На пороге третьего тысячелетия

 1

Недавно в одной студенческой аудитории задали мне вопрос: «Какой будет наша литература в двухтысячном году?»

Не знал, что ответить. Никогда не задумывался об этом. Историк литературы должен стоять на твердой основе завершенный фактов.

До сих пор не дает покоя мысль, каким мог бы быть ответ. Может быть, следовало бы разложить на столе всю колоду литературных карт и предсказать литовскому художественному слову золотые горы (Нобелевскую премию), а главное – непрерывное существование лет еще на пятьсот (выставка в республиканской библиотеке под названием «Литовской книге – 1000 лет»…)? Подобные гадания, некогда бывшие привилегией цыганок, сегодня называют футурологией.

В конце XX века гадают уже не по руке. Исходя из данных прироста населения, природных ресурсов, изменений социальной структуры, вычислительные машины предлагают варианты будущего планеты, которые воспринимаются как вещания дельфийского оракула. Тысячи ученых в специальных институтах изучают перспективы мирового развития. Без прогнозов на будущее невозможно планирование экономической и социальной жизни, ставшее необходимостью в век научно-технической революции. Уже запрограммированы профессии и жизненные условия наших потомков (отдельная квартира – каждой семье), плодородность почв и ежемесячный прирост скота, количество академиков и лечебницы для алкоголиков вплоть до двухтысячного года. Запланировано и развитие науки – сколько средств и кадров будет выделено на каждую отрасль, какие предстоит сделать открытия (порой это прогнозируется с точностью до 90 – 96 процентов).

Можно ли подобным образом запланировать развитие литературы? Предсказать, что будут читать наши внуки в двухтысячном году?

«Я уверен, что и в литературоведении возможна та «предсказуемость» явлений, которая существует в целом ряде других наук»¹, – утверждает Д. С. Лихачев. Литература – длительный процесс, обладающий своей внутренней логикой, которая не может внезапно оборваться. Литература меняется и обновляется, но в памяти ее сохраняются и миф о Гильгамеше, и клише средневековой латинской риторики (лодка среди скал, буря на море). Поэтому можно предсказать направления, в которых будет развиваться литература, увидеть в этом развитии внезапные скачки и замедления, даже цикличность определить. Напрасно современная критика забыла традицию, идущую от Белинского, – смотреть в завтрашний день, прогнозировать, «куда пойдет процесс завтра, какие проблемы, какие жанры могут выдвигаться на острие развития»².

Причинная взаимосвязь событий, на которой строятся все прогнозы, в литературной сфере становится уравнением со многими неизвестными. До сих пор ни один институт футурологии (в 1970 году их было в США 15) не берется решить это уравнение. Как угадать, когда блуждающие генные хромосомы образуют великий талант, способный повлиять на развитие отдельного жанра или даже целой литературы? Как предсказать изменения, которые продиктуют писательскому сознанию и подсознанию противоречия будущего общества? Как измерить жизненные ресурсы национального языка, его возможности приспосабливаться к изменяющимся обстоятельствам, создавать новые образные структуры? Как долго еще продлится существование тех или других национальных литератур, когда язык, на котором создаются эти литературы, уже не преподается в школах, не применяется в отчетах и инструкциях государственных учреждений, не нужен для диссертаций и научных докладов? Как вычислить изменения, которые возникнут в этой будущей литературе под влиянием еще не изданных директив и под давлением еще неизвестных слоев идеологической атмосферы? В этом лабиринте вопросов прогнозирование художественного творчества казалось скептическому уму К. Чапека бессмысленным: «Литературу завтрашнего дня будут создавать люди завтрашнего дня, и нечего решать за них, что они должны делать»³.

