Тревога и предостережение

В середине текущего десятилетия, почти одновременно, выступили с новыми крупными произведениями Бёлль, Грасс, Ленц, Хоххут – самые известные писатели ФРГ. Все вместе – в последний раз, потому что нет уже среди них Генриха Бёлля: роман «Женщины на фоне речного пейзажа» (1985) опубликован посмертно.

Каждый из них остался верен себе, давним темам и мотивам, и все же время неуловимо сблизило этих художников, столь несхожих по творческой манере и жизнеощущению, заставив откликнуться на ключевые вопросы эпохи, остро вставшие перед человечеством на пороге третьего тысячелетия. Размышляя о своем, они думают об общем, о том, что волнует сегодня всех: о войне и мире, о предотвращении катастрофы и защите культуры, о нравственном состоянии человека и общества.

Тревогу за судьбы мира они разделяют со своими современниками и коллегами в разных частях света. Кризисное мироощущение, рожденное всеобщей угрозой, опасностью полного прекращения жизни на земле и гибели всех культурных ценностей, не миновало никого из них. Специфика современной ситуации так или иначе накладывает отпечаток на творчество писателей самых разных направлений и эстетических пристрастий. Процесс глобализации художественного мышления сопряжен с более глубоким пониманием истории; человеческая жизнь вводится в широкий спектр вселенских вопросов, проблемы дня сегодняшнего выстраиваются в ряд с вечными, сиюминутное поверяется памятью человечества. Исторический опыт прочно входит в духовную жизнь современного человека, которого положение в мире на рубеже XXI века заставляет острее ощутить себя частью целого, именуемого историей.

И все же особое место в широком контексте сегодняшних размышлений о судьбах и перспективах человечества принадлежит трагическим урокам недавнего прошлого. Напряженная ситуация глобального противоборства обострила внимание к событиям и итогам второй мировой войны. Художественное осмысление всего комплекса проблем, связанных с войной и фашизмом, сегодня подчинено размышлениям о возможностях человечества не допустить рокового поворота событий и обеспечить продолжение жизни. Память о прошлом побуждает к глубоким раздумьям об исторической и нравственной сущности мира на планете как ключевой ценности бытия.

Отсюда, несомненно, более глубокий, философский подход к изображению недавнего прошлого, к трудным вопросам, на которые еще не дано ответа, в частности к вопросу о том, как становился возможным и даже притягательным фашизм с его внутренней установкой на агрессию, экспансию и военный конфликт. Проблема индивидуального выбора, индивидуальных решений настойчиво ставится в связь с их общественными, историческими последствиями.

«Прошлое требует, чтобы я бросил его на дорогу современности и тем заставил ее споткнуться» – выразительная формула, найденная Гюнтером Грассом, могла бы послужить эпиграфом к многим книгам коллег-соотечественников. Осмысляя жестокий опыт развязанной нацизмом войны, трагические уроки фашистского двенадцатилетия, они ставят прошлое в сложный контекст современности. Трагическая нота, рожденная спецификой недавней немецкой истории, не затихает в литературе ФРГ, как не покидает ее тревожное стремление до конца разобраться в преподанных историей уроках. К вопросу: «Как это могло произойти?» – тесно примыкает другой, не менее острый: «Как сделать, чтобы это не повторилось?»

Чувство вины и ответственности, с самого начала определившее этический пафос литературы ФРГ, в новом историческом контексте обретает особый смысл, отчетливо перекликаясь с самыми болевыми проблемами современности. Стремясь воздействовать на общественные умонастроения в духе мира, антифашизма и антимилитаризма, литература противостоит идеологии конфронтации и взаимной ненависти. Это особенно важно сегодня, когда за неоконсервативными формулами, призывающими немцев к «примирению со своей историей» и возвращению «утраченного чувства национальной идентичности», четко просматриваются попытки разжечь, особенно среди молодежи, националистические настроения, против которых всегда боролась гуманистическая литература ФРГ.

