«Не кончив молитвы…»

Публикацией статьи С. Ломинадзе журнал открывает новую рубрику «Над строками одного произведения». Анализ поэтического или прозаического произведения классиков, а также современных мастеров слова поможет глубже проникнуть в смысл этого произведения, раскрыть своеобразие творческой лаборатории писателя, его мастерства.

Разбор стихотворения (тем более – одного) разумней начинать не с изложения методических предпосылок, иначе рискуешь при них и остаться. Нужен ведь разбор, а не рефлексия по поводу него. Лучше уж потом попытаться извлечь какие-то общие соображения из собственного опыта, а сейчас прямо приступить к делу. Предметом разбора будут известные стихи Лермонтова «Есть речи – значенье…», написанные сто тридцать лет назад. Напомню их:

Есть речи – значенье

Темно иль ничтожно! –

Но им без волненья

Внимать невозможно.

 

Как полны их звуки

Безумством желанья!

В них слезы разлуки,

В них трепет свиданья.

 

Не встретит ответа

Средь шума мирскова

Из пламя и света

Рожденное слово;

 

Но в храме, средь боя

И где я ни буду,

Услышав, его я

Узнаю повсюду.

 

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу,

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.

 

Стихотворение удивительно автопортретно. Оно существует как те именно «речи», о которых говорит. Простой факт его бытия – свидетельство его правоты. «Пламя и свет» явлены раньше «значенья»; «значенье», не поспевая за строками, еще «темно», а им «без волненья внимать невозможно».

Но одновременно, с первого же прочтения, встает иная очевидность: стихи – вовсе не род некой «бессмыслицы» .¹, которую Пушкин полагал имеющей «свое поэтическое достоинство». Речь о «речах»»темных» иль «ничтожных» сама – кристально-отчетлива, ничто в ее прозрачном строении не заслоняет бесконечной перспективы смысла, тонущей уже в другой – глубинной – темноте. Ясное до неизъяснимости – таково лермонтовское «из пламя и света рожденное слово». Так оно вновь глядится в зеркало им же творимого образа.

Антиномия, рассекшая «речи» на «звук» и «значенье», – движущий нерв всей вещи. Полнота мысли – на одном полюсе, и чистый звук как предел, к которому тянется мысль, – на другом. Чуковский писал о Блоке, что «слова» у него могли быть и «сбивчивы», «но они являлись носителями таких неотразимо-заразительных ритмов, что, завороженные и одурманенные ими, мы подчинялись им почти против воли» .². У Лермонтова слова внятны и тайна их пресуществления в музыку – не столько в «ритмах», в естественно-звуковой материи стиха, сколько в конститутивной для всякой словесности идеальной сфере смысла. Музыкой звучит как раз то в слове, что дальше всего отстоит от музыки.

И коварнее северной ночи,

И хмельней золотого аи,

И любови цыганской короче

Были страшные ласки твои… –

вот «напевы» («Есть в напевах твоих сокровенных…») блоковской Музы, и они действительно напевны. Тут и впрямь – «ритмы», «дурман», «ворожба». А вот что сказано о лермонтовском ангеле:

И звук его песни в душе молодой

Остался – без слов, но живой.

Как не песенна эта «тихая песня«, этот «оставшийся» и точно остановившийся, вечно длящийся в душе «звук».

У «речей» совсем другой тон, другой музыкальный контур, но природа та же. Там, в «Ангеле», «звук» – хрустальная нить одинокой струи, здесь – упругая дуга водопада. Но ни там, ни здесь нет певучести, «заразительных ритмов», членение как бы вообще отсутствует. «Без слов, но живой» – «без слов», значит, «звуку» не на что делиться. «Из пламя и света» – стало быть, «звук тот» не знает дробности, прерывности, интервала. Действительно: «речи» в стихотворении пребывают, постоянно, всегда равные себе, вне пространственно-временной сетки. Откуда, когда послышались, когда умолкнут? – неведомо. Неизвестно даже, что они слышатся, доносятся, раздаются;«из света», они и даны как свет, они есть,«Есть речи…» – это их единственный объективный предикат. Остальное – отзыв внемлющего «я», но, кажется, и само стихотворение напряженно впитывает разлитое вокруг («повсюду») светоносное звучание, усиливаясь совпасть с ним и раствориться в нем до конца. Тяжесть, плотность мира истаивают, слова сквозят: «волненье», «безумство», «желанье», не «слезы» и «трепет» физические, а «слезы разлуки»,«трепет свиданья» – ничего телесного, ни грана массы, все переплавлено в энергию духа, все проницаемо. Лишь «бой», «битва» и – парадоксальным образом – «храм» в последних строфах намекают на вещную ипостась бытия, но как раз «храма» и «битвы» мысль бежит, устремляясь к эфирному «звуку»:

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу,

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.

 

«На звук… отвечу» – подразумевает тоже звук (ответный). «Отвечу», «не кончив молитвы», и «брошусь из битвы» – два равнозначных акта отказа от «шума мирскова», два параллельных, а не последовательных (сперва«отвечу», потом«брошусь») события, «брошусь» и «отвечу» – синонимы, движение превращено в эхо. Сила «звука» удваивается, утраивается, на фоне резко прерванного действия («брошусь… навстречу» – а дальше?) это нарастание особенно ощутимо: слова исчерпаны, но звучная нота – слышна.

При всем том музыка смысла в лермонтовских строках неотделима от смысла музыки: «значенье» и здесь соотносится со «звуком» как с высшей реальностью. Для Лермонтова эта тема – глубокая и давняя (если последний эпитет применим к его короткой жизни). В стихотворении «К*» (1832) он писал:

1

Прости! – мы не встретимся боле,

Друг другу руки не пожмем;

Прости! – хвое сердце на воле….

Но счастья не сыщет в другом.

Я знаю: с порывом страданья

Опять затрепещет оно,

Когда ты услышишь названье

Того, кто погиб так давно!

2

Есть звуки – значенье ничтожно,

И презрено гордой толпой –

Но их позабыть невозможно: –

Как жизнь, они слиты с душой;

1. «Восточной», по слову Пушкина, но, думаю, дело не в Востоке и Западе, а в указании на реальность такого источника поэтического достоинства.[↩]
2. См.: К. Чуковский, Александр Блок как человек и поэт, Пг. 1924, стр. 92.[↩]