«На пире Платона во время чумы…». Об одном платоновском сюжете в русской литературе 1830–1930-х годов

Памяти актера Евгения Дмитриева

Стихотворение Пастернака «Лето» (1930) завершается достаточно неожиданным сопряжением двух известных «пиров» – «Пира» Платона и пушкинского «Пира во время чумы»:

И осень, дотоле вопившая выпью,
Прочистила горло; и поняли мы,
Что мы на пиру в вековом прототипе –
На пире Платона во время чумы.

Откуда же эта печаль, Диотима?
Каким увереньем прервать забытье?
По улицам сердца из тьмы нелюдимой!
Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое!

И это ли происки Мэри-арфистки,
Что рока игрою ей под руки лег
И арфой шумит ураган аравийский,
Бессмертья, быть может, последний залог.

Эти строки вызывали самые разные отклики – от восторженных¹ до иронично-отстраненных, как, например, у А. Пурина² . Тем не менее, остается фактически незатронутым вопрос об источнике этих реминисценций у Пастернака, этого столкновения Платона с Пушкиным. Почему пир Платона – во время чумы? Почему он назван «вековым прототипом»? Почему Мэри названа арфисткой (Мери из «Пира во время чумы» поет без арфы); почему платоновская Диотима – печальна? И что означало для самого Пастернака это упоминание «пира Платона во время чумы» ровно через сто лет после написания «векового прототипа» – пушкинской «маленькой трагедии»?³
Ответить на него, по-видимому, невозможно без обращения к самим «пирам», платоновскому и пушкинскому, к их отголоскам в русской литературе 1830-х – 1930-х – иными словами, того столетия, которое прошло между созданием «Пира во время чумы» и пастернаковским «Летом» – и, наконец, к непосредственному контексту написания «Лета». В этом очерке мы попытаемся исследовать эти вопросы, уделив каждому из них по одной главке-«пиру». И, следуя самому пастернаковскому тексту, начнем с того, что было «на пире Платона…»

АНТИЧНЫЙ ПИР
Один из известнейших диалогов Платона, «Пир» (Симпосий) представляет своего рода «стенографию» пира, устроенного трагическим поэтом Агафоном по случаю своей победы в афинском театре. Участники пира, решив угощаться вместо вина философскими беседами, произносят семь речей, посвященных разным ипостасям любви. Диотима, упомянутая в «Лете», фигурирует в речи Сократа (и более нигде у Платона) как мантинеянка, от которой Сократ услышал «об Эроте». Она названа Сократом «женщиной, очень сведущей и в этом и во многом другом» («Пир» 201d), причем о ее «печали» не говорится ни слова.
В целом платоновский «Пир» предстает как утопия малого социума, общества близких друзей – любителей мудрости, поэтов, врачей, проводящих время в философских беседах. В этом смысле «Пир» противостоит другому платоновскому диалогу, «Государству», где Платоном создается утопия большого социума, которым должны править эти самые философы, призванные ради государственных дел оставить свои пиршественные диспуты.
Говоря об утопии, мы подразумеваем, что в обоих случаях – и в случае философского пира, и в случае управляемого философами государства – речь идет о неком проекте, о том, что, не имея места в настоящем, может иметь его в будущем. Хотя сам термин «утопия» возник и утвердился почти на два тысячелетия позже Платона⁴ , он тем не менее значительно обусловлен платонизмом и, что еще важнее, – позволяет увидеть связь платонизма со многими социальными идеями в новоевропейской литературе, с вопросом о соотношении личности и социума. Если «пир» оказывается торжеством идеи свободного, в чем-то анархичного индивида⁵ , стремящегося к общению лишь с такими же свободными личностями, то «государство» – напротив, остается той самой безличной «машиной для подавления» и подчинения частного общему, механизм которой не сильно изменился со времен Платона.
Конфликт двух утопий – личного и государственного – ощутим и в том смысловом противостоянии, в котором находятся у Платона сами диалоги «Пир» и «Государство». Если в «Пире» речь идет о любви, то в «Государстве» – о простом физиологическом воспроизводстве; в «Пире» поэт Агафон и врач Эриксимах – полноправные участники диалога, в «Государстве» врачи и особенно поэты признаются ненужными в идеальном обществе; в «Пире» Сократ утверждает, что «один и тот же человек должен сочинять и трагедию и комедию» («Пир» 223d)⁶ , в «Государстве» – это же Сократом отрицается («Государство» 395а). Утопия «большого социума» в «Государстве» словно врывается в уютный, доверительный мир пира, принуждая его участников – философов, испытывающих «презрение к государственным должностям» («Государство» 521b), – как раз занимать эти должности.
Вероятно, сам Платон чувствовал это напряженное несоответствие между двумя диалогами и созданными в них столь различными проектами. Свой поздний диалог, «Законы», Платон начинает именно с попытки примирить пиры с задачами идеального государства. Начав с сетований, что он «никогда не видел и не слышал, чтобы какой-либо пир, весь целиком, прошел как следует» («Законы» 639e), Платон затем превращает пиры в часть общегосударственных праздников с песнями и хороводами («Законы» 666а-с; 671b-d).
Впрочем, в задачи этого очерка не входит специальный анализ «Пира» и противоречия между «пиром» и «миром» (обществом, государством) у самого Платона; некоторые важные для понимания пастернаковского «Лета» моменты этого противоречия можно обнаружить, рассмотрев второй «пир», упомянутый Пастернаком, – «Пир во время чумы».

