«Но песня песнью все пребудет…»

Н. Асеев, Зачем и кому нужна поэзия, «Советский писатель», М. 1961, 315 стр.

«Я не любил того, что не любил он», – говорит Асеев в своих воспоминаниях о Маяковском. Сегодняшний Асеев тоже не отделяет своих эстетических вкусов, привязанностей, пристрастий от вкусов и пристрастий Маяковского. Вот он говорит о молодых поэтах: «…среди этих новых двадцати- и тридцатилетних я узнаю родственные голоса. Родственные и Маяковскому, а значит, и мне голоса».

«Как мальчишкой боишься фальши», не терпит Асеев «мистического трепета» в разговоре о поэзии. Вслед за Маяковским он предпочитает говорить о том, «как делать стихи». Слова «мастер», «выделка», «поэтическая обработка» ему привычнее и ближе слов «поэт», «творить», «вдохновение».

«Искусство поэзии, – утверждает Асеев, – не есть только искусство рассказа, оно не есть также расположение слов и предложений в известном условном порядке с созвучиями на конце строк. Искусство поэзии есть применение речи в самом лучшем понимании смысла слова».

И дальше: «Рассказать можно и в прозе; сообщить можно и хорошим публицистическим языком. Но вызвать восторг, но заставить заучить, затвердить на всю жизнь мысль могут только стихи».

Итак, назначение поэзии в том, чтобы «заставить заучить, затвердить на всю жизнь мысль». Основные статьи, собранные Асеевым в книгу «Зачем и кому нужна поэзия», говорят о поэзии именно как об искусстве «применения речи в самом, лучшем понимании смысла слова».

«В чем же отличие прозы от поэзии?» – спрашивает Асеев в статье, давшей название его книге. И отвечает: «В открытии новых соотношений смысловых реальных понятий. Соотношения эти воспринимаются в первый момент как неоправданные, непривычные в своей контрастности и необжитости… Рабочий на суде, описывая в качестве свидетеля прог исходившую пьяную драку, ответил судье на вопрос, как происходило дело: «Да ведь, когда я прибежал туда, они уже табуретки листают!» Вот это неожиданное, – продолжает Асеев, – непривычное соединение слов – «табуретки» и «листают» – сразу без многословия создало картину полной потери представления о действительности у давшихся… Эта неожиданность выразительности слов, заменяющая собой всякий длинный способ описания событий, и есть поэзия».

Движение этой мысли, различные «повороты» и конкретные преломления ее образуют «сюжет» книги Асеева¹.

Первая фраза, первая, самая низшая ступенька этого «сюжета» может быть условно обозначена понятием «ткань стиха». Для Асеева качество поэтической вещи, звонкость и сила ее очень часто определяются степенью плотности и яркости этой «ткани».

Превыше всего ценит Асеев отношение к поэтическому творчеству как к искусному и трудному умению. Едва ли не главным качеством, необходимым поэту, кажется ему физическое, мускульное ощущение слова, его тончайших фонетических оттенков. Тут он может быть даже несправедливо пристрастным, не по-асеевски снисходительным. Вот он цитирует строки молодого поэта Юрия Панкратова:

Крыли крышу, забивали молотком,

Ели кашу, запивали молоком.

На отчаянной бричке прикатил

Измочаленно-вебритый бригадир.

Строки искусные, броские и, все-таки откровенно пустые. Асеев не задумываясь называет их «отличными по качеству, по меткости». Отличными потому, что, как он говорит, они резко отличаются «от множества попыток сделать такие же зарисовки людьми, не умеющими оживить их жарким словом, четким штрихом».

И тут впервые слово «сделать» в применении к поэзии настораживает. Да, Маяковский написал статью «Как делать стихи». Да, мы привыкли к этому нарочито «рабочему», ремесленному определению. Но рядом с умело подогнанными друг к другу, действительно сделанными строчками Панкратова слово это, употребленное всерьез и в похвалу, кажется невыносимо плоским, раздражает и отталкивает. Конечно, условность, нарочитость этого слова Асеев чувствует великолепно.

