О красоте

Вот письмо от одной учительницы из Тамбова – Ирины Ивановны Ф. Оно было получено мною еще в 1956 году, но, признаюсь, осталось в памяти и как-то не выходит из головы. Приведу его целиком:

«Уважаемый товарищ Зелинский!

Извините меня за то, что я обращаюсь к Вам с моей просьбой и за то, что не знаю Вашего имени.

Постараюсь написать кратко. Я несколько лет назад окончила пединститут, живу и работаю в Тамбове, в школе. Специальность моя – литература, работаю преподавателем психологии, сдала кандидатские экзамены, хочу работать в области советской литературы. Зная все это, прошлый год в марте месяце меня ребята-старшеклассники попросили прочитать им лекцию «В чем красота человека?». Ребятам отказать нельзя. И вот я села за доклад. Безусловно, говорить нужно то, что знаешь, и так, как думаешь сама. Рассказать ребятам нужно просто и ясно, на конкретных живых примерах. С этим я, пожалуй, справилась. Лекция прошла хорошо: все были довольны. Недовольна, вероятно, только я. И вот почему. Я, конечно, ответила так: что красота человека – в его высоких нравственных качествах, в богатстве его внутреннего мира и т. д. Но, работая над докладом, я впервые, пожалуй, в жизни глубоко задумалась над тем, что такое само понятие «красота». На этот вопрос я не дала ответа в докладе, сумела обойтись без этого. С тех пор для себя я решаю и решаю этот вопрос. Вам покажется, может быть, смешно, но я его еще не решила. Я понимаю, что это понятие изменилось. Я просмотрела много работ по этике и эстетике и что-то ничего не нашла, что бы удовлетворило меня. Теперь я не ищу готового ответа, я знаю, что я его не найду, так как пришла к печальному выводу, что все, употребляющие это понятие, вкладывают в него далеко не одинаковый смысл. Но я хочу знать. Вы знаете, я просто не могу без этого. А тут, как нарочно, один из моих лучших учеников потребовал ответа на вопрос: «Как изменилось понятие «человеческая красота» со времен рабовладельческого общества». Я кое-как ответила, а потом прямо на все его «почему» пришлось сказать, что большего я пока не знаю. Не знаю. Ведь ученику это очень трудно сказать. Но что было делать? Я бьюсь как раз над теми вопросами, которых, пусть хоть поверхностно, но касался он. Для меня они не решены, а лгать я не умею. А тут, как нарочно, А. Фадеев поднимает вопрос о бессмертии, живучести художественных произведений. И я об этом думаю. Да и много тесно-тесно сплетенных вопросов в один клубок, который я размотать никак не могу. А пока я не решу этих вопросов, я не смогу работать над диссертацией, потому что надо, чтобы мне сначала все было ясно, «по полочкам» разложилось в голове. Зачем я все это пишу Вам, незнакомому человеку? Во-первых, это я незнакома Вам, а Вас я знаю по Вашей работе. Во-вторых, я хочу, чтобы Вы мне помогли – что читать? Я все архивы в Тамбове перекопала. Может быть, нет в Тамбове, но есть в Москве, пусть не на русском, я китайский готова выучить, чтобы найти ответ. Вы знаете, и Вы мне обязательно посоветуете, что делать. Я в это очень верю».

Автор этого письма оказал мне честь и в какой-то мере польстил бесу тщеславия, который сидит в каждом человеке. Но, признаюсь, это письмо еще в большей степени поставило меня в затруднительное положение. Конечно, я ответил своей корреспондентке «кое-как», очевидно, так же, как она ответила своему любознательному ученику. Но образовалась цепная реакция. И вот с тех пор я сам тоже думаю над вопросом: что же такое красота?

К поискам ответа на этот вопрос нас всех побуждает прежде всего сама жизнь, сама практика коммунистического строительства. Не случайно в печати, в школе, в науке, в общественной жизни – повсюду, словно «само собой», всплывает у нас вопрос о красоте. И если история сегодняшнего дня сама делает для нас очевидным связь понятия красоты с социальной практикой человека, то уже это одно должно нас заставить в этом направлении искать разгадку тайны красоты. Впрочем, дальше я остановлюсь на этом подробнее.

Я также постарался прочитать доступные мне книги о сущности прекрасного, красоте, об эстетической сущности искусства, о прекрасном в жизни и соотношении его с произведениями рук человеческих и т. п. Читал и труды философов прошлого, и книги и статьи по эстетике, вышедшие за последние годы. Как раз работ по эстетике за последние годы вышло предостаточно, и нельзя уже повторять, как это было лет пять тому назад, что вопросы эстетики мало освещены в литературе с позиций марксистско-ленинской философии. Повторяю, таких книг теперь немало.

Относясь с уважением к этим работам, я все же от многих из них не получил того духовного удовлетворения, которое искала и учительница И. Ф. Вероятно, в значительной мере виною тому явился я сам как читатель, не сумевший извлечь то питательное, что содержится в работах по эстетике.

