О «делах», жизни и судьбе Осипа Мандельштама

Век минувший

Л. КАЦИС

О «ДЕЛАХ», ЖИЗНИ И СУДЬБЕ ОСИПА МАНДЕЛЬШТАМА*

Скажем сразу, что прочесть эту красивую большеформатную книгу всем, интересующимся историей советской литературы, советской репрессивной системы, тем более творчеством Осипа Мандельштама, надо всенепременно. Ибо аналогов эта работа ни по замыслу, ни по составу не имеет. Никогда еще не предпринималось попытки описать жизнь лирического поэта, прозаика или философа лишь языком репрессивных бумаг. Да и не у каждого из достойных документированной хроники жизни русских литераторов практически каждый период их творчества (!), а не только биографии, может быть описан подобным образом. У Мандельштама же и вопросы текстологии, и проблемы идейного развития, и даже конфессиональные проблемы решаются именно при помощи этого рода документов. К тому же представленная книга являет собой, быть может, наиболее яркий пример лобового столкновения реальности и факта с мифом и абстрактными представлениями большинства о должном или не должном во взаимоотношениях «поэт и царь».

И здесь судьба Мандельштама — наиболее яркий и даже парадигматический пример. Стоит задуматься, можно ли написать так, например, биографию Б. Пастернака (здесь будут превалировать разного рода материалы пленумов, проработок, травли времен «Доктора Живаго», уже собранные в отдельную книгу, даже упоминания его в допросах массы людей, но не наши документы[1]); М. Булгакова, при советской власти не сидевшего, но к Сталину стремившегося и ему писавшего[2]; расстрелянного (в итоге) И. Бабеля[3]; выжившего после нескольких лет на Беломорстрое А. Лосева; до революции ссыльного А. Ремизова; Корнея Чуковского и его дочери Лидии (проведшей некоторое время в заключении); и т. д. вплоть до А. Солженицына. В этих биографиях тюремно-пыточные периоды либо периоды «на грани посадки» составят важный, часто итоговый, иногда, как в случае с автором «Архипелага ГУЛАГ», отчасти, по его мнению, благодатный (и вызвавший благодарность тюрьме) период, но не биографию в целом (здесь также мы имеем толстую книгу «Кремлевский самосуд»[4]). Не сравнивая сейчас место в истории и масштаб дарования, отметим, что с мандельштамовским случаем (по разнообразию репрессий и длительности воздействия их на жизнь и творчество писателей) сравнимы судьбы и биографические документы, например, А. Барковой[5], В. Шаламова[6] или Н. Клюева[7]. Но и там никто не предпринимал ничего подобного нашей книге. Разного рода уголовные документы использовались во множестве случаев (вспомним и автобиографическую книгу философа В. Налимова[8], публикацию А. Никитиным многотомного дела так называемых «мистических анархистов»[9]), однако тотальной публикации подобных персональных «репрессивных» биографических сводов, призванных восстановить целостную биографию, мы еще не видели. А уж счастливо обретенных документов конкретного эшелона, в котором ехал, направляясь на Колыму, Мандельштам, нам и вовсе видеть не приходилось (эта часть написана в соавторстве с Н. Поболем — с. 110-134). И уже этого одного было бы достаточно, чтобы книга, вышедшая усилиями издательства «Петровский парк» тиражом 1000 экземпляров, исчезла с прилавков магазинов и настоятельно потребовалось бы ее дополненное переиздание. Именно материалами к нему и явятся, как нам представляется, последующие страницы.

Необходимо отметить, что книгу отличает исключительное разнообразие репрессивных документов, составлявшихся на протяжении жизни О. Мандельштама в дореволюционных Финляндии и Петербурге, белом Крыму, несоветской Грузии, в начале «Большого террора» и в самом его разгаре. А реабилитационные документы и вовсе растянулись в истории от эпохи «позднего реабилитанса» через перестройку до наших дней. Совершенно особый раздел книги составляют слухи и мемуары о судьбе Мандельштама, которые распространялись и в СССР, и в эмиграции.

Быть может, наиболее важен для нас именно последний раздел, который демонстрирует процесс циркуляции слухов, их трансформации и, в итоге, верификации. При этом речь здесь идет не только об установлении дат отправки на этап или наступления смерти, но и о чтении Мандельштамом «Мы живем, под собою не чуя страны…», хлопотах Н. Бухарина, описании поэтом собственных интенций при создании самоубийственного стихотворения, реакции на все это Сталина и т. д.

Объяснимая мозаичность представленных в книге материалов заставляет следовать по пути, выбранному составителем: насколько это окажется в наших силах, мы прокомментируем и дополним собственным анализом либо новооткрывшимися документами те моменты в представленных материалах, которые почему-либо остались вне поля зрения П. Нерлера и его соавторов (Д. Зубарева и Н. Поболя).

Монография Павла Нерлера «Слово и «дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений» имеет целый ряд указаний на то, кем и когда она в итоге доведена до печатного станка. И список этот во многом объясняет особенности этого издания, его достоинства и недостатки. Перечислим эти сведения: «Издание является совместным проектом Мандельштамовского общества и «Новой газеты»».