В одном из недавних публицистических выступлений Вальтер Йене, известный писатель, ученый, общественный деятель, вспомнил слова Шиллера: «Богата и многообразна область истории, в круг ее входит весь нравственный мир. Во всех обстоятельствах жизни человечества, во всех переменах взглядов, во всем, что делал человек неразумного или мудрого, во всем, что его портило или облагораживало, она была его спутницей; неизменно ведет она учет всему, что получает и что дает человек». Тюбингенский профессор не случайно начал свои размышления о проблемах сугубо современных выдержкой из академической речи, произнесенной двести лет назад; мудрость шиллеровского понимания истории так утешительна и так необходима сегодня, когда историки разных оттенков активно пытаются навязать молодому поколению фальсифицированный образ недавнего прошлого. Пора – таков девиз неоконсервативных идеологов и «новых правых» – покончить с «ложью об Освенциме», с «неуважением к доблестным солдатам рейха» (в том числе эсэсовцам), «самоотверженности и беспримерному мужеству» которых нынешние граждане Федеративной Республики Германии обязаны тем, что не находятся в «советских концлагерях». Трудно поверить, что эта устрашающая лексика – из обихода сегодняшнего дня. И тем не менее это так. Да и сколько можно привести других примерев из политической и общественной практики последнего времени, подтверждающих, что идеологические доктрины такого рода не просто находят сочувственный отклик в высших эшелонах боннской власти, но и формируются в значительной мере по ее прямому заказу!

Антикоммунизм, пишет В. Йене, обеспечивает «преемственность», «устанавливает связь» между подобными концепциями и идеологией «третьего рейха». «Большая уборка истории», производимая неоконсервативными идеологами, призвана обелить, сделать безобидным фашизм, снять с него обвинения в неслыханных преступлениях перед человечеством. Такое насилие над историей, осуществляемое справа, дорого обходится нации, затуманивая сознание новых поколений, закрывая им доступ к ясному, объективному анализу истории.

Шиллер в своей знаменитой лекции говорил об историографии., основанной на поиске истины и включающей весь нравственный опыт человечества, все стороны человеческой практики. Сегодня это означает, по мысли В. Йенса, необходимость глубокого и непредвзятого осмысления всех без исключения уроков войны и фашизма Только целостное понимание истории, готовность осознать трагические страницы прошлого и сделать выводы может идти во благо нации: нельзя говорить о Веймаре, забывая о Бухенвальде; кто всерьез относится к классике, не может обойти один из самых чудовищных «памятников» нацистской поры: «Путь к Фрауенплану¹ ведет мимо лагерных бараков».

Как видим, спустя четыре с лишним десятилетия после разгрома рейха тема эта продолжает волновать, рождает острую полемику. Осмысление трагического опыта так важно для литературы ФРГ не только потому, что дают все новые всходы неуничтоженные корни нацизма. В сегодняшней ситуации четко просматривается выход этой проблематики за ее прежние границы, становится очевидной связь с вопросом о мирном будущем, о судьбах цивилизации, о сохранении важнейших духовных ценностей. Участвуя в формировании антивоенного сознания, в пробуждении коллективной совести, способствуя вытеснению опасных, нацеленных на конфронтацию стереотипов мышления, литература оказывает важнейшее позитивное духовное воздействие. Именно в этой сфере реализуется сегодня ее гуманистический потенциал, именно здесь раскрывается ее нравственный пафос. Идея мира как главная мировоззренческая категория резко активизирует общественную функцию искусства, не просто делая его фактором индивидуального и коллективного сам осмысления, но и стимулируя жизненно важное для человечества взаимопонимание и доверие.

1

Идея мира, давний и неизменный постулат творчества Генриха Бёлля, придает его произведениям остроактуальный смысл. Как это нередко бывало в истории литературы, смерть трагически высветила подлинные и еще недостаточно осознанные масштабы его мастерства, резче обозначила его поистине неоценимый вклад в современную мировую культуру. Стоящий у истоков гуманистической антифашистской и антимилитаристской литературы ФРГ, он на протяжении четырех послевоенных десятилетий был ее признанным лидером. В 50-е годы им созданы произведения, которые сегодня можно считать классикой не только литературы ФРГ, но и всей современной литературы, и которые составили его славу, познакомив мировую читательскую аудиторию с ярким сатириком, беспощадным разоблачителем реставративных, реакционных сил, с художником редкого лирического дарования, способным на глубокие обобщения и тончайшее проникновение в человеческий характер, с писателем, неутомимо исследующим трагические уроки истории XX столетия и отчетливо выдвигающим в центр своего творчества идею моральной ответственности личности. Выстраданная, пронзительная тревога за человека с самого начала отличала его произведения. Он не терпел пышных фраз, не любил, когда его именовали совестью нации. Но он действительно был совестью своей страны.

