Не городу, но миру

1

В 70-е годы много спорили о понятиях «современность», «современная тема», об их границах во времени (прошлое – настоящее) и пространстве (деревня – город). Если просмотреть «сегодняшним оком» материалы многочисленных, едва ли не ежегодных литературно-критических дискуссий минувшего десятилетия на эти темы (дискуссионный взрыв?), то станет очевидно, что в них сосуществовали в довольно тесном переплетении убеждения и тенденции критической мысли, уже изживавшие себя и новые, только нарождавшиеся. Ощутимо, например, стремление излишне жестко членить временной поток на «сегодня» и «вчера», категорически обрубая связки, мостки между ними. Заметна некая «рудиментарная», не иначе как в наследство от нормативной критики предшествующих десятилетий полученная, уверенность в праве и возможности критики все решать за литературу.

В то же время чувствуется в этих материалах подлинное оживление, активизация критической мысли, свойственные критике 70-х в целом, усилия в поиске новых подходов и новых оценок не только художественного творчества, но и собственно критической методологии. Нередко проступает, однако, и растерянность перед новыми явлениями в жизни общества и человека, особенно ощутимая там, где речь идет о взаимодействии искусства и науки в связи с наступлением НТР, о взаимоотношениях города и деревни. В первом случае эта растерянность иной раз доходила до Самоуничижения, до готовности признать искусство, литературу явлениями низшего, нежели наука, порядка – только потому, что нет у них таких явных и скорых заслуг перед современностью. Во втором случае, совершая чрезвычайно плодотворный поворот к проблемам личности и нравственного мира современного человека, с острой ностальгией вглядываясь, в прошлое деревни, деревни уходящей, критика вслед за литературой, хотя и с меньшей категоричностью, нежели она, иной раз готова была вовсе отвернуть свое лицо от города, – эмоции как бы вытесняли способность к анализу и даже желание искать глубинные, истинные причины явлений, которые никого не вставляют равнодушным.

Если говорить о критике белорусской, то ей и в процессе происходивших дискуссий, и в «рабочем порядке» были, пожалуй, присущи все названные выше тенденции, за исключением последней. Тут мы скорее имеем перекос в обратную сторону – в городскую, который, как, впрочем, и любой иной перекос, имеет свои причины,

Так называемая городская тема на протяжении уже нескольких десятилетий считается своего рода камнем преткновения белорусской литературы, прозы прежде всего. Нельзя сказать, что постоянные и настойчивые призывы и увещевания критики активнее писать о строительстве новых городов, о бурном развитии индустрии, о горожанах, рабочих и интеллигентах, не находили у нее совсем никакого отклика. Например, в конце 50-х – начале 60-х годов было написано более полудесятка произведений – роман о строительстве ГРЭС, роман о строительстве завода, роман о комбинате и т. д. К сожалению, они оказались иллюстративны, слабы художественно, а значит, и нежизнеспособны. Никак не повлияв на литературный процесс в республике, не вызвав никакой новой волны, не став духовным достоянием читателей, они быстро и тихо ушли из жизни. Проза же белорусская продолжала писать о деревне и о войне, о войне и о деревне: о деревне, настигнутой войной, о деревне, сожженной войной, о деревне, воюющей с войной, о деревне, пережившей войну… И все еще не отзывалась на подгоняющие призывы критики. Тем не менее в самосознании литературы закреплялся своеобразный комплекс вины, а в самосознании критики- ощущение невыполненного долга перед литературой и обществом. И потому, когда пришли новые времена, времена НТР, с новой силой зазвучали, только уже в иной терминологической оболочке, критические голоса, призывающие изображать дела крупных заводов, предприятий, научных учреждений, с тем чтобы во весь рост показать НТР как самое выдающееся явление современности. Снова современными героями будущих книг были названы ученый, рабочий, инженер. Но ведь если согласиться с таким лобовым, узкотематическим пониманием связи между литературой и технико-экономическими сдвигами в жизни общества, с делением общества на слои современные и несовременные, то пришлось бы той литературе, что основное свое внимание отдает деревне и крестьянству, с порога отказать в возможности иметь отношение к современности, тем более быть современной.