И все же каждого автора волнует вопрос: будут ли читатели завтрашнего дня читать написанное сегодня? Один без колебаний предсказывает своим творениям долгую жизнь (меня, мол, будут читать и через сотню лет, как К. Донелайтиса и Й. Билюнаса), другой скромно надеется хоть на три строчки в энциклопедии, третий злорадно предвещает: ну-ну, посмотрим, кто из современных классиков останется на пьедестале почета к началу нового тысячелетия… Время идет, задувая одну за другой мерцающие свечи. Останется ли гореть хоть одна? Где они, те «выдающиеся» поэмы и романы-эпопеи, вокруг которых мы так уважительно суетились три-четыре десятка лет назад?..

Социологи установили, что через каждые десять лет в литературном обороте остается не более одного процента всех напечатанных книг. О Великой Отечественной войне выпущено около 20 тысяч произведений, а на счету у критики не больше двухсот⁴. Стоит ли затевать, как в диккенсовские времена, целую серию романов, если современный писатель нередко остается в литературе лишь одной-единственной из всех своих книг? Сколько капитальных трудов ни издаст литературовед, Все равно значение их вряд ли перешагнет рамки одного десятилетия (среди источников, цитируемых сегодня, тех, что напечатаны более двадцати лет назад, менее 5 процентов)⁵.

Каждый год мы ставим свои книги на конвейерную ленту времени, а она, скользя в завтрашний день, не обращая внимания на наши заслуги и звания, львиную долю этих книг безжалостно сбрасывает в небытие. Может, стоит навалить пирамиду книг повыше, чтоб побольше осталось?

Растут книжные тиражи, а число названий почти не увеличивается (в 1960 году в Литве издано 2206 книг, в 1984 – 2594). Уже почти четверть бумажного фонда мы должны благородно жертвовать огромным тиражам детективов и «ходовых» романов прошлого века, поступающих на всесоюзный рынок. Сильно выросло количество повторных изданий литовской советской литературы: в 1964 году первоизданий было в шесть раз больше, чем повторных, а в 1984 – 93 новых и 52 повторных издания литовских книг. Типографии оборудованы новой техникой (фотографические наборные машины, автоматические переплетные линии), однако катастрофически замедлились темпы книгоиздания: теперь отредактированная и подписанная в печать рукопись до поступления в производство может пролежать в наборе пару лет (в 1950 году роскошные антологии литовской советской прозы и поэзии были выпущены за две недели). Если и дальше будем так щедро повторять многотомные издания живущих авторов (сначала – восьмитомный сериал, потом – собрание сочинений в восьми томах), то к концу столетия новым книжкам и вовсе не останется жизненного пространства. Если в такой прогрессии будут замедляться темпы издания, к двухтысячному году книга советского писателя будет черепахой ползти до читателя целую пятилетку (уже сегодня это вполне «нормальный» срок для солидных литературоведческих и искусствоведческих трудов).

Может быть, таким образом издатели художественной литературы осмотрительно подготавливаются к переменам третьего тысячелетия, когда микрофильмы вытеснят из библиотек традиционные, бумажные книги, а научную информацию будут накапливать и хранить компьютеры, когда газеты и даже литературные журналы будут читаться по телевидению?⁶ Однако нигде в мире еще не собирается исчезать книга – хранитель вербальной семантики, необходимой для развития культуры. Техническая и психологическая подготовка к этой перестройке начата нашей полиграфией, пожалуй, рановато. Пока что без книги литература непредставима. И будущее – тоже.

Новая техника в умелых руках не замедляет, а решительным образом убыстряет темпы подготовки и издания книги – традиционной и пока основной формы нашей культуры. В марте этого года на ярмарке французской книги в Париже демонстрировались издания, которые родились в течение дня в буквальном смысле – утром автор приносит в издательство рукопись, а вечером получает готовую книгу в приличном переплете. Однако рукопись автора необычная: это матрица индивидуального компьютера, с помощью которого пишется книга, в дисплее ведется корректура, определяется объем страницы и макет целой книги. Такая «рукопись» идет прямо в машины лазерного набора. Поэтому понятна динамичность издательства «Мессидора»: 26 марта принимается решение издать книгу о К. Барбье, заказывается рукопись, а 12 мая, к началу судебного процесса, книга уже должна продаваться. С какой завистью слушали мы об этом от директора издательства, члена ЦК французской компартии! Новые темпы, которые принесла с собой эра компьютеризации, безусловно войдут и в наше издательское дело, но когда это произойдет – в этом тысячелетии или в следующем?

