…Надо работать. Беседы вела Е. Константинова

…В памяти ее улыбка, приветственный жест рукой, доброжелательный взгляд, энергичный голос, словно пробуждающий к действию, росту, творчеству. Что еще? Честность, пунктуальность, обязательность, верность данному слову. Неподдельный интерес к собеседнику – будь то коллега по литературному делу, студент или журналист. Общение с ней оставляло ощущение надежности, незыблемости правды и вечных истин.

У нее был редкий дар. Она умела радоваться. Жизни как таковой. Путешествиям. Яркому новому имени. Успеху друзей как своему (в числе ее собственных, последних, первая книга прозы «До свидания, алфавит» (2003), первый поэтический сборник избранного «Сага с помарками» (2004), ставший лауреатом конкурса «Московский счет» на международной ярмарке интеллектуальной литературы non-fiction). И вообще любому пустяку – нечаянно выросшему на подоконнике в цветочном горшке подорожнику или подаренной чайной розе.

И так же неприемлемы и чужды – всякого рода сервилизм, фальшь, лицемерие.

Читателям журнала «Вопросы литературы» Татьяна Бек известна и как блистательный «беседчик» («словцо» из лексикона ее отца – писателя Александра Бека, дар которого вызывать на открытое общение перешел по наследству к дочери). Но на этот раз в роли «ответчика» она сама.

Беседы состоялись 11 декабря 1998 года и 15 января 2004 года соответственно. Их окончательные записи Татьяна Александровна читала позже и завизировала.

 

Беседа 1

«НЕ ЦЫГАНЮ У СУДЬБЫ ПОБЛАЖЕК…»

– Татьяна Александровна, в ваших стихах, опубликованных в июльской книжке «Нового мира» за 1998 год, заметна усталость, печаль и даже горечь. С чем связан такой настрой?

– С моим чувствованием себя в этом мире. Это переход в какой-то иной возраст.

Вглядываюсь в очертанья жизни как негатива:

Вроде бы все в порядке – только не плюс и минус.

По традиции подборки стихотворений в журнале «Новый мир» составляет, выстраивает композиционно и придумываетим общее название заведующий отделом поэзии Олег Чухонцев. Из кипы принесенных стихов он, прекрасный поэт и замечательный друг поэтов, как магнитом, отбирает те, что, с его точки зрения, наиболее адекватно выражают доминанту того или иного автора.

Мой цикл Чухонцев озаглавил «Девочка с бантом», вырвав этот поэтический образ из одного стихотворения. Поначалу я даже растерялась. «Девочке»-то под пятьдесят! А потом поняла, что Чухонцев попал точно в цель. Он безошибочно почувствовал, может быть, одну из причин моей сегодняшней горечи – несоответствие возраста тому далекому мироощущению, которое продолжает жить внутри меня до сих пор. Кстати, подобные переживания свойственны не мне одной. Помните строки 38-летнего Владислава Ходасевича?

Разве мальчик, в Останкине летом

Танцевавший на дачных балах, —

Это я, тот, кто каждым ответом

Желторотым внушает поэтам

Отвращение, злобу и страх?

Так и «девочка с бантом», глядевшая, «как в шоке, на ельник, на иней, / На хлебное поле в сокровищах сорных, / На мелких улиток, закрученных туго, / На дальние звезды размером с подсолнух, / На хищных зверей карусельного круга, / На фрески в метро и на школьную доску» и не понимавшая, что мир «лепился из горя / На пронизанной солнцем веранде», что «детство в имперском июле», где «кофе варили в кастрюле / И пекли золотые оладьи», было «утопической ложью о ладе». Но неизбежно наступает черед отвечать уже и тому «мальчику в Останкине», и той «девочке с бантом».

Они поменялись ролями, местами и полномочьями.

Где вы,

мамины прописи и папины рубежи?

Голову сжав руками, неюными и рабочими,

Думаю, думаю, думаю, как прожить не по лжи.

Впишусь ли в чужое поле,

горчайшей слезой прольюсь ли я,

Юродивой ли училкой закончу достойный круг? —

Спасибо за то

Всевышний,

что время – всегда иллюзия

Реки проточной и пыточной и полной крутых излук.