ПУШКИНСКИЙ ПИР
Как и в платоновском «Пире», в «Пире во время чумы» на «застольную беседу» собрались не обычные гуляки, а «самые блестящие умы», золотая молодежь. Есть здесь свой симпосиарх, распорядитель симпосия⁷  – Председатель (Вальсингам); как и на платоновском «пире», каждый из пирующих, пусть и не произнося философских монологов, все же выражает какую-либо идею – по словам Е. Рабинович, здесь находится «четыре варианта поведения… по отношению к Чуме»: эпикурейское пренебрежение смертью (Молодой человек); вера, что любовь победит смерть (Мери); страх (Луиза) и «призыв к преодолению Чумы» (Председатель)8⁸

Был ли «Пир во время чумы» навеян платоновским «Пиром»?
Совпадение в композиции обоих «Пиров», платоновского и пушкинского, было в свое время отмечено Е. Рабинович; тем не менее она отрицала платоновское влияние на «Пир во время чумы», ссылаясь на «отсутствие всяких данных даже о чтении Пушкиным Платона»⁹ .
Однако знакомство с произведением Платона отнюдь не обязательно предполагает непосредственное чтение. В 1810 – 1820-е годы интерес к философии Платона в русском образованном обществе был как никогда высок; о ней публиковались статьи и рецензии; ей отдавали дань современники Пушкина: Полевой, Веневитинов, Одоевский¹⁰. Члены Южного Общества декабристов, со многими из которых Пушкин был близок, увлекались «Государством» и «Законами»¹¹ .
Кроме того, Пушкин достаточно хорошо знал античную литературу, с ее неоднократными ссылками на платоновский «Пир»¹² . Сам Пушкин нередко упоминал Платона: в прозаических набросках (об «умозрениях божественного Платона»13¹³ ), а также в лицейских стихах. Причем в последних – именно в контексте пира: в одном из вариантов «Пирующих студентов» («К студентам»): «Шипи, шампанское, в стекле. / Друзья, почто же с Кантом, / С Платоном Тацит на столе, / Фольянт над фолиантом?»¹⁴ , и стихотворения «К Каверину»: «И черни презирай ревнивое роптанье./ Она не ведает, что можно дружно жить / С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом»##Пушкин А. С. Из ранних редакций // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. 1. Л.: Наука, 1977 – 1979. С. 420.

