Николай Клюев. Воспоминания современников

Николай Клюев. Воспоминания современников / Сост. П. Е. Подберезкиной. М.: Прогресс-Плеяда, 2010. 888 с.

Уже второй раз выходит сборник воспоминаний современников об одном из замечательнейших поэтов Серебряного века. Первый увидел свет пять лет назад и был меньше ровно в два раза. Новый впечатляет не только объемом, но и подробным, всесторонним комментарием.

Конечно, можно оспорить включение иных текстов именно в этот сборник. Например, к «воспоминаниям современников» едва ли относится прижизненный графологический анализ; или, скажем, отрывок из романа советского писателя Брыкина «Стальной Мамай», отрицательный персонаж которого, бывший царский полковник, зачитывается стихами Клюева и Орешина (при том автор приписывает «Бородино» Пушкину). Все это, однако, настолько само по себе интересно, что придираться к определениям не хочется. Это же относится и к приложениям. Важнейшие (в том числе в биографическом отношении) письма поэта, его театральные рецензии из вытегорской газеты «Трудовое слово» — пусть это и не «воспоминания», публикация или републикация их повышает ценность книги.

Но все же главное — мемуарные тексты. Как влияют они на образ Клюева, человека и поэта, существующий в нашем сознании? В первую очередь этот образ сформирован известными, хрестоматийными мемуарами, независимо от степени их достоверности. Вспомним относящиеся к Клюеву страницы «Петербургских зим» Георгия Иванова. Легко поймать их автора на «вранье»: и в «Отель де Франс» Клюев не жил, и у Альбера вряд ли обедал, и даже отчество его перепутано. Но, почитав весь сборник, понимаешь: все-таки что-то Иванов ухватил. Для Клюева важно было не просто сыграть перед новым знакомым «мужичка-травести», но и затем намеренно появиться перед тем же самым человеком в воротничке и галстуке, с книгой на иностранном языке. Такого рода контрасты, мгновенные перевоплощения — сквозной мотив, проходящий через всю книгу. Вот уже 20-е годы — «Когда мы были молодыми» Игоря Бахтерева, воспоминания тоже достаточно известные. Хармс и Введенский, давние знакомые Клюева, приводят к нему Заболоцкого. Клюев встречает гостя обычной игрой в «ярмарочного деда», Заболоцкий игры не принимает — и вот какова реакция:

«Семидесятилетний дед превратился в средних лет человека <…> с колючим, холодным взглядом:

— Вы кого ко мне привели, Даниил Иваныч и Александр Иваныч? Дома я или в гостях? Волен я вести себя, как мне заблагорассудится?.. Хочу — псалом спою, а захочу — французскую шансонетку» (c. 328).

К тому же времени относятся воспоминания Г. Гора:

«Клюев, сложив совсем по-бабьи руки на животе, заговорил. Окая и причитая, по погоде, почему-то о льне, гумне и деревенском густом сусле… Но вдруг кто-то нажал на рычаг машины времени… Бабий, деревенский окающий голос Клюева мгновенно изменился, по-интеллигентски заграссировал.

— Валерии Ларбо — заговорил этот уже совершенно новый, другой, неожиданный Клюев. — Жак Маритен… Читали их вы, советские студенты? Не читали? Так о чем же с вами говорить? О сочинениях Пантелеймона Романова, что ли?» (c. 379).

В каждом из этих случаев поведение поэта объяснимо. В дореволюционный период игра в лубочного «мужика» была формой самоутверждения в насквозь масочной предреволюционной культуре и — в то же время — способом самозащиты от «интеллигентского» высокомерия, которое Клюев склонен был переоценивать. В послереволюционные годы перед нами — тоже самозащита, но теперь уже перед суровой властью и поощряемым ей новым варварством. Но — что заставляет поэта, скажем, протискиваться к двери набитого трамвая, «жалобно-испуганным голосом умолять пропустить его, так как он должен выходить на следующей остановке» (c. 559), а затем — не сходить, ехать дальше (эпизод из дневника Рюрика Ивнева)? Или танцевать в армяке фокстрот у входа в бар при Европейской гостинице? Пожалуй, только бескорыстная любовь к игре, к театрализации жизни. Не зря в числе друзей Клюева в 1920-е годы был именно Хармс.

В отношениях поэта с северной народной культурой, в том числе старообрядческой, все также непросто. С одной стороны, автор «Погорельщины» прославил этот мир в веках, дал ему удивительное по изобилию и благородству словесное воплощение, оплакал его горчайшими слезами. С другой, — в 20-е годы Клюев жил перепродажей олонецких икон. Даже если приведенные Э. Голлербахом утверждения о тех сверхприбылях, которые поэт извлекал из этой торговли, и о подделке икон, которой он якобы занимался вместе с Павлом Мансуровым, не имеют под собой никакой почвы, — все же эти занятия Клюева-антиквара вступают в известное противоречие с миссией Клюева-поэта. Да и высказывания его о мире «древлего православия» были неоднозначны: чего стоит один лишь анекдот про староверку и клизму, записанный с его слов. Поэта, для которого духовное неразделимо связано с плотским, с телесным, должна была отталкивать гипертрофированная стыдливость старообрядцев, их отвращение к любой физиологии.