Но, может быть, частичное оправдание такой неудовлетворенности можно найти в том, что идея красоты нередко рассматривается вне связи с нашей борьбой за коммунизм. А ведь в единстве логического и исторического способов рассмотрения каждого предмета Энгельс недаром видел одну из главных особенностей метода Маркса¹.

Правда, путь такого единства способов при рассмотрении идеи красоты лежит через огромные трудности. Понятие красоты, пожалуй, является одним из наитруднейших и непонятных на свете (притом, что в житейском обиходе мы с такой легкостью и естественностью оперируем им). Я мог бы повторить о себе слова Анатоля Франса, который говорил, что он уже вышел из того возраста, когда восхищаешься тем, что тебе непонятно. Однако вряд ли можно и согласиться с тем облегченным подходом к познанию красоты, который Франс применил в полемике с Золя: «Во всех нас, великих и малых, смиренных и гордых, заложен инстинкт красоты, влечение к тому, что скрашивает и украшает и что, будучи разлито в мире, составляет прелесть бытия. Г-н Золя об этом не подозревает…» ².

Тотчас возникает вопрос, что именно разлито в мире? Что именно украшает и образует прелесть бытия? Что за инстинкт красоты «присущ человеку?

Увы, как только мы дадим волю голосам сомнений и возражений, мы тотчас почувствуем себя несчастными именно потому, что очутимся в чаще непонятного, из которого не так-то просто найти выход. Очевидно, чтобы найти выход, то есть найти определение красоты, надо пойти навстречу всем вопросам и недоумениям, чтобы, натыкаясь на препятствия то там, то здесь, мы постепенно искали выход из лабиринта. Представим себе не возражающего собеседника, а целую аудиторию вопрошающих и сомневающихся.

Прежде всего, что образует ощущение лабиринта трудностей? Ответ: множественность словоупотреблений понятия красоты. Причем в этих словоупотреблениях понятие часто превращается в метафору, и наоборот: прямое значение слова превращается в переносное по сходству признаков. А иногда красота превращается в некую огромную метафору, дающую образ всей жизни, всего бытия. Помимо множества синонимов и оттенков понятий красоты (прекрасное, пригожее, гармония, прелесть, даже поэзия и т. д.) в качестве эпитета «красивое» или «красивая» – это понятие прилагается к необозримому классу явлений и предметов.

Мы говорим: «красота человека», подразумевая под этим и физическую и духовную красоту, мы говорим: «красивый поступок», «красивая картина», «красивые обои», мебель, облака, вечер,, дети, шахматные задачи, музыкальные этюды, – к чему только не применяется это слово. Есть выражение «рыночная красота», обозначающее красоту «на уровне ширпотреба», на невзыскательный вкус.

Привлекая понятие красоты, мы сравниваем и объединяем несоизмеримые и качественно различные явления. Однако мы находим в них нечто общее, к чему смеем прилагать понятие красоты. Что может быть общего между Джиокондой, небом в звездах, социальным подвигом, Фриной, лилией, скромностью, глазами, Аполлоном и другими несоизмеримыми явлениями и вещами? Нет ли в самой постановке вопроса бессмыслицы подобно известному примеру алогизма, приводимого в языкознании как пример разной смысловой функции глаголов: шел дождь и два студента, один в пальто, другой в университет? Не так же ли бессмысленно сопоставлять подвиг героя, закрывшего своей грудью вражеский дот, и безрукую статую Венеры Милосской? И, однако, в этом есть нечто общее, воспринимаемое нами как общее. А именно красота. Рассвет на море, красивое поведение, шахматный этюд и статуя красивого юноши Антиноя – все эти явления представляют собой некоторые совокупности взаимосвязанных, хотя и качественно различных элементов, которые в своей взаимосвязи образуют некоторое единство, своего рода кристалл «чистой формы», посылающий нашему мозгу сигнал красоты. Воспринимая эти комплексы, системы и явления, мы говорим: «Да, это красиво, в этом красота». Что это значит?

Ф. Шиллер в одной из своих эпиграмм «Красота» дал такое объяснение необъятной емкости этого слова:

Вечно единая ты, но формы твои бесконечны.

Лишь в бесконечности форм скрыто единство твое.

(Перевод Е. Эткинда)

— Нет, – скажет один из задающих вопросы. – Это не ответ. Это скорее уход на снежную вершину логики, абстракции, а не определение того, что же у нас вызывает «эффект красоты».

— Да, – добавит другой. – Сказать: «единое во всем», – это почти ничего не сказать. Тогда уж лучше остановиться на определении Франса, который рисует красоту в виде субстанции прелести, разлитой в мире и радующей нашу душу.