– Отчий дом, где, как вы пишете, «жизнь под опекой Юпитера //Была добротою ведома», так или иначе упоминается во многих ваших стихах. За что вы прежде всего благодарны своим родителям? Ведь, судя опять же по вашим стихам, разговор с ними вы продолжаете и поныне…

– Прежде всего за то, что подарили мне жизнь. У каждого из них к моменту знакомства уже была большая жизнь позади. Вообще, невероятно то, что они встретились – столкнулись, как встречные поезда, влюбились, расстаться не смогли. К их истории любви вполне приложимы поздние строки Арсения Тарковского:

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

Я поздний ребенок. К тому же у мамы больное сердце. Так что по логике я не должна была родиться. Но Бог решил послать меня в этот мир.

И папа – известный писатель, и мама, книги которой, возможно, и не великая литература, но честные, пронизанные любовью к детям (вообще, по образованию она архитектор, очень начитанная, остроумная), были людьми удивительной внутренней красоты. Аристократы духа. Отборные русские интеллигенты. Исполненные высоких интеллектуальных и духовных сил. А в быту абсолютно непритязательные. Бессребреники. Недавно один мой знакомый ровесник так с раздражением отозвался о моей семье: «Вы все были романтиками голой задницы».

Когда-то мы жили в большом престижном кооперативном писательском доме у метро «Аэропорт». Этот дом был необычный, что понимаю только теперь. «В процессе» совершенно не осознаешь, что буквально живешь в историческом потоке. Так вот, в этом доме – называю лучших – жили: Виктор Шкловский, Константин Симонов, Арсений Тарковский, Александр Галич. Однако «музыку» во дворе, на этажах, на лестницах заказывали не они, а нувориши соцреалистической словесности: драматурги, сценаристы, юмористы и кураторы- этакая окололитературная знать. И на тех, чьи имена перечислила, и на моего отца все они смотрели свысока. (Честно говоря, этот дом я даже ненавижу до сих пор. Если мне надо идти к тому выходу метро, рядом с которым он находится, стараюсь через его двор не проходить. Почему-то мне неприятно вспоминать о моем детстве в этом доме. И мне так жалко тех лучших людей, которые жили там среди преуспевающей публики.) Персонажи и аура этого жилья весьма точно и достоверно описаны в знаменитой документально-художественной хронике «Иванькиада» Владимира Войновича. В этой буржуазной среде советской писательской элиты мы всегда были белыми воронами. Но родителей это отнюдь не смущало. И мне привили ту же гордость: негоже пользоваться благами и привилегиями, неправедным, сервильным трудом купленными. Обязательно надо работать. Если обнаружится талант – тем более. Родители оказались правы. Свой литературный путь после окончания факультета журналистики МГУ я начала с работы библиографа в библиотеке. Это очень много мне дало. Вот за это благодарна. Вообще, за то, что книжки приучили читать… Много было очень хорошего. Замечательные были люди.

– Вы везучий человек?

– Для людей со стороны я, наверное, человек небезуспешный. Хотя иногда мне бывает и очень страшно, и очень плохо. В такие моменты кажусь себе несчастной, нелепой неудачницей.

Как выпить жизнь до дна

И не сойти с ума?

Одна. Одна. Одна.

Сама. Сама. Сама.

А вообще:

Откроюсь ли вся, затворюсь ли —

Я жизни полна вопреки

Нежизни,

как ракушка в русле

До дна обмелевшей реки.

– Владимир Соколов говорил, что у поэтов «есть один страшнейший страх» – «перед жизнью вне стиха». Вы готовы с ним согласиться?

– Не сомневаюсь в искренности самооценки этого прекрасного незаурядного поэта. С необычайно обостренной, трагической и даже, как мне кажется, незащищенной детской нервной системой. Он был поэтом в чистом смысле слова. Хотя, надо сказать, занимался и переводами – великолепно переводил грузинских поэтов. Но, наверное, все-таки, да, – жил стихом больше, нежели просто музыкой рядового бытия.

Однако мне «страх перед жизнью вне стиха» не свойствен. Я не ощущаю себя исключительно поэтом. Просто иногда бывают счастливые мгновения или периоды в жизни, когда на меня снисходит вдохновение, воспринимаемое мной как Божия благодать. Основная моя жизнь как раз «вне стиха», вне острых связей с высшим стихом и высшей стихией. Отношусь к тому состоянию, когда (процитирую себя) «звуков мало, и знаков мало. / Стихотворная строчка спит», со смирением. Не впадаю в депрессию, не форсирую рифму из опасения, что Муза никогда не вернется, «и не цыганю у судьбы поблажек». Живу жизнью рядового литератора: занимаюсь литературной  критикой, преподаю в Литературном институте. В общем, живу чужим стихом, что, поверьте, не менее интересно, чем жить своим собственным стихом.

