всех помещиков, в руках которых находилась львиная доля польской земли.

Мое раннее детство протекало в атмосфере мечтаний о свободной, независимой Польше. Отец мой, один из крупных деятелей Польской социалистической партии, примыкавший к группе приближенных к Пилсудскому, взял из программы ППС именно это положение: восстановление независимости Польши, разделенной между тремя соседними державами: Россией, Германией и Австро-Венгрией. Родители мои жили этой мечтой, она была стимулом в их общественной и политической деятельности.

Какой будет независимая Польша – этот вопрос стоял на заднем плане. Туманно и неопределенно подразумевалось, что она будет свободной и справедливой для всех. Я воспитывалась на романтической литературе, на стихотворениях, воспевающих борьбу за свободу, на традициях польских восстаний, на книгах, рассказывающих о борьбе с царизмом, с пруссаками, на глубокой вере в то, что освобожденная страна станет раем для всех ее граждан.

Наступил 1918 год. В результате первой мировой войны и свержения царизма Польша, более ста двадцати лет лишенная самостоятельности, обрела государственность. Но, возникнув, государство это сразу же обнажило свой классовый характер. Это было буржуазное государство, к тому же зависимое от иностранных капиталистов. Пропасть между мечтой и действительностью, необходимость борьбы против угнетения и эксплуатации были видны даже детскому глазу. И поэтому уже в тринадцать – четырнадцать лет я стала ходить на рабочие собрания и демонстрации, а на первом курсе университета вступила в молодежную социалистическую организацию.

В Варшаве приблизительно в то же самое время, когда после продолжительных хлопот с цензурой вышла наконец книга «Облик дня», я получила для редактирования интересный труд крестьянина-самоучки Францишека Журека «Красноставский уезд в борьбе за свободу». Францишек Журек писал о борьбе крестьян одного из уездов Люблинщины, откуда он сам был родом, – от восстания 1863 года, через 1905 год и события первой мировой войны до образования польского государства. Он писал о мужестве, самоотверженности, патриотизме крестьян и батраков.

Когда я работала над текстом, в основе которого были старательно подобранные документы, материалы, воспоминания участников и свидетелей событий, перед моими глазами все время стояли бараки, пруд и нищие батраки из громадного монастырского имения. Что дала независимая Польша тем, кто за нее боролся? Для кого она стала настоящей родиной? Ответ следовал ясный и недвусмысленный: эта Польша – мать для фабриканта и помещика и мачеха для рабочего и крестьянина.

На основании этих двух источников – двухгодичного знакомства с батраками в Станёнтках под Краковом и работы крестьянина-самоучки – возник мой новый роман «Родина». И еще – из мечты о свободной стране, где хозяином будет рабочий и крестьянин.

Что касается повседневной жизни села, то я ее хорошо знала с детства. Трудящейся интеллигенции, к которой принадлежали мои родители, жилось тогда нелегко, модные курорты и пансионы были им не по карману, и на лето родители снимали комнаты у крестьян в глухой деревне. Помню, будучи еще совсем маленькой, я твердо верила, что деревня существует лишь определенную часть года. Когда наступает осень, она исчезает, чтобы весной появиться снова. Я не умела иначе объяснить себе возвращение в город, который казался мне куда менее интересным, чем деревня.

Так и в 1914 году мы поехали в деревню, расположенную на реке Скаве, вблизи гор. Теперь я получила возможность убедиться, что деревня существует все четыре времени года. В июле вспыхнула война и сразу же отняла у меня родителей. Мать, работавшая связисткой в легионах Пилсудского, уже в ноябре была арестована русскими жандармами при переходе линии фронта и выслана под полицейский надзор в Харьков, а потом в Киев. Отец с головой ушел в политику и организационные дела, связанные с теми же легионами, и появлялся у нас лишь наездами. Нас, детей, опекала старенькая бабушка, тогда уже лет семидесяти, не меньше. Почти на четыре года застряли мы в этой деревне. Лишь после революции в России мать, считавшаяся пропавшей, получила возможность вернуться домой. Возвращалась она долго, кружным путем, через Финляндию и Швецию.

Итак, деревня существовала все четыре времени года, и мы жили ее жизнью в трудные военные годы продовольственных карточек, голода и всяческих лишений.