Сочетание в одном ряду Мандельштамовского общества — которое в последние годы все явственнее становится тем, что по-английски называется Umbrella Organization, то есть центром, объединяющим исследователей жизни и творчества О. Мандельштама и, во многом, Н. Мандельштам; создающего фундаментальную «Мандельштамовскую энциклопедию» и объединенный цифровой архив поэта и т. д.; готовящее полное собрание его сочинений, — с остро политическим публицистическим изданием «Новая газета» — нетривиально. Оно неизбежно привело к тому, что возникла не только стилистическая разноголосица; возникли многие проблемы восприятия книги в целом. Поэтому работа П. Нерлера требует не столько рецензии (что хорошо — что плохо, стоит читать — не стоит и т. д.), сколько прочтения многочисленных документов, представленных в книге, на фоне событий в науке и новых публикаций документов, имевших место после 2008 года, которым, кажется, за единственным исключением (ответом на как всегда заведомо провокационное выступление Д. Быкова в «Известиях», которое, на наш взгляд, не заслуживало мемориализации в столь важной книге) завершается работа над текстом. Ряд разделов монографии представляют собой несколько обновленные и дополненные старые публикации, от газетных до академических, которым порой более 10 лет.

I

Начнем по порядку, с дореволюционной Финляндии, где Мандельштам впервые в жизни попал под надзор Особого отдела Департамента полиции.

Слежка была установлена за Мандельштамом, когда Охранка заподозрила поэта в принадлежности к партии эсеров, которую сам Мандельштам не отрицал даже в сталинских застенках. Сразу надо отметить, что в центре представленных документов о «некоем еврее Мандельштаме…» (так его обозначали в документах) стоит проблема вероисповедания и, соответственно, права жительства в Финляндии. А вопрос этот не так прост. Ведь некрещеным евреям нахождение на этой территории было очень затруднено, а уж прописка — и вовсе заказана. Кроме всего прочего, финские дачные местности были заполнены разного рода эсерами, социал-демократами, анархистами, террористами, экспроприаторами и т. п. Они пользовались близостью Петербурга, с одной стороны, и разницей между законами «материковой» России и Финляндии — с другой. Кроме всего прочего, финские националисты в ряде случаев поддерживали русских революционеров. Авторы «финской главы», которая, как они сами указывают, в этой книге публикуется уже в третий раз, по большей части иронизируют над бесплодными попытками Особого отдела Департамента полиции установить вероисповедание — да и инициалы — попавшего в поле зрения Мандельштама. Более того, они с понятной для сегодняшнего историка литературы насмешкой констатируют «замечательную догадку» о национальности этого Мандельштама.

Однако именно здесь и проходит водораздел между научной публикацией документов, которой раздел документальных приложений по большей части соответствует, и повествовательной частью книги. Она рассчитана на либерально-свободолюбивого читателя «Новой газеты», который часто ищет даже в исторических приложениях «Новой газеты» скорее повод для удовлетворения своего недовольства существующим положением, чем для серьезных аналитических размышлений. По-видимому, на стилистике повествовательной части книги сказалась первоначальная идея (о ней говорил П. Нерлер на презентации издания в магазине «Фаланстер») издать эту книгу в форме некоей «Роман-газеты» при газете «Новой». С этим, по-видимому, связана и чисто газетная стилистика создаваемого совместно с обществом «Мемориал» приложения «Правда ГУЛАГа» к «Новой газете». Здесь и до, и уже после выхода книги в свет публиковались многие материалы о Мандельштаме и его трагической судьбе, реабилитации по делу 1937-1938 годов и отказе в оной по делу о стихах 1933-1934 годов[10].

Весь комплекс представленных здесь документов и связанных с ними проблем сложен и достаточно запутан существующими бытовыми представлениями о правилах протестантского крещения евреев в Российской империи и традиционными для широкого читателя насмешками над сотрудниками соответствующих органов, которые оказались бессильны в борьбе со студентом-эсером. Но мы ведь имеем дело пока еще не с НКВД, а с царской охранкой. Поэтому не надо переносить наши сегодняшние представления о диссидентской деятельности советского времени на практику царского времени, особенно в относительно свободной и даже парламентской Финляндии.

Соответственно, опубликованные в книге в специальном приложении, как и во всех остальных случаях, документы об Осипе Мандельштаме, связанные с Финляндией, требуют совершенно другого подхода. Ведь эти документы призваны помочь нам ощутить подлинный дух времени. Однако это не так просто, как кажется соавторам данной главы (здесь в качестве соавтора выступил Д. Зубарев).

Для понимания таких документов надо знать особенности истории и внутренней жизни столь близкого к Петербургу парламентско-конституционного княжества Финляндского и, одновременно, следует учитывать, что петербургский Особый отдел не имел полномочий для работы в Финляндии, поэтому по любому поводу Петербург и запрашивал своих Выборгских или Гельсингфорсских коллег. Это же касалось и специфических проблем крещения евреев, которые после соответствующей процедуры получали возможность беспрепятственного пребывания на всей территории империи.