– Вы признаете разделение поэзии на «женскую» и «мужскую»?

– Женщины сейчас настолько сильнее мужчин, оказавшихся в общей массе к тому же и трусливыми, что феминистически бороться за то, чтобы они признали нас людьми, – полнейший бред.

Некоторые женщины-поэты, если их кто-то назовет поэтессами, оскорбляются – значит, дискриминация. Я не отношусь к этому так болезненно. Титула «поэтесса» не стесняюсь. Не вижу в нем ничего оскорбительного. По мне, хоть горшком назови, только в печь не ставь! А стихи говорят сами за себя.

– В стихах вы прячетесь под маской?

– Думаю, что леплю лирическую героиню, которая представляет собой шаржированный автопортрет.

Мне кажется, это вполне соответствует закону лирического творчества: поэт либо усиленно сгущает свои главные личностные «краски», находящиеся в обыденной жизни в разбавленном состоянии, либо показывает их в подчеркнуто карикатурном виде.

Бывало, особенно после последних опубликованных стихотворных подборок, читатели выказывали беспокойство за меня. На что я всегда отвечаю: «Не бойтесь за меня! Это все я. Это все мои ужасы, мои бессонницы, мои депрессии». Но в жизни в отличие от стихов это все как-то более рассредоточено. При этом я вполне могу показаться даже деловым человеком и не шатаюсь зимой по улице босиком.

Разумеется, пишу только о том, что так или иначе было пережито или прочувствовано лично.

Слагаю стих,

Который тих,

Но внутренне вполне железен, —

В надежде, что для остальных

Он может быть небесполезен.

Под стать лучу

Согреть хочу

Слова, которые устали.

Как в старину просили: «Чу…

Прислушайтесь…»

– Я вам нужна ли?

– Прежде всего вашего внимания заслуживает внутренний мир человека…

-…и его психический мир тоже. Интерес вызывает проблема взаимоотношения внутреннего и внешнего миров, трудности этого контакта. Об этом недавние строки:

О, жизнь моя отпетая,

О, ноша не по силам!

Я и умру, исследуя

Несовпаденье с миром.

Нередко коллеги упрекают за то, что стихи загружены прозой, за склонность к изображению самых обыденных предметов, деталей, мелочей приватного бытия (кастрюля, стол, бутыль с вином, помойка, пьянка и тому подобное).

Конечно, никогда не пишу прямых публицистических стихотворений, ангажированных. Это совершенно не моя «группа крови».

– Л сердолики, которые когда-то воспели, только лишь поэтический образ?

– Ну почему же? Оглянитесь! Вот, пожалуйста, реальный автобиографический предмет – на столике. Обожаю путешествовать. Путевые впечатления дают мощный творческий заряд, которого мне хватает потом надолго. В юности, когда поездки за границу были довольно проблематичны (впервые выехала, когда было уже под сорок, в Польшу), путешествовала по нашей стране, бывшему СССР. Этот красивый браслет с настоящей позолотой и туркменскими сердоликами приобретала на базаре на окраине Ашхабада.

От скитаний осталось наследье —

Сердолики в туркменском браслете.

Наподобие нашей брусники:

Нравом дики, таинственнолики.

Нацеплю, а увижу – верблюда:

Чудо-юдо, любимое люто;

Справа – горы. А сзади и слева,

Сколько помню, иудино древо

Шелестит лепесткового пряжей —

Наподобие яблони нашей…

– Кажется, к украшениям из камней вы испытываете слабость…

– Да, но сразу оговорюсь: настоящих драгоценностей у меня нет, совершенно равнодушна к золоту. Люблю именно полудрагоценные камни, самоцветы. Агат, сердолик, чароит… На эти дивные камни меня просто тянет смотреть. Они меня завораживают. И хотя суеверие – грех, не теряю уверенности в том, что камни обладают магическими свойствами. У меня может совсем не быть денег, но если вдруг увижу какие-то серьги или браслеты в доступных мне по финансам пределах, начинаю экономить на всем… Очень многое из украшений, подобных тому туркменскому браслету, раздарила…

– Одна из современниц написала о себе так:

Одной рукой пишу поэму,

другой – помешиваю щи.