На обложке его последнего произведения «Женщины на фоне речного пейзажа» стоит слово «роман», хотя построено оно как пьеса или скорее как сценарий. Вопрос о жанровой принадлежности этого сочинения, о его художественной структуре заслуживает специального разговора еще и потому, что свидетельствует о не прекращавшемся до самого конца эстетическом поиске, о стремлении Бёлля выйти за пределы уже найденного и опробованного. Здесь же речь пойдет преимущественно об одной стороне этого произведения, о том, как вписывается оно в контекст современной литературы, озабоченной неотложными и грозными вопросами последней четверти нашего столетия.

Бёлль обращается к тем болевым точкам реальности ФРГ, которые мучали, угнетали его еще в начале творческого пути; он вновь размышляет над комплексом проблем, составлявших стержень его повествований 50-х годов. Удалось ли ему при этом достичь нового уровня художественного осмысления, превзойти собственные шедевры тех лет – вопрос сложный, и, надо полагать, вокруг него еще будут идти споры. Ясно одно: обаяние его прозы не угасло, не стерлись ее неповторимые черты. Перед нами произведение зрелого мастера, написанное в то же время свежим, почти юношеским пером, темпераментно и страстно, при всей горечи и боли, которыми оно проникнуто. Роман покоряет более всего искренностью выраженного в нем чувства, непримиримостью и принципиальностью авторской позиции. Магия бёллевской прозы такова, что она вторгается в эмоциональный мир читателя, побуждая его к сопереживанию, стимулируя его мысль.

С такой почти наивной, прямолинейной откровенностью мало кто пишет сегодня о болевых точках национального развития, О кровавых следах прошлого в политических буднях, о том духовном и нравственном ущербе, который продолжает наносить человеку фашизм, какими бы личинами он ни прикрывался. В остром интересе к моральным аспектам национальной трагедии, в искренности нравственной апелляции к современникам, в глубокой человечности видится смысл этого произведения.

Когда-то Альфред Андерш говорил о «травматическом шоке фашизма», искалечившем юность и молодость его сверстников. Этот травматический шок так и остался не изжитым для целого поколения, к которому принадлежал и Бёлль. В «Письме моим сыновьям», опубликованном незадолго до смерти, он признавался, что «даже едва уловимый запах фашизма» повергает его в панику: не случайно он жил вблизи границы, держал наготове заправленный автомобиль и носил в кармане деньги на неделю жизни. Все его многочисленные поездки носили характер бегства «от людей типа Фильбингера», который упрямо «не желал помнить», что участвовал в фашистских злодеяниях (пока, заметим, не был выведен на чистую воду при самом деятельном участии писателей, прежде всего Рольфа Хоххута, которому почти целиком обязав своим разоблачением).

Какой непримиримостью к последышам рейха, укрывшимся от возмездия и процветающим в сегодняшней ФРГ, проникнуто бёллевское «Письмо», один из самых сильных публицистических документов времени. С каким гневом говорит автор о «потенциальных палачах», которые, «улыбаясь в своем буржуазном самодовольстве, гладко, беспрепятственно прошли через все перипетии» послевоенных десятилетий. Рассказывая сыновьям о последних днях рейха, о собственных испытаниях, о бедах семьи, писатель, конечно же, имеет в виду день сегодняшний и завтрашний, об этом недвусмысленно говорит обращение к сыновьям, призыв помнить о том времени, ибо неизжитое, непреодоленное прошлое смертельно опасно для будущего.

«Убийцы среди нас» – главный мотив романа. Респектабельные палачи с приятными улыбками надежно чувствуют себя на боннской политической сцене, оживающей на его страницах. Неизбежно возникает ассоциация не только с ранними романами самого Бёлля, но и с еще одним выдающимся произведением литературы ФРГ – романом В. Кёппена «Теплица» (1953), запечатлевшим политические будни Бонна 50-х годов. Кажется, что между ними нет временной дистанции, хотя действие у Бёлля относится к 80-м. Разве что постарели, не утратив, впрочем, внешнего лоска, вчерашние военные преступники, прочно вписавшиеся в новый «рейнский пейзаж». «Старая игра», которой в «Теплице» цинично дирижировали бывшие нацистские генералы и прочие высокопоставленные осколки рейха, не прерывалась на протяжении минувших десятилетий. Лишь «правила» стали жестче, да «игроки» изощреннее. Они и сегодня ловко переставляют фигуры на политической шахматной доске, оставаясь при этом сами марионетками власти, – злодеи с серебристыми сединами, благородными манерами и «старинным шармом», присущим «большинству выживших убийц». Они по сию пору вселяют в некоторых участников «игры» такой страх, что те не решаются упомянуть вслух их имена: публично опознать убийц означает поставить на карту собственную жизнь. Тех, у кого слишком хорошая память, здесь упрятывают в психиатрические лечебницы, где «исправляют воспоминания». Иных вынуждают найти вечный приют на дне Рейна.