Будущее рождается не в вакууме. Оно – продолжение настоящего, нашей современности. Дитя наших трудов, забот и ошибок. И наши размышления о завтрашнем дне – отражение дня сегодняшнего. Это попытки не только предусмотреть будущее, но и «осознать настоящее – кроющиеся в нем возможности, отделить творческие силы от нетворческих»⁷.

2

Литературу питает реальный человеческий опыт настоящего и прошлого. Лишь пережитые мгновения наполняют художественный образ жизненной энергией, пластической силой и эстетической достоверностью. Будущее – бестелесная проекция, лишенная экзистенциального опыта, который заполняет клетки художественной ткани. Будущее можно лишь вообразить, а литература пытается прежде всего вспомнить. Литературное творчество – остановленное дыхание времени. Берясь изображать жизнь такой, какой она будет завтра, литература оказывается в безвоздушном пространстве. Вещество существования здесь отсутствует – остается всего лишь пышное цветение бумажных цветов.

Воспринимая в ощущениях лишь настоящее, мы в то же время не можем жить без планов на будущее, без надежд и иллюзий. Все ждем – авось что-то изменится, все надеемся что-то новое увидеть, пережить, преодолеть. И даже цирроз печени не может вытравить эту глубоко заложенную в психику привычку надеяться и ждать, эту обращенную в будущее бесконечную перспективу, на которой основаны все наши труды, направленные на усовершенствование окружающего мира, и даже, быть может, все наши моральные законы и заповеди. Если будущего нет, можно ходить по головам – после нас хоть потоп (мироощущение хиппи и панков).

В литературном произведении это вековечное, исполненное надежд человеческое ожидание формирует тот горизонт, к которому стремятся кривые эволюции персонажей, куда развивается интрига: что же будет дальше? На этой психологической установке основан весь пласт идеальных ценностей, запросов, представлений, заложенный в сердцевине произведения или на его периферии. Миф о добре, истине и свободе литература переносит в далекое прошлое или будущее, чтобы сохранить чистоту идеала, к которому следует стремиться. В эпоху революционных преобразований видение будущего превращается в мобилизующий призыв, в величественное оправдание борьбы и гибели.

В первое десятилетие литовской советской литературы, как и в латышской и эстонской литературах этого периода или в русской литературе первых послеоктябрьских лет, видение будущего – важнейший компонент авторского мироощущения.

Человек,

Ты человек будущего! Вижу тебя над развалинами

светлым… —

пишет Саломея Нерис. (Переводы стихов здесь и далее подстрочные.)

Перед моими глазами,

Словно Большая Медведица,

Маняще сверкает светлое будущее —

это А. Йонинас. Только нам, коммунистам, принадлежит будущее мира, а не вам – сомневающимся, жалким остаткам прошлого. Трудиться, сражаться и погибать за «распускающийся цветок» будущего – единственный смысл жизни. Главный аргумент идеологической борьбы – не реальность сегодняшнего дня (полусырой хлеб по карточкам), а будущее – «светлое, как утреннее солнце». Надо лишь поверить в него, и твой жизненный путь устремится к сияющим вершинам. Этот отблеск беспредельных высей будущего хранит на своем лице «Человек» Э. Межелайтиса.