Между тем белорусская литература, несмотря на все свое сегодняшнее разнообразие, все еще остается именно такой. Неужели же она на самом деле так инертна, так неотзывчива на современность? А может, мы просто не туда смотрим, не там ищем или не туда зовем? Ждем прихода нового, представляя его себе абсолютно непохожим на старое, законченным, завершенным, полностью «готовым» новым, наподобие того, как представляли себе древние явление на свет Афины из головы Зевса: не только во всеоружии мудрости, но и в шлеме и со щитом. А что, если новое прорастает сквозь старое, привычное, изнутри и постепенно меняет его обличье? Чтобы ответить на эти вопросы, следует обратиться непосредственно к самой литературе.

2

Есть у Бориса Саченко рассказ «Соль». Хороший рассказ – сердечный, умный и художественно емкий. И размах у этого рассказа – на судьбу не одного человека.

Старый Трофим, страдающий от одиночества, – жена умерла, а единственный сын прочно осел в городе, – поражен зрелищем разрушенной хаты былого друга своего, покойного Нупрея. Дочь Нупрея Катя продала хату «на вывоз», и вот теперь от хаты осталась только «ободранная со всех сторон, уже даже не белая, а какая-то пятнистая, серая с подтеками печь». А ведь они с Нупреем после войны, когда люди съезжались на родные пепелища, так поссорились из-за места, где хату ставить, что много лет не здоровались, и умер Нупрей – не помирились. «Чувство безвозвратной потери овладело Трофимом. Стало, как никогда раньше, жалко своей хаты, самого себя. Сколько сил положено… А выходит, зря… ничего отцовского не нужно сыну. Так же как ничего Нупреево не нужно дочери его Кате…»

Какие же события, какие перемены отражает это литературное произведение? Продажу хаты? Неблагодарность детей, уезжающих из деревни в город? Нет, здесь в двойном или даже тройном опосредовании и преломлении отражена НТР – те ее последствия, что влияют в конечном счета и на судьбу конкретного, единичного человеками целых поколений деревенских жителей. Это ведь она, научно-техническая революция, потребовала в город Трофимова сына и Нупрееву дочь, потому что бурно растущей промышленности нужны руки, да и условия жизни в городе, естественно, лучше, чем в деревне. И это она, НТР, размывает вековые социальные грани и перегородки, рушит вековую прикрепленность крестьянина к земле, открывая ему при этом возможности достижения равного с представителями других классов и социальных групп материального и образовательного уровня. И она же, научно-техническая революция, подрывает традиционные – душевные, моральные, трудовые, бытовые – связи между поколениями, отнимает у земли ее детей, приносит одиночество отцам. Кстати, именно потому и «медлительна» литература, потому и «отстает», что изображает, согласно своей природе, не сами (или, во всяком случае, не столько сами) экономические, индустриально-технические, хозяйственные перемены, но их последствия – социальные, моральные, психологические. А для того, чтобы сформировались эти последствия, добрые и худые, и хотя бы отчасти прояснился их смысл, нужно врем».

Рассказ Б. Саченко – о большом человеческом горе, которому нельзя не сочувствовать и которому вместе с тем вряд ли можно помочь. Моральный смысл серьезнейшей социально-экономической проблемы показан тут с точки зрения старшего поколения, остающегося в деревне, на родной земле.

Рассказ другого белорусского писателя Алеся Жука «Вечер счастья» ни по сюжету, ни по стилистике своей несхож с рассказом Б. Саченко, и вместе с тем, если вглядеться, они из одного «гнезда». Только А. Жук подходит к проблеме с противоположной стороны – со стороны молодых, которые, оставив деревню, обосновались в городе. Героиня рассказа «Вечер счастья» Марийка – в прошлом деревенская девчонка, для которой «поступление в институт было единственной дорогой к богатой жизни, какой никогда не было в их многодетной и бестолковой семье». Теперь она – «соблазнительная, выхоленная городская женщина». Случайно встретив своего бывшего однокурсника Задорожного, она приглашает его к себе. В банальном ночном приключении не участвует ни одна сердечная струнка, зато какими современными, модными бытовыми аксессуарами оно обставлено: красивая мебель и красиво приглушенное освещение, красивая тихая музыка, хорошее вино и конфеты.