Характерно, что античные поэты, у которых восприятие красоты было не отвлеченным, а в высшей степени осязательным, пластическим и даже чувственным, почти не прибегают к определению красоты как таковой. Гомер рисует Елену Прекрасную как живое пластическое тело, превращающееся в великую силу, управляющую судьбами народов, вызывающую распри и войны. Это не вообще человеческая красота. Это именно женская красота, которая не только притягивает, но может и разъединять людей, Грек Капитон писал также в своей эпиграмме;

Без обаянья краса усладит, но пленить не сумеет,

Разве приманка годна, если она без крючка?

 

Третий возражавший сказал при этом:

— Абстрактный ответ на вопрос, что такое красота, напоминает мне выход в никуда из дворца, вход в который ведут мириады дверей. Входов в проблему много: красив и закат, и глаза любимой, и шахматная партия, и благородное поведение человека, и т. д. и т. п. А вот выход, оказывается, в небо. Нельзя ли как-нибудь спустить проблему красоты с неба на землю? Пусть древние греки на это не дали ответа, но все-таки они были на земле.

Подумав, я ответил своим мысленным собеседникам:

— Во-первых, античным мыслителям и поэтам вовсе не было чуждо отвлеченное мышление в нашем понимании (как это когда-то утверждал Шпенглер). А во-вторых, через отвлеченную логическую диалектику мы сможем понять и своеобразие конкретных воплощений идеи красоты. Еще античности было присуще понятие меры, пропорции, гармонии и т. д. Еще Аристотель ссылался на Гераклита, который говорил, что «Расходящееся сходится, и из различных (тонов) образуется прекраснейшая гармония, и все возникает через борьбу» ³.

В этих словах Гераклита содержится по крайней мере две весьма глубоких мысли: 1) в ходе движения природы, ее частиц может образовываться нечто, к чему мы вправе приложить понятие единства, внутренней цели, структуры; 2) движение к этой гармонии происходит через борьбу, через столкновения и отрицание. Это вполне диалектическая мысль, которая звучит совершенно современно, хотя и родилась две с половиной тысячи лет тому назад.

Античное понятие меры и пропорции было в XVIII веке развито Дидро в общую идею соотношения. Дидро в своих «Философских разысканиях о происхождении и природе прекрасного» доказывал, что все то в природе, что вызывает в человеке идею меры или соотнесение реального с чем-то высшим, во всяком случае иным, – иначе говоря, все, что вызывает идею соотношения, – все это и является началом прекрасного. В этой мысли Дидро есть нечто убедительное. Конечно, здесь начало прекрасного в природе рисуется тоже, как и у Шиллера, в сугубо формальном, логическом, виде, но это не значит, что оно не может быть применено для познания конкретных явлений самой материи. Идея меры и соотношения может быть приложена в силу своей универсальности к самым различным видам прекрасного. Это рассуждение можно уподобить уравнению, которое может пригодиться для решения самых различных вещей.

Академик А. Н. Крылов говорил, что, «казалось бы, что может быть общего между расчетом движения небесных светил… и качкой корабля», а «между тем, если написать только формулу и уравнения без слов, то нельзя отличить, какой из этих вопросов решается: уравнения одни и те же.

И в этом поразительном математическом сходстве различных явлений кроются огромные возможности для создания удивительного мира математических моделей» ⁴.

Примерно к этому же итогу придем и мы, если положим в основу понятия красоты формально-структурную идею соотношения. Нельзя будет различить, о чем же идет речь: о Венере Милосской или о шахматах. Идея красоты в таком случае будет изъята из всех реальных жизненных связей, лишится своего конкретного чувственного содержания и превратится в некий универсальный духовитый импульс, который заключен в чем угодно: в математических уравнениях, в музыкальных или шахматных этюдах, в глазах женщины, в героическом поступке, в вечернем закате на озере.

Но подобно тому, как в математическом сходстве различных явлений открываются возможности для создания особых формальных моделей природы, составленных из различных формул и интегралов, так и логическая модель красоты может нас приблизить к пониманию того внешнего мира материи, тех явлений или комплексов, которые посылают нам сигнал красоты. Так же, как математические формулы ни с внешней, ни с какой стороны не похожи на природные процессы, но в то же время являются ключом к этим процессам, так и логическая формула красоты, далекая от реального феномена красоты, в то же время является ключом к нему. Модель «родственна» натуре.

Вот почему, выбираясь из нашего лабиринта противоречий, мы должны обратиться к логическому моделированию явлений красоты.

Но прежде всего нам следует ответить на такой вопрос: что именно в природе дает нам «посыл» красоты? Кажется, ни у кого не вызывает сомнения то положение, что красота в природе существует, что это есть объективное явление, не зависимое от наших субъективных переживаний.

1. См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные произведения в двух томах, т. 1, Госполитиздат, М. 1955, стр. 332.[↩]
2. Анатоль Франс, Собр. соч. т. 8, М. 1960, стр. 63.[↩]
3. »Античные мыслители об искусстве», М. 1938, стр. 13. [↩]
4. Сб. «Машина», под ред. акад. И. Артоболевского, М. 1959, стр. 368.[↩]