В «Письме моим сыновьям» упоминается некий Фердинанд Шёрнер, один из любимцев Гитлера, в марте 1945 года еще получивший от фюрера звание фельдмаршала; он печально прославился своими военно-полевыми судами, даже в дни гибели рейха продолжавшими отправлять на смерть ни в чем не повинных людей. Шёрнер носил кличку «кровава» собака». Как бы подтверждая связь вымышленного материала с документальным, ту же «почетную кличку» носит в книге один из самых зловещих персонажей. От него в его сообщников все еще исходит запах крови, по их вине и сегодня сходя с ума, страдают » гибнут люди.

Западногерманская критика обратила внимание на то, что фигуры бывших убийц в романе обладают внутренним сходством, как бы взаимозаменяемы. Они действительно кажутся безликими при всем подчеркиваемом несовпадение их внешних характеристик, содержащихся в авторском комментарии. Все дело в том, что у них не только общее коричневое прошлое, наложившее особый и одновременно усредняющий, стандартизированный отпечаток, но и общее настоящее, общие интересы, делающие их похожими, несмотря на интриги, вражду, взаимную ненависть. Да, среди них нет запоминающихся, ярких характеров прежнего Долля, но не потому, что иссякла мощь писательского дарования, а потому что он видит в этих деятелях боннской власти не столько живых людей с неповторимой индивидуальностью, сколько призраков, хотя в смертельно опасных.

Нарушая безмятежный покой рейнского ландшафта, прошлое врывается в настоящее, гибельно впутывается в человеческие отношения, рождает трагические ситуации. Как формулирует один из героев романа, оно превращается в «яд», просачивающийся «вниз» и отравляющий душу народа. Прошлое мертвой хваткой держит людей, вовлекая в конфликты и тех, кто давно ощутил его горький привкус и тех, кто непричастен к нему уже датой рождения.

Страх и насилие как важнейшие характеристики общественной жизни Запада, накладывающие самый ощутимый отпечаток на моральный климат, на психологическое состояние личности, – мотив, возникающий в творчестве многих современных писателей. У Бёлля он наиболее отчетливо прозвучал в произведениях 70-х годов – повести «Потерянная честь Катарины Блюм» (1974) и романе «Заботливая осада» (1979). В одном из публицистических выступлений тех лет он выразил свою тревогу в вопросе: «…Какова мера насилия, таящегося в обществе, основанном на наживе?.. И сколько ценного, достойного жизни деформируется, фальсифицируется, не реализуете» из-за этого насилия, правящего нашей повседневностью?» Речь шла ее только о терроризме, не только об убийствах и покушениях, совершаемых с помощью «бомб, пистолетов, дубинок и камней», но и о тех формах насилия, которые аккумулируются в «банковских сейфах» или «продаются на бирже».

В последнем романе главный источник страха и насилия – вновь лезущее из всех щелей «непреодоленное прошлое», персонифицированное в политиках и представителях крупного капитала. Зло имеет в романе четкий социальный адрес: за преступлениями прошлого и настоящего стоит прежде всего крупный капитал. Политики рано или поздно лишаются своих кресел, размышляет одни из персонажей романа, «никогда не слетают только господа, которые не управляют, а правят нами». Концентрация капитала сопровождается концентрацией насилия. Ни одни из могущественных банкиров, подлинных заправил капиталистического мира, «никогда не увидит тюрьмы изнутри» – они «держатся вечно», такова власть золота, «божья милость денег». Даже «самый мудрый и набожный» из всех банкиров, образованный и изысканный Капспетер, зарабатывал на пулях и гранатах, от которых погибали люди, даже он «ежедневно купался в крови дракона, и никакой липовый листок не упал на нежное, белокожее, старческое тело. Где же они, деньги и волосы и золото последнего выломанного зуба, где все это? Кто получил за мыло, которое варили из трупов, и за волосы, которыми набивали матрацы?» Политики и банкиры, изображенные Бёллем, отчетливо предстают в новом контексте как часть той опасной реакционной силы, от которой сегодня исходит угроза жизни, угроза человеку.

