Новое литературное обозрение. N 62

Очередной спецвыпуск НЛО посвящен современной поэзии; поэтические тексты в нем перемежаются с критическими. И вновь, как и в недавнем N 59, дело затеяно с помпой: уже в названии номера брошен «вызов гуманитарной мысли», прежде всего – филологии. Наука эта (по словам И. Прохоровой), «мечтая о культурном ренессансе и не замечая, что существует в его эпицентре, эпицентре поэтического бума», уподобилась Журдену… (с. 10).

Это в каком смысле? Не церемония ли возведения Журдена в сан мамамуши будет предложена нам как сценарий для филологии, после периода забвения и упадка утверждающей свое место… Где? В «эпицентре… бума». Плохая физика (как говаривал Пушкин), но посмотрим, какая лирика объявлена «эпицентром» и какой «бум» произведут ее комментаторы.

Итак, уже во вступлении от редакции отрицательные частицы начинают прямой наводкой бить по филологам. Тех из них, кто не спешит обрести свое место в «эпицентре», упрекают в «вопиющей <…> нелюбознательности к современности», в том, что из поэзии недавнего прошлого «не изучается почти никто», что поэтические тенденции 1990-х годов «остаются не осмысленными и не понятыми», что они не хотят слышать и не хотят «увидеть, что та поэзия, с которой мы имеем дело сегодня, – уже не та поэзия» (с. 11).

Но и о современной поэзии, на которую наконец-то должны обратить свое просвещенное внимание филологи, говорится посредством все той же частицы «не» и ее эквивалентов. Искомая формула «не той поэзии» развернута на более чем пятистах страницах номера, рубрики которого если чем и связаны, то только идеей отрицания.

Рубрику «Испытание традиции» было бы вернее назвать ее искоренением, ибо (в который раз звучит это откровение) «традиция мертва» (К. Кобрин «Предчувствие вечных поминок…», с. 164), «трансценденции прежнего опыта не происходит», и надо просто писать, «как если бы никакой двухвековой традиции классической русской поэзии <…> не было» (И. Вишневецкий «Изобретение традиции…», с. 181, 184).

Рубрика «О современном лиризме» по большей части сводится к перечислению того, чего в этом современном лиризме нет: «…ни абсолютной серьезности, ни четко прописанной иронии, ни самозацикленности»; персонажи «не переживают «унижения паче гордости», то есть не претендуют на место, приличествующее русской гордыне», чувство здесь «не русское, не византийское, не лукавое, не имеющее в виду тайного греха и лживого раскаянья, невероятных претензий к Богу или экстатических благодарностей ему», вещи здесь не фиксируются, не убиваются «точным описанием или парадоксальным сравнением…» (Е. Фанайлова «Рентгеновская метафизика», с. 312).

Будто черная дыра разверзлась и в том самом месте, где некогда предполагали существование поэтической традиции: «пустотный канон» (А. Дмитриев «Скромное величие замысла: вызов теории», с. 43), «потаенный удар аннигиляции» (А. Аствацатуров «Метафизика предместья», с. 136), «развалины логоса», «поэзия как пустой транспорт памяти» (А. Глазова «О логосе и голосе в современной поэзии», с. 320, 319).

Путешествуя по современной поэзии с картой, изготовленной в НЛО, правда, ощущаешь себя в пустыне. Так, может быть, эта «пустыня» обещает по крайней мере поэтическую «свободу»?

Увы, в специальном выпуске НЛО едва ли не на каждом шагу сталкиваешься с ограничениями и запретами. От «нагруженной» семантики – надо избавляться (А. Дмитриев «Скромное величие замысла: вызов теории», с. 42), «упражняться в изготовлении «поэтических тропов»» не рекомендовано, а поэтический пафос и вовсе строжайше запрещен – незачем больше «драматически взвинчивать тон» (М. Ямпольский «Дзенбарокко», с. 89). И рациональное осмысление мира, и «романтическое неистовство» – опасные ловушки, которые современный поэт должен обходить за версту (А. Аствацатуров, с. 132).

Сказано вполне недвусмысленно: современная поэзия больше не нуждается ни в «истерической» тоске по мировой культуре, ни в «онанистической» филологической интерпретации. Что до лирического «я», то о нем и говорить нечего, разве что мимоходом и в скобках: «(дань фактически умершей традиции)» (И. Вишневецкий, с. 199, 187).

Но что же предлагается взамен – в качестве совсем «не той» поэзии и критики? Нечто в самом деле похожее на пляски с заклинаниями, устроенные в комедии Мольера вокруг простака Журдена. Вот как глава ферганской школы Ш. Абдуллаев рассуждает о своих стихах: «Не аналитическое действие, не империя идей, не поэтическая методология, а гипноз некой длящейся атмосферы, находящейся вне меня» (с. 185). Ощущается ли эта гипнотическая атмосфера при чтении монотонных стихов Абдуллаева? Вряд ли, а вот в сон от них точно клонит: «На следующей стадии чета каких-то больших предметов низко цветет…» (с. 132); «Он еще не улавливает общую форму некоторых вещей, / выделяющихся наполовину из-за воскресного света, / но уже видел их в несговорчивом отпуске прежней жизни» (с. 136). А вот как А. Драгомощенко пишет о «внутренней драме» В. Кондратьева: «Однако есть светлые и печальные умы, позволяющие преступить пределы вещей, которыми вещи сами себя полагают, исподволь нас создавая». Поэтические строки, иллюстрирующие этот тезис, вряд ли развеют теоретический туман: «Посреди поля девушка, платье ее состояло из глаз, широко раскрытых / навстречу, как показалось, станция уведомления» (с. 190). «Время современной поэзии, – подытоживает А. Глазова, – химерическое чудовище, гибрид человека с часом, Фауст, соединившийся вместо Маргариты с остановившимся мгновением» (с. 322). И приводит в подтверждение своей мысли следующее стихотворение Ники Скандиаки:

уехав работать

– от кого! От тебя –

что ни день, рожаю

– от тебя, от кого же? –

с десяток кентавров:

человекочасов.