Мотив «столкновения с бытом» порой уловим и в ваших стихах:

И день уходит на сраженье с пылью,

Пылясь и истончаясь понемножку.

– Сейчас подобными вопросами я не озадачена. Последние много лет живу одна. Поэтому, когда вдруг начинают рождаться стихи, могу позволить себе «тайный, / Уединенный облачный овражек», просто отключив телефон. И обойтись в это время кофе с сухарем.

Вообще, представление о поэте как о некоем «певце шатаний» с нерасчесанными кудрями, нестиранными одеждами далеко не редкость. И некоторые из поэтов – как правило, это мужчины – довольно успешно паразитируют на этом мифе. Естественно, за счет своих близких: самоотверженных жен, подруг, матерей.

Считаю, что даже если ты писал какие-то триолеты или трагические баллады, все равно потом можно пойти постирать и сварить – только не щи, а грибной суп, который очень люблю.

– Кто входит в круг ваших знакомых?

– Есть одна подруга еще с детства, с десяти лет. Очень люблю свою редакцию «Вопросов литературы», хожу туда два раза в неделю как в своего рода клуб. Главный редактор этого журнала Лазарь Ильич Лазарев – очень близкий мне по духу человек. Из «коллег»-стихотворцев дружу с Дмитрием Сухаревым, с Алексеем Алехиным. Очень люблю Олесю Николаеву. Вокруг – много молодежи. Пожалуй, с ней мне легче и веселее всего. Сравнительно новое мое «приобретение» – поэт Максим Амелин. Классный профессионал. Ему около тридцати лет. В этом году его стихи несколько раз – неслыханный прецедент! – напечатал «Новый мир». Кстати, он стал последним лауреатом «Антибукера». Но главное для меня: он – замечательный собеседник, живой человек внутри слова.

– То тут, то там сетуют на то, что доверие к поэтическому слову у читателя подорвано…

– Отвечу строками из стихотворения середины 70-х годов уже упоминавшегося Владимира Соколова. Вот как он представлял себе читателя поэзии:

Заручиться любовью немногих,

Отвечать перед ними тайком —

В свете сумерек мягких и строгих

Над белеющим черновиком.

Думаю, как было немного истинных ценителей поэзии, так их немного и осталось. Они, словно незнакомая друг другу родня, всегда вычислят, узнают друг друга в любой аудитории. Этот круг – надеюсь, меня правильно поймут – своеобразная «ложа». Он всегда узок. Что вполне естественно. Та же мысль была когда-то сформулирована Александром Кушнером:

И ходит строчка стиховая

меж нами, как масонский знак.

– Что сейчас с серией «Самые мои стихи», которой вы инициатор и редактор?

– С большим энтузиазмом взялась за эту серию, вела какое-то время. Но потом, к сожалению, у издательства возникли финансовые трудности, и серия была полупрекращена. Я оказалась в ужасно неловком положении перед теми поэтами, которым по распоряжению издательства заказала рукописи. И, поскольку мне было сказано, что их книги по крайней мере в XX веке не выйдут, вышла «из игры».

Но чем очень удовлетворена, так это изданием поэтических однотомников Николая Глазкова и Ксении Некрасовой. Это и идея сама моя, и вообще я много сделала для их составления. И, мне кажется, они – лучшее из того, что вышло в этой серии.

После издания Ксении Некрасовой вдруг произошел взлет интереса к ее поэзии. Например, у нас долгое время считалось, что русского верлибра не существует. А Ксюшины стихи – потрясающий русский верлибр. Но – раешник, именно русская фольклорная, а не западноевропейская ветвь этого явления. И вообще, такой легчайший, вибрирующий сюрреализм. Ксения Некрасова как бы русский Шагал.

Тоже огромную работу проделал художник Владимир Медведев – нашел редчайшие фотографии Ксюши, портрет работы Фалька, какие-то ее редкие записки.

Потом в той же серии выходили, кажется, Симонов, Галич. Но я в составлении этих книг уже не участвовала. Но буду рада, если серия возобновится.

– Кого бы вы назвали самым крупным поэтом конца второго тысячелетия?