Недаром в другой статье он утверждает как нечто само собой разумеющееся: «Стихи можно научиться рифмовать и аллитерировать, но придать им силу выразительности таким сочетанием слов, которые бы переосмысливали обычное в необычное, раскрывали бы сущность явления не через длительное изложение, а молниеносно, озаренно, пронизывая как электричеством смысла слова, отдаленно живущие в обиходе, – этому научиться нельзя; для итого надо быть поэтом, а не виршеплетом».

Это высшая ступень, вершина, кульминация «сюжета» асеевской книги. В его лексике появились слова: «вдохновение», «озаренно». Слова для Асеева непривычно архаические. Но и озарение, оказывается, в конечном счете служит лишь максимальной «яркости выражения и незаношенности речи». Словно электрический ток, пронизывает оно слова, далеко отстоящие друг от друга, внезапно обнажая их корневую, смысловую связь, и лаконично, емко, так, как это дано только поэтическому слову, исчерпывает суть явления.

Поднявшись по спирали, мысль пришла словно бы в ту самую точку, с которой она брала начало: «Почему хорошие стихи запоминаются наизусть? Потому, что значительность выраженной в них мысли предъявлена с такой силой и своеобразием, что ее хочется заучить, запомнить, взять с собой в дорогу жизни. Она выражена так, что ее никаким иным способом и нельзя выразить. Не первыми попавшимися на язык словами, а словами, отобранными из всех возможных. И не только не первыми попавшимися словами, но и не первым пришедшим на ум распорядком слов».

Все это так. Хорошие стихи сами западают в память, Их хочется взять с собой на всю жизнь, потому что в них дорогая тебе мысль сконцентрирована в наиболее емкой и запоминающейся форме. Но неужели только затем и нужна людям поэзия?

Неужели талант поэта – это только обостренное чувство слова, а не обостренное восприятие жизни, не потребность жить с огромной затратой душевных сил и невозможность жить иначе? Разве Пушкина и Гейне, Блока и Маяковского мы называем великими поэтами за то, что они были гениально одаренными умельцами, великими мастерами, а не за то прежде всего, что они были великими людьми? Думать так – все равно, что считать, будто Рахманинов или Шопен были великими музыкантами только потому, что умели отлично играть на фортепьяно. Вот, кстати, что говорит об этом Генрих Нейгауз в своей замечательно интересной книге «Об искусстве фортепьянной игры»: «У меня смолоду и до сегодняшнего дня сохранилось одно чувство: при каждой встрече с очень большим человеком, будь то писатель, поэт, музыкант, художник, Толстой или Пушкин, Бетховен или Микеланджело, я убеждался в том, что для меня важно прежде всего то, что этот человек большой, что я через искусство вижу огромного человека, и в какой-то мере (условно говоря) мне безразлично, высказывается ли он в прозе или в стихах, в мраморе или звуках».

И в другом месте, на первый взгляд, уже совсем о другом: «Прежде чем начать учиться на каком бы то ни было инструменте, обучающийся – будь это ребенок, отрок или взрослый – должен уже духовно владеть какой-то музыкой: так сказать, хранить ее в своем уме, носить в своей душе и слышать своим слухом. Весь секрет таланта и гения состоит в том, что в его мозгу уже живет полной жизнью музыка раньше, чем он первый раз прикоснется к клавише или проведет Смычком по струне…»

Перефразируя эти очень точные слова, можно сказать, что поэт – это человек, который духовно владеет поэзией, воспринимает ее всем своим существом прежде, чем у него появляется осознанная потребность вместить ее в рифмованные или нерифмованные строки. Разумеется, то, что мы называем поэзией, существует объективно в самой жизни. И поэт – это человек, умеющий чувствовать ее острее других. «Кто такой поэт? – говорил Блок. – Человек, который пишет стихами? Нет, конечно, он пишет стихами потому, что он поэт, потому, что он приводит в гармонию слова и звуки…»