Тут, в этом небольшом рассказе, перед нами – целый веер современных мотивов. Первым из них, безусловно, следует посчитать отражение в жизни персонажей взрыва потребления, который, видимо, шире всех других современных взрывов (взрыв урбанизации, взрыв информации, образовательный взрыв и т. д.) вошел в повседневную жизнь людей. Изменились не только масштабы и, так сказать, структура потребления (что, сколько, каким образом и за счет чего потребляют), – изменения эти оказали серьезное воздействие на психологию человека в целом, даже на те его отношения, которые по своей сущности, казалось бы, находятся вне сферы потребления.

Если бы в сцене свидания Марии и Задорожного писатель показал нам только то, какое преувеличенное место в сознании его героини заняла хорошая, модная, престижная вещь, это было бы хоть и жизненно правдиво, но достаточно поверхностно. А. Жук идет дальше. Он показывает, как происходит эстетизация вещи и в результате она оказывается эквивалентной, равной чувству, достойной заменить его: нет чувства, но есть красивые вещи, не хуже, чем у других, и, значит, все нормально, все как у людей, все оправданно. Вот почему Мария спокойна и не теряет чувства собственного достоинства, в то время как Задорожный, система ценностей которого не изменилась со времен деревенского детства и студенческой юности, нестерпимо страдает от ощущения горечи и фальши.

К проблеме потребительства в рассказе вплотную примыкает проблема моделирования личности: человек, у которого не было достаточно времени или внутренних возможностей, чтобы стать либо остаться личностью, как за спасательный крут хватается за копирование, подражание или даже имитацию общепризнанных, из жизни других людей или с экрана заимствованных, престижных моделей – не только одежды, мебели, но и поведения, манер, взглядов, чувств. Мария чувствует себя уверенно не только в момент свидания, но и в жизни вообще именно потому, что скопировала, смоделировала себя и свою жизнь по частям с «лучших», на ее взгляд, во всяком случае, вполне современных образцов.

В произведениях, подобных «Вечеру счастья» А. Жука, литература не просто «отражает» положительные и отрицательные начала НТР, но и подходит к ней с чисто человеческой мерой, ею измеряет те новые ценностные ориентиры, которые предлагает, а порой даже навязывает нам она¹.

Рассказы Б. Саченко и А. Жука представляются мне остросовременными: в них изображена жизнь, внутри которой все мы живем сегодня, жизнь на переломе, в ее меняющемся, неокончательном обличье, жизнь, так сказать, в процессе от вчера к завтра, многими своими чертами тревожащая, не удовлетворяющая нас, а другими – заставляющая нас признать свою правоту. Рассказы эти выбраны мной для первоначальной иллюстрации того, под каким углом и как именно отображается современность белорусской прозой, потому, что они стоят в определенном и уже довольно протяженном литературном ряду произведений 70-х годов и потому, что это хорошие рассказы: с должным болевым порогом, с четкой художественной мыслью, с большим запасом писательских наблюдений над жизнью. Есть у них и еще одно немаловажное достоинство: оба рассказа очень точно дают нам почувствовать, как жизнь (и личность) отдельного человека, его собственная, единственная жизнь, хочет он того или не хочет, знает он об этом или не знает, зависит от жизни социальной, как связана она с ней. Чего же еще хотеть от литературного произведения, особенно если оно всего лишь рассказ?

У братьев Гримм есть сказка «Заяц и еж», в которой рассказывается о том, как дальновидный еж выиграл в соревновании с быстроногим зайцем. Не так ли и «медлительная» литература порой нехотя «обманывает» быстроногую критику? Пока критика хлопочет со своими советами и призывами, литература тем временем объявляется на другом конце жизненного поля: «А я уже здесь!»

Из всего обилия и многообразия проблем современной действительности, порожденных наступлением НТР, белорусская проза отобрала группу проблем, наиболее близких ей, наиболее для нее насущных – тех, что непосредственно связаны с переломом, со сдвигом в жизни деревни. Полагаю, что это вполне закономерно, ибо согласуется с историко-генетическими и национальными особенностями белорусской литературы, возникшими в процессе ее развития. Что ж, прогнозируя, призывая будущее, настаивая на том или ином его облике, нужно обязательно оглядываться на прошлое, хорошо понимать и помнить его, ибо корни будущего – в нем. Иначе говоря, теория, а тем более футурология без истории – беспомощны, беспочвенны.