Миру насилия, бывших и нынешних убийц, продажных функционеров и запятнанных кровью банкиров противостоят в романе женщины. Как всегда у Бёлля, они воплощение совестя, чистоты, человечности и – нередко – гражданского мужества. Лжи и насилию они противопоставляют упорную, беспощадную намять, а то и яростную непримиримость открытого протеста. В них, если воспользоваться формулой Анны Зегерс, заключена «сила слабых». Правда, встречается в произведениях Бёлля и ненавистная ему категория «немецкой женственности» – «немецкие матери», которые, как говорится в «Письме моим сыновьям», с воодушевлением отправляли своих детей навстречу смерти во имя фюрера и рейха. Но в последнем романе речь не о них. Женщины здесь – альтернатива «мужскому мару» насилия и войн.

Фашизм оставил незаживающие раны в их душах, до конца своих дней они не могут стереть из памяти чудовищные картины прошлого. Одна навсегда утрачивает душевное равновесие, увидев фотографии газовых камер, а при виде денег не может не думать о «золотых зубах, которые вырывают у убитых»; другую преследуют видения повешенных и расстрелянных стариков и младенцев. Эрика Вублер, в последние дни войны осмелившаяся спрятать в чулане мужа-дезертира и тем оказать сопротивление рейху, через все послевоенные десятилетия пронесла несокрушимую ненависть к фашизму. Война ассоциируется в ее сознании с погибшим младшим братом, который добровольно пошел служить в «великогерманский вермахт» в надежде «досыта наесться», в с убитым у нее на глазах молоденьким солдатом, «почти ребенком»; к рулю его велосипеда был привязан котелок; «окровавленный, он умирал прямо на улице, и его кровь смешивалась с разливавшимся гороховым супом».

При чтении этих строк вспоминается роман «Где ты был, Адам?» (1951), другие ранние произведения Бёлля, вошедшего в литературу с темой чудовищной бессмысленности войны, с образами юных солдат, погибающих на операционных столах, в школьных классах или в грязных лужах чужих городов. Ненависть к войне и военным преступникам окрашивает сегодняшнее отношение бёллевских женщин к другим участникам действия – каждого они оценивают этой суровой мерой. Они не склонны прощать, потому-то им так тягостна роль, которую они призваны играть в светских гостиных как жены боннских политиков.

Образы женщин закрепляют в сюжете антивоенную мысль романа – давний мотив бёллевской прозы обретает в контексте нашего времени новый и поистине символический смысл. В современной литературе женщины с их обостренной чуткостью ко всему, что касается мира, возможности мирной жизни, вообще занимают, судя по всему, особое место: они предстают как сила, противостоящая войне, ибо у войны «не женское лицо». Нередко на Западе эта тема окрашивается в модные феминистские тона. Но у Бёлля она всегда звучала естественно и органично, составляя неотъемлемую часть его «эстетики гуманности».

В давней беседе с Бёллем его коллега Дитер Веллерсхоф назвал изображенную в романе «Групповой портрет с дамой» (1971) акцию солидарности угнетенных и притесняемых «гротескной формой сопротивления». Бёлль возразил: «Я не воспринимаю ее как гротескную… Это, собственно, предлагаемая возможность или утопия». И уточнил: «…утопия, возникшая из практических возможностей». Подчеркнута была тем самым не иллюзорность содержащейся в романе утопической идеи солидарности, а ее связь с жизнью. Такого рода утопический элемент, понимаемый как возможность, возникает и в последнем произведении: надежду здесь олицетворяют женщины. Их фигуры романтизированы, даже идеализированы, как нередко у Бёлля, но без них для писателя немыслимо само представление о гуманности.