Поэзия по своей природе радиоактивна. Добывать ее – нелегкое дело. Нелегкое не только потому, что «в грамм добыча, в год труды». Работа с радиоактивными элементами, как известно, опасна для жизни. Вероятно, именно это имели в виду и Блок, поставивший эпиграфом к одному из своих стихотворений: «Там человек сгорел», и Толстой, записавший у себя в записной книжке: «…настоящий поэт сам невольно и с страданием горит и жжет других».Николай Асеев-поэт. Можно бы добавить: большой поэт. Но менее всего, мне кажется, тут уместны какие-то «измерительные» определения. Гораздо важнее другое. Асеев – поэт истинный. Как говорится, поэт милостью божьей. Ему все это доподлинно известно не из вузовского курса по истории литературы. Он «а собственном опыте знает цену этой «радиоактивности». Одной-двумя фразами это прорывается в его статьях. Вот он вспоминает: «Трудно было касаться накаленной электричеством темы современья. И все-таки мы ее касались. Маяковский в «Про это»… рискованно хватался за перенапряженные высоковольтные провода быта…»

И в другой статье: «Отмахиваться от социального значения поэмы «Про это» – значит пытаться сделать вид, что не чувствуешь следов обожженности ею на своем лице».Конечно же, Асеев великолепно знает, что поэзия – это не только искусство наилучшего применения речи. Она – выстраданная, всей жизнью поэта и кровью его сердца оплаченная способность «глаголом жечь сердца людей». Но почему-то это знание не вошло в «сюжет» его «нити. Лишь отдельные фразы хранят на себе «следы обожженности» этим знанием.К счастью, в книге Асеева есть еще один «сюжет».

В недавно опубликованном стихотворении Б. Слуцкого («Вопросы литературы», N 6) Асеев описан так:

С утра его мучит сто болезней.

Лекарства – что?

Они – пустяки!

Асеев думает: что полезней?

И вдруг решает: полезней – стихи.

И он взлетает, старый ястреб,

И боли его не томят, не злят.

И взгляд становится тихим, ясным,

Жестоким, точным – снайперский взгляд…

И строфы равняются – рота к роте,

И свищут словно в лесу соловьи,

И все это пишется на обороте

Отложенной почему-то статья.

Портрет на редкость точен. И это не механическая, мертвая точность фотоснимка, не портретное сходство случайной зарисовки…Книга «Зачем и кому нужна поэзия» состоит из трех разделов: «Наша профессия», «Современники» и «Воспоминания о Маяковском». Каждый раздел, «томимо исследований, статей, рецензий, мемуаров и т. п., включает в себя еще и стихи. Вот стихи-то и образуют второй, поэтический «сюжет» книги. Это крылья книги, душа ее.У этого «сюжета» тоже есть свои ступени, свои взлеты и падения. Но тут вряд ли есть необходимость в том, чтобы прослеживать их последовательно, шаг за шагом. Достаточно привести одно только стихотворение. Правда, не будь в книге этого стихотворения, читателю ее, быть может, так и не удалось бы до конца осознать все, что хотел автор вложить в слова: «Зачем и кому нужна поэзия».

Почему ж ты, Испания,

в небо смотрела,

когда Гарсиа Лорку

увели для расстрела?

…Что ж вы

руки скрестили

и губы вы сжали,

когда песню родную

на смерть провожали?!

…Шел он гордо,

срывая в пути апельсины

и бросая с размаху

в пруды и трясины;

…Будто с неба срывал

Икидал он планеты, –

так всегда перед смертью

поступают поэты.

Но пруды высыхала,

и плоды увядали,

и следы от походки его

пропадали!

А жандармы сидели,

лимонад попивая

и слова его песен

про себя напевая.

Вот, оказывается, что такое поэзия! Ее не властны убить даже те, кто сумел заставить замолчать всю страну…

Можно расстрелять поэта. Можно сделать, чтобы высохли, пропали, исчезли следы его шагов. Можно сделать даже так, чтобы люди и рта не раскрыли, глядя, как его «увели для расстрела». И сжечь его книги. И сконструировать кибернетическую машину, которая будет сочинять стихи с тщательно запрограммированными идеями, аллитерациями и рифмами. В XX веке и это можно. Но…

…песня – песнью все пребудет,

В толпе все кто-нибудь поет…

1. Есть в книге статьи, выпадающие из этого «сюжета». Таковы, например, рецензии на стихи и поэмы Виссариона Саянова, Николая Грибачева, Сергея Васильева. Все они некогда печатались в периодике, и там, вероятно, каждая из них имела свой смысл. Но в книге «Зачем и кому нужна поэзия» они выглядят случайным в чужеродным привеском.[↩]