3

Итак, обратимся – ненадолго – к истории.

Когда современную белорусскую литературу иной раз называют крестьянской, многим у нас в этом определении слышится признание отсталости. Между тем «крестьянскость»- это и не достоинство и не недостаток, а лишь исторически обусловленное качество, типологическая, если хотите, особенность литературы.

Новую белорусскую литературу накануне революции 1905 года зачинали и возглавили крестьянские, мужицкие сыновья – от имени мужика и во имя него.

О вы, что всегда и одеты, и сыты,

И с мыслью одной – как прожить веселей!

Вы видели горе в деревне забытой?

Вы видели труд изможденных людей?

 

Из вас над сохою кто горбился в поле?

И в город дровишки на кляче кто вез,

Чтоб фунтом разжиться крупы или соли?

В день знойный томился и в лютый мороз?

Эти строки из стихотворения Янки Купалы «Град» (1905 – 1907; – перевод А. Чивилихина) не что иное, как горькая и страстная инвектива, брошенная им всему цивилизованному миру от лица своего народа. «Появились поэты, песняры своего, забытого богом и людьми, края и доли народной, – писал он в статье 1913 года «Отчего плачет песня наша?» – Пророки они или не пророки – об этом скажет будущее, но что они кость от кости своего народа – в этом и сомнения быть не может».

Будущее уже сказало о них и об их деятельности свое слово. И о том, что в борьбе за социальное и национальное освобождение народа, начало которому положила первая русская революция, молодая белорусская литература была «чем-то большим, нежели художественное явление», ибо вынуждена была расширить обычные функции литературы и «перейти от человековедения, народоведения к «народотворчеству» (В. Колесник). И о том, что в творчестве молодого Купалы и его соратников: Коласа, Тётки, Бядули и других, – может быть, впервые в истории мировой поэзии человек почти всегда отождествляется с мужиком и «народная жизнь выступает не как опора для чувств и мыслей передового человека (как это было, например, в русской классической литературе. – Ю. К.).., а как единственно возможная и единственно реальная сфера его существования» ².

Таким образом, возник и развился совсем новый, специфический тип национально-художественного сознания. Возникла в горниле революционного подъема крестьянская – именно как общенародная – литература, чье миропонимание было обогащено социальностью, сознанием взаимозависимости социальных и национальных задач. Это чрезвычайно важно и существенно, как в историческом плане – в плане оценки достижений белорусской литературы, так и для понимания известной предопределенности самим типом национально-художественного сознания тех особенных путей, на которых может происходить освоение этой литературой жизненной нови, ее самых сложных явлений.

К слову сказать, в одной из дискуссионных статей сравнительно недавнего времени прозвучало утверждение о том, что крестьянство, которое всегда было в литературе, предметом изображения, «впервые… стало субъектом, заговорило по-настоящему «от первого лица»: в русской деревенской прозе³. В белорусской литературе это произошло на шестьдесят лет раньше. Дело не в споре за первенство – дело в более широком знании или учете критикой фактов истории национальных литератур, ибо без такого учета невозможно осознание общей панорамы развития советской литературы.

Характерно, что в одной из глав своей книги «Звенья» Г. Березкин, анализируя чрезвычайную близость белорусской поэзии начала века демократической поэзии Некрасова, счел необходимым остановиться и на том, что их существенно отличало: «Купала не знал лирического мотива поисков единства с народом и связанных с ним драматических коллизий…» И далее: «Сказанное Некрасовым в широко известных строках о мужике: «Стонет он по полям, по дорогам; стонет он по тюрьмам, по острогам…»- имело у Купалы историческое развитие и продолжение: «Стонем под царем, стонем под паном, стонем мы дома и в поле…». Он – народ – стонет; мы – народ – стонем! Много, чрезвычайно много говорят нам эти местоимения. И не только в тематически-идейном, но еще и в эстетическом смысле» ⁴_.