Но утихли водовороты и бури перемен, и литература вернулась к повседневной жизни. Рабочий, получив зарплату, считает:

Столько – на еду,

Столько – на квартиру,

Столько – на одежду… —

пишет А. Балтакис. Это, мол, посерьезнее, чем восторженные разглагольствования о будущем. И для литературы важнее увидеть человека вблизи, в его реальной повседневности, чем устремлять затуманенные взоры к сверкающим дворцам будущего. Уже сколько раз намечались сроки наступления этого волшебного будущего с его молочными реками в кисельных берегах (вот только укрепим колхозы, вот только построим Каунасскую ГЭС), но и перешагнув эти рубежи, люди вынуждены были не покладая рук работать, годами ждать жилплощади, давать взятки за клочок земли под гараж… В обстоятельства сегодняшнего трудного быта уже как-то неловко стало подмешивать «мечты о светлом будущем», тем более – заканчивать произведения видением этого будущего, как было принято в послевоенные годы. Аналитический метод изображения действительности вытеснил неосязаемое. «Йонас Грайчюс о будущем не думал… Стонис не заглядывал в будущее дальше, чем того требовала работа… Ожюнас тоже не гадал о будущем. Ему было важнее то, что есть сейчас» – так представляет молодой писатель А. Дашкус героев своей повести «Туннель». Течение времени, ранее равнозначное благословенному вознесению ввысь, теперь уже – как и в реальной жизни – может означать и потерю идеалов, духовную деградацию, нисходящую линию жизни (роман М. Слуцкиса «Дорога в горы и обратно»). В реалистической образной системе понятие будущего перестало быть критерием оценки изображаемого мира (яркий пример – повести Ю. Трифонова), между тем как в послевоенной эпике такой критерий определял движение сюжета (романы А. Упита). С активным развитием у нас исторической драмы и исторического романа литература обратилась не к видениям будущего, а к выстраданному опыту прошлых столетий, чтобы осознать этот опыт, извлечь уроки.

Литература о будущем была вытеснена на отдельную замкнутую территорию под названием «научная фантастика» (английский термин), «роман будущего» (немецкий термин). Это специфический литературный жанр, изображающий жизнь грядущих поколений согласно гипотезам современной науки. Жанр этот завоевал особенную популярность после того, как ровно через сто лет сбылся предсказанный Жюлем Верном полет американцев из Флориды на Луну, когда через сорок лет взорвалась придуманная Г. Уэллсом атомная бомба, когда через тридцать лет была реализована система тотальной слежки, напророченная Д. Оруэллом (британский Скотланд-Ярд располагает ныне компьютером, регистрирующим все сведения о гражданах, вплоть до слухов). Наука не в силах придумать то, что воображает фантазия художника, поэтому «литературе принадлежит привилегия смотреть в будущее»⁸. Научная фантастика соединяет то, что разбросано в виде отдельных элементов знания в разных отраслях науки. Она строит концепции возможного развития, берется решать глобальные проблемы судеб земли и человечества.

К. Чапек писал свои драмы и романы как; предупреждение читателю. В драме «R.U.R.» роботы (это слово вошло во многие языки мира) – машины, созданные человеком, – воспроизводят сами себя миллионными сериями. Они делают все гораздо лучше людей, ибо получили гораздо лучше спроектированный интеллект. Однако в один прекрасный день эта техника восстает против своего создателя, объявляет его ненужным паразитом, начинает его уничтожать, и на земле угасает жизнь, для которой нужны чувства, душа, индивидуальность.

1. Д. Лихачёв, Будущее литературы как предмет изучения. – «Новый мир», 1969, N 9, с. 168.[↩]
2. В. Литвинов, Советская проза – опыт, проблемы, задачи. – «Вопросы литературы», 1985, N 10, с. 66.[↩]
3. Цит. по: И. Бернштейн, Карел Чапек: творческий путь, М., 1969, с. 86.[↩]
4. См.: А. Бочаров. По строгому счету. – «Новый мир», 1985, N 7, с. 216.[↩]
5. Л. Владимировас, Угрожает ли миру шок будущего? – «Културос барай», 1974, N 4, с. 61.[↩]
6. См.: Х. Байнхауэр, Э. Шмакке, Мир в 2000 году: свод международных прогнозов, М., 1973, с. 55.[↩]
7. Д. Лихачев, Будущее литературы как предмет изучения, с. 167.[↩]
8. C. Riller, Start nach Akropolis. Eine Zukunfts-Nostalgie, Berlin, 1982, S. 55.[↩]