Финляндия и здесь «отличилась». Недаром финский исследователь Бен Хеллман, уделивший много времени поискам следов пребывания Мандельштама в Финляндии, не смог обнаружить в документах консистории и методистского прихода никаких следов имени Мандельштама. Этого и быть не могло. Ведь все протестантские крещения евреев в Финляндии в 1910-1913 годах были просто незаконной покупкой соответствующих свидетельств. А крестивший Мандельштама пастор Н. Розен вместе со знаменитым пастором Пира (Пирра), наиболее прославившимся на этой почве, ничего не сообщал даже в финскую консисторию, которая, в свою очередь, только по специальному запросу сообщала что-либо в Петербург. Отсюда и та странная структура переписки, которая позабавила публикаторов. Отсюда и столь долгие поиски Розена исследователями жизни и творчества Мандельштама. Не вдаваясь сейчас в подробности того, как власти пытались лишить столь специфически крещенных евреев права обучения в университете, заметим, что эти усилия сказались на учебной активности О. Мандельштама как раз 1913 года, когда он сдал наибольшее количество университетских экзаменов. А кроме того, если Мандельштам действительно был активным эсером, то ему менее всего надо было попадаться на том, что в Питерский университет он представил «чистую» бумагу не от ландсмана из Райволы, где имели место противоправные действия, а от его выборгского коллеги да еще вкупе со свидетельством о крещении от пастора Розена. Так были обойдены и проблемы благонадежности, и национально-конфессиональный вопрос. Последний, как нетрудно видеть, менее всего был связан с сознательным выбором экзотической и новой для России протестантской конфессии. Поэтому изучению мотивации Мандельштама в этой ситуации мы посвятили особую работу[11], которая продолжена теперь в специальной статье «Финляндия» в будущей «Мандельштамовской энциклопедии».

Для биографов Мандельштама представляет интерес и еще один вопрос. Н. Мандельштам, рассуждая о национальном самоопределении Мандельштама, специально отмечала, что имя его, изначально данное родителями, было Осип, а не Иосиф. Однако этому противоречат все документы, представленные в первом комплексе финских бумаг. Вот как называется там последовательно Осип Мандельштам: «Иосиф Эмильевич» (с. 10, 11), «Иосиф Эмильев» (с. 11.), «Осип Эмильев» (только в обращении матери к русскому консулу) (с. 12), «Иосель Эмильев» (с. 13). Однако и С. Каблуков в знаменитом дневнике называет своего знакомого И. Е. Мандельштамом, то есть Иосифом. Точно так же поэт именуется и в свидетельстве о крещении, выданном пастором Н. Розеном. А это уже документ, равный по значению паспорту.

Заметим, что эти рассуждения носят вовсе не схоластический характер. Ведь в царской России евреям категорически запрещалось менять свои традиционные еврейские имена на русские или их русифицированные варианты без специального на то разрешения. За подобные действия следовал штраф, выдворение из губернских центров и т. п. Здесь же возникает и вовсе замечательная ситуация. Носитель нейтрального имени Осип по собственному желанию меняет его на Иосиф!? По-видимому, этот вопрос еще потребует соответствующего изучения.

II

Следующий комплекс документов связан с арестом Осипа Мандельштама в Батуме в 1920 году. Как известно, Мандельштам прибыл в Батум из белого Крыма, где поэт также был ненадолго арестован и освобожден при помощи М. Волошина и И. Эренбурга.

В связи с этими документами в нашем предельно политизированном контексте хотелось бы коснуться лишь одного замечания П. Нерлера, который пишет: «Не позднее 11 или 17 сентября 1919 года Осип Мандельштам с братом Александром прибыли из Харькова в Крым <...> Их (то есть разного рода интеллигентов, включая О. Мандельштама. — Л. К.) загнала сюда Гражданская война — кого по убеждениям, кого по отсутствию оных, и к их кружку примкнули интеллигенты из военных, наподобие Цыгальского или Новинского. Наезжал из Керчи даже один красный «комиссар» — поэт Георгий Шенгели» (с. 16). А в примечаниях резонно сообщается, что «весной 1919 г. Шенгели командировали из Харькова «комиссаром искусств» в Севастополь, но летом Крым был захвачен Врангелем, и ему, с фальшивым паспортом, пришлось скрываться — сначала в родной Керчи, а потом в Одессе, где он провел около двух лет» (с. 21).

Тот факт, что в Крым братья Мандельштамы прибыли из того же Харькова, что и «комиссар» Шенгели, представляет для нас первостепенный интерес, равно как и проблемы паспорта Шенгели, да и Мандельштама.

Ведь не только автор «Планера», но и Мандельштам с Эренбургом были «харьковскими» комиссарами по театральному отделу, только не в Крыму, а в Киеве. Да и знакомство Н. Мандельштам с О. Мандельштамом имело место в Киеве 1 мая 1919 года неслучайно.