Белорусская советская литература отразила все этапы исторического развития белорусской нации за шестьдесят с лишним советских лет, прошла все драматические перевалы нашего бурного века и, опираясь на опыт наших классиков, выработала при этом свои художественно-этические традиции изображения народной жизни. Остановимся на некоторых из них, тех, что имеют значение для темы этой статьи.

Жизнь дореволюционной белорусской деревни была настолько тяжкой и бедной, социальные причины этой бедности были настолько очевидны, что ни Купала, ни Колас (к слову, оба они из безземельных крестьянских семей) не обольщались возможностями коренного улучшения этой жизни внутри собственнического строя и чём дальше, тем больше приходили к выводу об антигуманном характере собственности вообще.

Самым глубоким и страстным не просто разоблачителем, а исследователем бесчеловечной сущности собственничества стал в нашей литературе, как известно, Кузьма Чорный. Его Левов Бушмар (повесть «Левон Бушмар») – фигура в своем роде не менее характерная и зловещая, нежели бальзаковский Гобсек. Пожалуй, ни один серьезный белорусский писатель не обошел этой темы в том или ином ее проявлении. А казалось бы, до такой ли духовной «роскоши» было молодой и небогатой литературе, об этом ли ей беспокоиться, пока деревня жила бедно и пока «пять ложек затирки» (название известного рассказа Змитрока Бядули) могли составить ежедневное счастье или несчастье целой крестьянской семьи? Значит, и об этом.

Отрицание собственничества говорит о значительном этическом потенциале белорусской литературы, о серьезности и масштабности задач, которые она себе ставила. Говорит оно, конечно же, и об определенных чертах национального белорусского характера, в опоре на которые только и могла развиться эта традиция литературы. Любопытно, что современный историк среди других черт национального характера, каким он выступает в памятниках белорусской культуры, называет «пренебрежение к жадности и хвастливости богатеев».

Есть неоспоримая связь между отрицанием собственничества и такой значительной традицией, можно даже сказать, родовой особенностью белорусской литературы, как ее глубокое уважение к духовному началу. Справедливо писал в свое время А. Адамович, что народ передал Купале не только потребность нести в свет свою «обиду», но и «вековую тоску по высокой духовной культуре – вот почему Я. Купала поднимается к высотам большого искусства так просто и как бы без всякого усилия» ⁵. Почти в чистом виде это уважение белорусской литературы к духовному началу выразило себя в прекрасной триаде произведений наших классиков – поэмах Я. Купалы «Курган», Я. Коласа «Сымон-музыкант» и повести Зм. Бядули «Соловей», в которых на фоне нищей жизни забитого мужика высоко подняты человек из народа, наделенный художественным талантом, и идея значимости искусства в жизни самого народа.

И еще одна традиция, которая зародилась в творчестве основателей белорусской литературы XX века и была воспринята их продолжателями, – традиция «строгой», требовательной любви к своему герою, к своему народу. Взгляд белорусского писателя всегда был согрет любовью к своему герою-крестьянину, но его никогда не застила слеза умиления и всепрощения. Попытаемся объяснить почему.

Поскольку в прошлом белорусской литературы представители имущих классов не только никогда не занимали главенствующего положения, но практически отсутствовали, в ней нет и не могло быть традиции вины перед крестьянином. Зато была активная традиция протеста против крестьянской беды и традиция объективно-требовательного отношения к крестьянину – чтобы поднять крестьянство на борьбу за свою долю, пробудить в нем чувство человеческого достоинства, одного слезно-умиленного сочувствия было бы мало. «Купала жил в «вечном народе», – пишет в своей книге «Мир Купалы» Г. Березкин, – он сам был этим «вечным народом», поэтому нередко позволял себе в отношении его сыновей далекие от фетишизма и льстивой «приятности» слова» ⁶. Сколько у Купалы и Коласа стихов горьких и гневных, обращенных уже не к угнетателям, а к угнетенным, к самому крестьянину, укоряющих и призывающих, наподобие известного «Что ты спишь?» (1906)?!

Продолжается в белорусской литературе и процесс дальнейшего обогащения такой стержневой ее художественно-этической традиции, как взаимодействие и взаимовлияние естественно сохраненного, идущего от героя-крестьянина, от народной массы взгляда на события, на действительность со взглядом общенародным. Наиболее очевидно эта традиция проявила себя в белорусской военной литературе, но она проявляется и в произведениях на темы современности.