Каждый (надо думать) зачат

в наш с тобой последний час:

когда неслась по небу

конночь: equinox.

Что тут скажешь? «Странная вещь, непонятная вещь».

Допустим, что все это правда: что в стихах Абдуллаева, Драгомощенко и Кондратьева, объявленных критиками НЛО одновременно предтечами и классиками, или в стихах их последователей действительно возникает «некая длящаяся атмосфера», что кто-то из них действительно «переступает пределы вещей» или продуктивно путает Маргариту с мгновением. Только не для читателя все это: в пустыне современной поэзии, очерченной специальным выпуском НЛО, ветер иссушенных слов пролетает, не задевая сознания, не вызывая интереса. И все эти слова, критические или стихотворные, сливаются в неразличимое бормотание маскарадного муфтия, пляшущего перед Журденом: «Ха-ла-ба, ба-ла-шу, ба-ла-ба, ба-ла-да».

Авторы критических статей иной раз проговариваются и выдают свои тайны. Так, процитировав Кондратьева («пунктиры, они облекают чаепития с облаками. / Любитель любви, чашечница на веранде» и т.д.), И: Вишневецкий приходит к выводу, с которым не поспоришь (он уже давно напрашивался по ходу чтения спецвыпуска): «Собственно, после такого писать уже почти ничего нельзя, остается только ритуальное повторение «фигур, испещренных звездами и планетами»» (с. 190).

Именно к «ритуальным повторениям» и сводится «вызов», брошенный гуманитарной мысли авторами поэтического номера НЛО. Развлекаются обрядовыми плясками в пустыне. С энтузиазмом каталогизируют достижения новой поэзии, обнаруживая полную глухоту к комизму собственной терминологической декламации (как, например, в статье Д. Давыдова «Внесистемный элемент среди зеркал и электричек»): «Возникли и более мягкие типы новой песенности: «поставторская» песня Александра Левина, шансоны Вадима Певзнера, авангардный техно-рэп группы «Kulturkampf» (созданной поэтом Айвенго в Тольятти), поп-авангард Максима Скворцова, квазишаманские опыты Веры Сажиной или Германа Виноградова, деятельность минской фолк-панк-акционной группы «Засрали казарму…»» (с. 245). В общем, все по тому же мольеровскому сценарию:

Не бояться,

Не стыдиться,

Если хочешь

Посвятиться!

(Пер. Н. Любимова.)

Путь, начертанный для посвященных в «не ту» поэзию, уводит в глубь пустыни. Главными героями номера, провоцирующими гуманитарную мысль, объявлены поэты, которым, судя по «манифестам, больше всего хочется быть новыми – носителями «новой искренности» или «новой серьезности». В чем же здесь искренность и серьезность? В том, что «новые» поэты вполне искренне и серьезно убеждены в ценности своей продукции, не взирая ни на какие мнения, доносящееся из внешнего мира. Может быть, лучше назвать «новую» школу как-нибудь по-другому? К счастью, в самом спецвыпуске НЛО и находим подсказку. В статье «Текущий литературный процесс как объект литературоведения» М. Бондаренко предлагает следующий критерий для разграничения профессиональной и непрофессиональной словесности: «Главный признак непрофессиональной словесности можно обозначить как культурный аутизм. Психологическую и социальную замкнутость на себе, отсутствие связей с «внешним» пространством…» (с. 68). И что же? Искренность и серьезность многих поэтов, цитируемых на страницах НЛО, как раз и оборачивается «культурным аутизмом»: «Пусть считают маргиналами, изнутри-то мы знаем…» – так еще во вступлении к номеру И. Кукулин провозгласил «аутизм» как принцип (с. 11).

Но почему же эти искренность и серьезность «новые»? Вновь за подсказкой обратимся к статье Бондаренко. Она особо выделяет «институциональный аспект» профессиональной словесности: литературные клубы, фестивали, журналы, альманахи, награды, премии и т.д. (с. 65). А не в том ли состоит новизна «аутистов», что они, отказываясь от связи с традицией и живого контакта с читателями, тем не менее нацелены на захват этих самых «институций»? О неудаче прежних попыток захвата сетует главный стратег «новых аутистов», «»батька» неподцензурной словесности» (с. 435) Д. Кузьмин: «Что касается подведомственной Кузьмину постнеподцензурной литературы, то вся история ее десятилетних попыток внедриться в какие-либо литературные институции <…> была оценена Кузьминым негативно…» (с. 432). Но, видимо, начиная с этого номера НЛО, то, о чем так долго говорили «новые аутисты», должно, наконец, осуществиться (согласно известному руководству к действию: почта, телеграф, вокзал, – а кто же в наши дни забудет про банк!).

Главный парадокс состоит в том, что сегодня «новый аутизм» начинает навязывать себя в качестве мейнстрима и негодует, если куда-то внедриться ему все-таки не удалось.

Справедливости ради надо сказать, что есть и редкие оазисы в пустыне N 62. После «приятного агрессивного самоутверждения» (так благословил «новых аутистов» на их пустынном пути М. Гаспаров, с. 13) с облегчением воспринимается и рефлексия Г. Айги, и воодушевление В. Гандельсмана, и даже стилистическая сухость М. Айзенберга. Об их творчестве можно спорить, их стихи можно любить или не любить, но они по эту сторону вкуса и разума. Маркировать границу трудно, но усилие к этому сделать особенно необходимо там, где пустыня наступает.

М. СВЕРДЛОВ