С образами женщин связана и занимающая первостепенное место в художественной структуре романа «рейнская» символика: древняя река как олицетворение чистоты и покоя. Рейнский пейзаж утешает женщин, это – внешне – пейзаж мира и добра: прекрасная речная долина, дети, играющие на песке, белоснежное белье на веревке. Все это сродни воспетой Бёллем еще в 50-е годы атмосфере домашнего очага простых людей, непричастных к злу. Берег Рейна, по словам Эрики Вублер, – единственное, что она могла бы «назвать родиной». На этом символическом уровне несущественно, что судьба Рейна давно тревожит экологов, что загрязнение его токсическими веществами перешло все допустимые границы. Женщины и Рейн – последний оплот чистоты, нравственной незапятнанности. Если в романе и идет речь о загрязнении Рейна, то не столько промышленными отходами, сколько, так сказать, историческими: прошлое наложило неизгладимый отпечаток даже на природу. Взору одной из героинь романа представляются лежащие на рейнском дне, рядом с сокровищами Нибелунгов нацистские эмблемы, торопливо выброшенные в последнюю минуту при появлении американских танков. Что только не перемешалось на илистом дне: эсэсовские «мертвые головы», партийные значки, «почетное» оружие – остатки или останки «былой славы» фашистского рейха, исторический мусор, замутнивший чистые воды великой реки.

Противопоставление добра и зла обретает в романе трагическое наполнение, метафорическую емкость. Зло, воплощенное в нацистских палачах и их приспешниках, становится символом, знаком, постигаемым и в контексте конкретного времени, в как бы во вневременном пространстве. Эпиграф из «Западно-восточного дивана» Гёте уже создает этот метафорический контекст, где власть зла в незащищенность добра предстают в своем вечном противоречии («С подлостью не справиться, воздержись от жалоб. Подлость не подавится, как ни клеветала б. И с плохим задешево прибыль ей подвалит, а зато хорошего так она и жалит»; перевод В. Левика). В творчестве Бёлля это противостояние, собственно, было всегда, в разном художественном воплощении, – например, в образах «агнцев» и «буйволов», как в романе «Бильярд в половине десятого» (1959; в бёллевской мифологии традиционного библейского волка вытеснил буйвол как выражение солдафонской тупости и грубой силы германского милитаризма). Метафоричность не только не снимает точности социальных характеристик, но углубляет их, придает масштабность. На передний план отчетливо выходит общественное и нравственное содержание изображаемого конфликта, его историческое измерение.

Вопрос о перспективах человечества сегодня все заметнее ставится в связь с нравственным состоянием общества, выбором этических образцов и ориентиров. Стремление литературы глубже проникнуть в проблемы индивидуального сознания, во многом определяющее характер и направление идейно-художественных исканий, связано в значительной мере именно с тем, что в ситуации ядерного века, перед лицом опасности всеобщего уничтожения, человечеству грозит распад нравственных ценностей.

Один западногерманский критик еще в конце 50-х годов назвал Бёлля «моралистом», постаравшись вложить в это определение изрядную дозу иронии. Бёлль действительно моралист, но в самом высоком смысле слова. Проблемы нравственные в его художественной интерпретации обретают общественно-исторический смысл, а социальные предстают в их этическом выражении. Антивоенная мысль и защита общечеловеческих ценностей оказываются в нерасторжимом единстве.

2

Настойчивое возвращение к недавнему прошлому становится для многих писателей ФРГ средством откликнуться на жизненно важные проблемы сегодняшнего дня. По признанию Зигфрида Ленца, писать «о войне, страданиях, преследованиях, бегстве, об убитых» означает для него «добровольно выступать в роли свидетеля». Во многих его произведениях так или иначе выстраивается эта связь: сегодняшние душевные раны, сломленные судьбы, трагические коллизии коренятся в недавнем прошлом. Эта связь прошлого и настоящего часто предстает у него в сходном композиционном оформлении: рассказчик, повествующий о событиях своей жизни, свободно переходит из одной временной плоскости в другую. В основе романов «Урок немецкого» (1968) и «Краеведческий музей» (1978) – исповедь героя, монолог, в котором эпизоды минувшего, причудливо переплетаясь с настоящим, и создают эпическую структуру. В «Уроне немецкого» рассказчиком был юноша, находящийся в колонии для «трудновоспитуемых»; вспоминая эпизоды детства, он пытался понять их смысл в контексте конкретного исторического временя и собственной жизни. В «Краеведческом музее» о прошлом размышлял, лежа на больничной койке, человек, умудренный опытом; его собственная биография, судьба созданного им музея становились своеобразной парадигмой истории. Пережитая героем трагедия должна была стать уроком для будущих поколений, напоминая об опасности национализма, и сегодня таящего угрозу миру и человеку.

1. Площадь в Веймаре, на которой находится дом Гёте.[↩]