Чувствуется, что все эти противоречия смущают автора предисловия. Л. Киселева хотела бы видеть в Клюеве народного поэта, пророка и мученика, «великорусского Шевченко» — и только. По существу, она (и не она первая) отрывает поэта от той модернистской культуры, к которой он принадлежал. Вот каким видится ей Клюев: «Он и знахарь, собирающий целебные травы в родной Олонии, и деревенский пророк, слушающий птичьи новости и рассказывающий односельчанам о «железных птицах» будущего, и «рукомесленный мужик»» (c. 21)… Образ выразительный! Одна беда — он имеет мало общего с тем Клюевым, которого мы представляем по большинству воспоминаний близко или отдаленно знавших его людей (а поздние рассказы сельских «земляков» именно что неаутентичны и характеризуют не столько Клюева, сколько фольклорное мышление как таковое).

Клюев в самом деле многолик, как любой поэт и любой человек. Но в его случае особенно важно отличать лики от личин. Пытаясь защитить «елейный» и «умильный» стиль, к которому порой (устно и письменно) прибегал Клюев, Киселева приводит в качестве аналога письмо Сталину от скопца, писателя-самоучки Латышева. Но дело в том, что для Латышева этот язык был единственным, Клюев же использовал его сознательно, наряду с другими. Где же мы слышим настоящий голос поэта — в слащаво-витиеватом послании полковнику Д. Ломану или в письмах, положим, Яр-Кравченко, по большей части свободных от всякой «елейности», написанных на хорошем, благородном русском языке, конечно, с индивидуальными интонационными особенностями? С кем поэт был самим собой — с друзьями или с влиятельными людьми, которых он намеревался «использовать» для блага русской культуры как он ее понимал? Ответ очевиден.

Вот пример анекдотического непонимания контекста и поведения поэта. «Мог быть даже простым и немногословным, когда дело касалось помощи друзьям…» Так, Э. Герштейн передает рассказ Н. Мандельштам о том, как однажды в конце 1920-х годов явился к ним Клюев (сам нищий), «как-то странно держа в оттопыренной руке бутербродик, насаженный на палочку: «Все, что у меня есть»» (c. 36). Без сомнения, Мандельштам в конце 1920-х жил небогато, но уж никак не бедствовал в такой степени, чтобы нуждаться в клюевском бутербродике, и, конечно, этот бутербродик никак не составлял все имущество Николая Алексеевича. Перед нами — своего рода доброжелательное юродство, игра, вполне понятная собеседнику. Но Л. Киселева все воспринимает всерьез.

Положим, предисловие — не главное в книге. Но порой расхождения в понимании личности поэта влияют на изложение фактов его биографии. В особенности это проявляется в «Хронологической канве….», составленной С. Субботиным, в целом очень подробной и выверенной. Тем страннее читать такую запись:

«1897 (?), или (и) 1898 (?), или (и) 1899 (?)

Находится в Соловецком монастыре.

Знакомится и встречается (?) с ушедшим в народ поэтом-символистом А. Добролюбовым» (c. 765).

Откуда информация о знакомстве тринадцати-четырнадцатилетнего Клюева с Добролюбовым — неясно, сведения же о пребывании будущего поэта в Соловецком монастыре восходят к «Гагарьей судьбине» и устным рассказам Клюева. Но почему тогда не включены истории (из тех же источников) о жизни Клюева в хлыстовской общине и о его странствиях по Кавказу? Это примерно столь же достоверно, как и Соловки. Одно из двух — или мы основываемся только на документально подтвержденных фактах, или принимаем на веру также мемуарные свидетельства. В случае такого талантливого мистификатора, как Клюев, второй путь может завести далеко. Какая-то доля истины в его рассказах о юности, возможно, есть, но какая именно — мы не знаем, а произвольным предположениям здесь не место.

Другой пример касается обстоятельств ареста поэта в 1934 году. В «Хронологической канве…» указанo, что Клюеву было предъявлено обвинение по статье 58/10 УК РСФСР. О другом обвинении, по статье «сексуального» характера, не сказано. Между тем в целом ряде текстов, включенных в сборник (мемуары Э. Голлербаха, И. Гронского, разговор М. Бахтина с В. Дувакиным, письмо А. Ремизова Р. Менскому), арест Клюева связывается с его «педерастией». Все эти высказывания по существу не комментируются, и лишь один раз читателя отсылают к статье В. Шенталинского в сборнике «XXI век на пути к Клюеву» (М., 2007). Но почему мы должны узнавать подробности о судьбе и гибели поэта таким окольным путем? Почему в тех сторонах жизни Клюева, которых сам он не скрывал, которыми вдохновлены его великие строки, комментаторы рецензируемого сборника видят нечто «неприличное», неудобосказуемое? На наш взгляд, тем самым они проявляют неуважение к памяти поэта.

Есть несуразности и в именном указателе. Например: «Чуковский Корней Иванович (по документам Николай Васильевич Корнейчуков, по отцу Николай Эммануилович Левенсон…)» (c. 860). С таким же успехом можно написать: «Жуковский Василий Андреевич (по отцу Василий Афанасьевич Бунин)». Внебрачные сыновья не носили ни отцовских фамилий, ни соответствующих отчеств.

Все эти замечания не отменяют главного: редакторами собран и научно обработан большой и ценный материал, который сам по себе способен корректировать спорные концепции и восполнять умолчания. Книга «Николай Клюев. Воспоминания современников» должна занять место на книжной полке историка русской литературы XX века.

В. ШУБИНСКИЙ

г. Санкт-Петербург