Начало эпоса

Критические разговоры о современной русской поэзии (и наш «круглый стол – 1» в этом смысле почти не исключение) имеют, на мой взгляд, два прискорбных изъяна.

Во-первых, в них предпочтение отдается не анализу отдельной поэтической индивидуальности (или невольной переклички голосов), а рассуждениям о школах, направлениях, течениях, «орденах». Легче выявитьобщие(и неизбежно поверхностные) черты, опираясь на групповые манифесты и сообща сконструированную эстетику, нежели штучную, ускользающую, одинокую тайну поэта непримкнувшего либо выломившегося. Мне как раз очень близки сетования замечательного лирика Евгения Рейна на то, что «избранным становится не тот, кто талантливее, а тот, кто успел натянуть клубную майку какой-нибудь литературной команды», – сетования, почему-то вызвавшие раздосадованную иронию наших критиков.

Протест против «клубных маек» в творчестве и против хорового пения с клишированными ремесленными приемами, когда разложение метафоры, или выигрышная пропорция матерщины и античных реминисценций, или фокусы с чужой цитатой создаются по прилежно просчитанным рецептам, – подобный протест, бунт кажется мне более чем естественным и правомерным. Перефразируя Пастернака, такненачинают жить стихом, так жизнь в стихе симулируют. Тот же Евгений Рейн в одной из наших дружеских бесед на мой вопрос, почему он вообще начал писать стихи, ответил:

– Все началось с несусветной чуши, с непостижимого явления. Я ведь, как и многие ленинградские дети, был астматик и лет до четырнадцати страдал жуткими приступами бронхиальной астмы. В школу я шел по набережной Фонтанки, на мне было ужасно тяжелое пальто, перешитое из пальто отца, погибшего на фронте, оно давило – и я начинал задыхаться. Но постепенно я инстинктом нашел, как сопротивляться удушью: я стал ритмически произносить первые попавшиеся слова. Мне становилось легче, дыхание отлаживалось…

– А потом, – спросила я у Рейна, – когда ты писал уже взрослые стихи, тебе тоже дышать становилось легче?

– Да, конечно, – отвечал он. – Потому я их, несмотря ни на что, и писал.

«Болящий дух врачует песнопенье» – это из Баратынского; И впрямь: лишь когда личная, именно твоя боль лежит в подоплеке творчества – оно способно врачевать и боль чужую, и трагедию общую. Поэзия же дружинная, клубная, направленческая, если мы позволим себе развернуть метафору Баратынского, напоминает скорее коллективный забег физкультурников или Же утреннюю физзарядку по месту работы (сели-встали!) и является если и врачеванием, то от духовного первопроходства весьма далеким.

Во-вторых, все дискуссии, разборы, «круглые столы» и так называемые проблемные статьи, посвященные сегодняшней поэзии, фатально ограничены как бысрезаннымкругом известных имен, где Айги или Бродский, Соснора или Пригов, а в лучшем случае Парщиков или Кибиров подаются в качестве представителейновойи, выходит, «молодой» поэзии, а ведь все они люди более чем зрелые (сорок лет – минимум) и вослед им давно уже набегают иные, юные, зеленые волны лирики.

И вот к ним-то критика равнодушна абсолютно – возможно, и потому, что нынешние двадцати-, двадцатипятилетние поэты резко отказались от практики кучкования и подкрепленных общей теорией хороводов. Они, как правило, развиваются в одиночку, гордо и выносливо страдая от кризиса стихопечатанья, от недостатка аудитории и от бойкота критики.

Их даже не ругают! И в этом плане «новые молодые» могут чуть ли не позавидовать «старым молодым», которые в махровую советскую годину имели хотя бы такую анти-, но рекламу:

Напечатали в газете

О поэте.

Три мильона прочитали эту

Клевету.