Небесная составляющая. О новой книге Марины Кудимовой

Читать новую книгу Марины Кудимовой [Кудимова 2021]¹— и удовольствие, и боль. Хочется постоянно цитировать, и ловишь себя на том, что цитат накопилось уже больше, чем собственного текста. А может, так и надо? Может, цитата и есть то, что требуется в первую очередь, дабы не впасть в эффект квалиа, когда явление замещается информацией о его составляющих?

Россия — страна с низким порогом презумпции. Тут подозреваются все, а жена Цезаря в первую очередь. Мастеровой Миколка, взявший на себя старуху-процентщицу и сестру ее Лизавету, раз навсегда покончил с презумпцией невиновности к чертовой матери. Но есть еще порог, стесанный до основанья, как мир насилья. Это презумпция трезвости. Станюкович-маринист с ней вроде тоже разобрался, но инерция бешеная. Президент вышел на трибуну, не сдобрив прическу гелем, — пьян! И его свита не в суд подает, а подозрение отводит. И сам он не уверен, идет на улицу через публику себя опробовать. Разговоров — на месяц. И это при том, что пьют все, а жена Цезаря… что там говорить! (с. 86–87)

Таким красочным, живым языком «полупрозы», как определила свой стиль Кудимова, написаны многие главы книги, в том числе о Гоголе (одна из моих любимых), о Гюго (восхитившая меня), о Лиснянской, Бершине…

«Кумар долбящий. Проблема трезвения в русской литературе». Уже само название очерчивает проекцию единого контекста глав, изначально написанных независимо друг от друга. Кумар — это абстинентный синдром, то есть один из главных признаков хронического алкоголизма или наркомании, возникающий вследствие резкого прекращения или уменьшения количества опьяняющих веществ. Это тяжкий путь трезвения, сопровождающегося порывами к возврату и жесткими переломными моментами.

По мысли Кудимовой, «трезвение» в русской литературе — необходимая ломка в процессе «твердого водружения помысла ума и стояния его у двери сердца» (Исихий Иерусалимский). «Переломаться или раскумариться — так бы я изобразила русское «быть или не быть»» (с. 115), — поясняет Кудимова.

В этом смысле книга Кудимовой шире, чем литературоведческое исследование. Это не просто своеобычный и увлекательнейший разговор о литературе и ее персоналиях, выдержанный в неподражаемой кудимовской манере — образной, раскрепощенной, ироничной по отношению к догмам и блестящей в своей доказательности. В ней литературоведческий план смыкается с насущными проблемами русской культуры, которая в основе своей литературоцентрична.

Литературоцентричность проявляет себя в самых, казалось бы, непригодных для того ситуациях. Например, в электричке (глава «Электричка: зона свободы. Александр Пушкин как вид нищенства»):

Старуха была явно не в себе. В маразме она была. Ей щедро подали, и по законам жанра следовало переходить в другой вагон, в тамбуре переложив выручку за пазуху, с глаз долой. Нет, продвинулась подальше, дала выйти партии обитателей «спального» района и продолжала урок. Потому что она, несомненно, была в прежней жизни учительницей. И профессиональный навык в ней залег в такие недра сознания, что и маразм его не тронул, не нашел, как хлеб, зарытый в период продразверстки. И сконцентрировался этот первичный — он же последничный — навык на Пушкине Александре Сергеевиче, угнездился в нем <…> И никакого попрошайничества не было в помине. Стихами она «просвещала» затемненные зоны коллективного бессознательного. Потому что просвещение тоже входило в ее профессиональный комплекс <…> И вот, когда дошло до «Что-то слышится родное…» — дошло до самых тупых, судорога узнавания продернула вагон. И женщина напротив меня закрылась руками и прогудела сквозь этот естественный рупор, сквозь волнистые туманы выступивших слез: — Какие же мы все… И — только версты полосаты листали мутное окно негнучими пальцами (c. 324–325).

Именно это несоответствие сменяемости пассажиров и закрепленности за своим вагоном женщины, упорно цитирующей Пушкина, и вырастает до значения метафоры современной культуры. Невзирая на захлестывающую сиюминутность, в ней сохранилась основа, которая упорствует, не сдается, как безумный Лир, удерживая «негнучими пальцами» высоту. И словно растворяется потолок электрички и открывается небо.

С главы о Ершове со знаменательным названием «За или против неба» открывается книга. Открывается в соответствии с той последовательностью, в которой открывалась жизнь перед будущим автором «Кумара долбящего…».

В кровь мою ритм и звук «Конька-горбунка» входил, как еда и вода, окружающая тайга и бабушка с дедом, нарастание сугроба и его постепенное оседание, даже как ангина и выздоровление, когда ноги немножко ватные, а душа повзрослевшая и постигшая в недельном лежании что-то неубиваемое. Такое приятие слова и есть, вероятно, первое чувство национальной причастности, которое, конечно, вопросов не исключает… (с. 11)

«Национальная причастность», поданная с первых строк в таком персональном ключе, становится методом исследования, который глубоко национален в своей направленности и в стремлении выявить слом писательского сознания и культуры через дуализм земного и небесного, сакрального и мирского. Мирское — это мир бушующих писательских страстей, произрастающих из смертных грехов, которые легко выводятся из подтекста литературных трений.

1. Далее ссылки на рецензируемую книгу приводятся в круглых скобках с указанием страницы.[↩]