– Пожалуй, не отклонимся от истины, если все-таки признаем – вслед за шведской Королевской академией, присуждающей Нобелевские премии, – самым сильным, состоявшимся поэтом конца XX века Иосифа Бродского. Его творчество относится к высшим достижениям русской и мировой культуры. Ему нет равных по высочайшей технике стиха, по острому осознанию хаоса и трагизма бытия как такового, которое превалирует на исходе столетия вообще во всем мироздании. По знанию в равной мере русского и английского языков. Он и здесь идеально оснащен. Что же до вопроса, кто из поэтов выше, достойнее, притягательнее, ближе по выражению душевной теплоты, человечности, обаянию, чувству сострадательности, то тут, думаю, споры и варианты предпочтения не исключены.

– Какая новость поразила вас за последние месяцы?

– Потрясло убийство Галины Старовойтовой. Теперь – думаю, меня трудно заподозрить в том, что лью воду на мельницу коммунистов и сталинистов, – все былые оптимистические иллюзии относительно нынешней власти, вытекшей из брежневской субстанции и лишь переодевшейся в противоположные своей сути наименования, окончательно растаяли. Ни одно из громких убийств, начиная с убийства протоиерея Александра Меня в 1990 году, не раскрыто. Страшно… Усугубляющаяся нищета, расслоение общества на ужасно бедных и ужасно богатых, беспризорные дети, скитающиеся по помойкам старики – все это, мне кажется, один узел жуткой катастрофы, в которую впала наша страна.

Одним из печальных событий в жизни культуры стало для меня закрытие телепередачи «Графоман», которую вел талантливый поэт Александр Шаталов. Информационно насыщенная, яркая, динамичная, это была действительно лучшая программа о книгах на телевидении.

– Но были, наверное, и такие события, о которых вспоминать приятно?

– Да, конечно. И они опять-таки связаны с туризмом. Всю жизнь мечтала побывать в Скандинавии. Гены. Для меня родовые корни отнюдь не пустые слова. Верю в мистику происхождения. Мой отец Александр Альфредович Бек – из обрусевших датчан. Согласно семейной легенде (отец – с его пристрастием к фактам и документам – уже в 60-е удостоверился в ее точности, покопавшись в ленинградских архивах), прадеда, Христиана Бека, «выписал» из Дании сам Петр I в качестве опытного почтмейстера – организовать российскую почту. От скандинавов досталась по наследству странная во мне обязательность, даже занудливый педантизм. Подчас отчетливо дает о себе знать еврейская горячность, пассионарность. Это от мамы – Наталии Лойко. Об этом у меня есть такие стихи:

Родословная! Сказочный чан.

Заглянувши,

отпрянешь в испуге.

Я, праправнучка рослых датчан,

Обожаю балтийские вьюги.

 

Точно так же

мне чудом ясны

Звуки речи, картавой, как речка.

Это предки с другой стороны

Были учителя из местечка.

 

Узколобому дубу назло,

Ибо злоба – его ремесло,

Заявляю с особенным весом:

Я счастливая. Мне повезло

Быть широким и смешанным лесом.

Между прочим – российским зело.

Так вот, нежданно-негаданно в середине минувшей осени выпала удача целый месяц погостить в Швеции, в маленьком городке Висбю на острове Готланд, что находится посредине Балтийского моря, в шести часах езды на пароме от Стокгольма. Кстати, именно на этом острове Андрей Тарковский снимал «Жертвоприношение». Остров необыкновенной красоты. Готландцы даже считают его «отдельной страной» в Швеции.

Эта поездка стала для меня важнейшим событием. Во-первых, почувствовала там необычайный прилив энергии – словно в меня снова вдохнули жизнь. Стали записываться стихи. Во-вторых, на третьей неделе пребывания у меня актуализировался шведский язык, дремавший в голове почти тридцать лет. Дело в том, что шведский я учила еще студенткой на факультете журналистики МГУ. И, хотя получала за него свои «пятерки», знала его, как мне казалось, на уровне словаря. Во всяком случае, имела довольно смутное представление о том, как звучит живая шведская речь на самом деле. И вдруг – о, чудо! – я начала с дикими, наверное, ошибками, акцентом, но активно говорить на шведском, понимать разговоры окружающих.

– Что вас поразило там больше всего?

– Мне понравилось в Швеции абсолютно все: архитектура, природа, то, как местные жители общаются друг с другом, и то, как они относятся к животным.