В наши дни «крестьянскость» литературы – это не только тема, иной раз даже вовсе не тема, но особое мировосприятие, особый способ связи художника с миром, особая память о прошлом, особая сфера, из которой приходят ассоциации, образность, язык. Белорусский писатель или его герой, слушая орган, представляет себе зимнее, белое, занесенное снегом поле (Я. Брыль); занимаясь спектральным анализом, сравнивает свою работу с работой косаря или пахаря (В. Гигевич); глядя с земли на реактивный лайнер, пишет, что он «тянет по облакам свою борозду», а с неба, из окна самолета, – видит города похожими на грядки (К. Камейша). Вообще земля – земля возделываемая, – пожалуй, основной объект сравнения в образной системе белорусской литературы. С землей сравнивают все, даже небо и облака на нем – их цвет, форму, плотность, тяжесть или, наоборот, легкость. При этом небо вовсе не «приземляется», не низводится на землю, а скорее возвышается до нее, ибо земля – высшая ценность в крестьянской космогонической иерархии.

Погодите, не торопитесь, – хочется сказать тем, кому не терпится распроститься с «отсталой»»крестьянскостью» белорусской литературы. Пройдет время, изменится и литература наша, она и так в постоянном движении. Только грех не понимать, что целый ряд родовых качеств, привлекающих к ней сердца, определяющих ее своеобразие: устойчивое и правдивое внимание к будничной, ежедневной жизни деревенского человека, которое по сути свози является сосредоточенностью на коренных моральных проблемах человеческого бытия; натуральная, естественная раскованность повествовательной манеры как в интонации, так и в сюжетно-композиционном построении, неразрывно связанном с постоянным, цикличным, природно-трудовым «сюжетом» крестьянского бытования; неброский лиризм, «тихий» юмор, – что все это связано прежде всего с ее крестьянским происхождением, с близостью к земле, с особенностями национального характера белорусского крестьянина. И надо ли прежде времени от всего этого освобождаться?

4

При нас, на наших глазах на втором десятилетии своего существования научно-техническая революция пересеклась с другим, имеющим гораздо большую давность, сложнейшим социально-экономическим процессом XX века, который еще Ленин в своих работах о развитии капитализма в России назвал «раскрестьяниванием» деревни. Под «раскрестьяниванием» Ленин имел в виду весь тот объем перемен, который неизбежно претерпевает деревня под влиянием развития товарного хозяйства, только начинавшегося тогда, в конце прошлого века, в России. В первую очередь это «отделение от земледелия одной отрасли промышленности за другой», «отделение все большей и большей части населения от земледелия, т. е. рост промышленного населения на счет земледельческого» ⁷.

Эти процессы, естественно, продолжали развиваться и после Октябрьской социалистической революции- уже на принципиально иной социально-экономической основе и с нарастанием скорости.

1. Недавно я прочитала в статье глубоко уважаемого мной критика высказывание о том, что НТР – несостоятельный партнер искусства. Высказывание это может огорчить, озадачить, насмешить – в зависимости от того, насколько серьезно мы к нему отнесемся. Но как бы то ни было, здесь реальное соотношение явлений поставлено с ног на голову: НТР вовсе не нуждается в партнерстве искусства, она может «прожить», даже не зная о его существовании. Искусство же, литература в частности, многое потеряет, если будет относиться к НТР с гуманитарным высокомерием и близорукостью.[↩]
2. Г. Березкин, Мир Купалы, Минск, «Беларусь», 1965, с. 20 (на белорусском языке).[↩]
3. Н. Иванова, Вся мелочь жизни?.. «Литературная газета», 13 августа 19ЙЬ года.[↩]
4. Григорий Березкин, Звенья. Творческая индивидуальность и взаимодействие литератур. Очерки, Минск, «Мастацкая литература», 1976, с. 40 – 41 (на белорусском языке)»[↩]
5. А. Адамович, Литература, мы и время, Минек, «Мастацкая літаратура», 1979, с. 126 (на белорусском языке).[↩]
6. Г. Березкин, Мир Купалы, с. 62.[↩]
7. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 3, с. 24.[↩]