1. «Меня … поражает сочетание пира Платона с пиром во время чумы» (Берестов В. Д. Мандёльштамовские чтения в Ташкенте во время войны. О Н. Я. Мандельштам // http://dozor.narod.ru/writers/berestov/ reading.html); «Пастернаковское «Лето» ощущается мной как завершение переклички через века: Платон – Пушкин – Пастернак» (Каганов М. «Бессмертья… последний залог» // Заметки по еврейской истории. 2004. N 45 (http://berkovich-zametki.com/Nomer45)).
   [↩]
2. »Тут, в этом горячечном описании, можно при желании разглядеть и «конец истории», и «литературный музей», и «свалку культуры», и «стирание тайн», и грядущее-де беззапретно-бесстильное «прямоговорение», и «цитатность», и иронию концептуализма… Правда, если бы Пастернак в действительности обладал отстоявшимся и остывшим менталитетом концептуалиста, он бы, осмелюсь вообразить, чуть пережал: поставил бы «Плутона» вместо «Платона», остраннил бы, по причине внезапно нагрянувшей глухоты, рифму – «в вековом нрототипье»» (Пурин А. Превращение бабочки. О русской поэзии XX века // www.newkamera.de/purin/purin_o_19.html). [↩]
3. Очевидно, что «вековой прототип» имеет не только «пушкинский», но и «платонический» смысл, если понять прототип в смысле модели, находящейся по ту сторону материального становления, – тогда «вековой» относится к нему в том смысле, в каком вечен мир платоновских идей. [↩]
4. Как известно, слово и понятие «утопия» введены Томасом Мором (1516).[↩]
5. Как верно отмечает Ю. Шичалин, в «Пире» «получает развитие сверхчеловеческий образ Сократа <…> знающего толк в божественной любви и неподвластного человеческим слабостям» (Шичалин Ю. А. Введение // Платон. Собр. соч. Т. 1 (1). Апология Сократа / Изд. подгот. А. А. Глухов, Ю. А. Шичалин. Пер. М. С. Соловьева. М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2000. С. XXX).[↩]
6. Здесь и далее цитаты из Платона даются по: Платон. Сочинения в 3 тт. / Под общ. ред. А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса. Пер. с древнегреч. М.: Мысль, 1968 – 1972. [↩]
7. О роли председателя-симпосиарха в застольных беседах см.: Плутарх. Застольные беседы. Л.: Наука, 1990. С. 14 – 17. [↩]
8. Рабинович Е. Г. «Пир» Платона и «Пир во время чумы» Пушкина // Античность и современность. К 80-летию Федора Александровича Петровского. М.: Наука, 1972. С. 467 – 468.[↩]
9. Рабинович Е. Г. Указ. соч. С. 469.[↩]
10. См.: Абрамов А. И. Оценка философии Платона в русской идеалистической философии // Платбн и его эпоха. К 2400-летию со дня рождения. Отв. ред. Ф. Х. Кессиди. М.: Наука, 1979. С. 219 – 221. В частности, Пушкин был знаком с «Сильфидой» Одоевского, эпиграфом к которой служила цитата из Платона: «Поэта мы увенчаем цветами и выведем его вон из города» (см.: Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л.: Наука, 1975. С. 318). О платоновских корнях в мотиве пира, воплощенном в жанре дружеского послания, см.: Виролайнен М. Н. Две чаши (Мотив пира в дружеском послании 1810-х годов) // Виролайнен М. Н. Речь и молчание: Сюжеты и мифы в русской словесности. СПб.: Амфора, 2003. Широкую картину русской рецепции платонизма в 1830-е годы см. в кн.: Вайскопф М. Я. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст. М.: РГТУ, 2002.[↩]
11. См.: Якубович Д. П. Античность в творчестве Пушкина // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. [Вып.] 6 / АН СССР. Ин-т литературы. М. -Л.: Изд. АН СССР, 1941. С. 153. [↩]
12. Здесь мы снова не можем согласиться с аргументом Е. Г. Рабинович: «Если интерес поэта к античной литературе не вызывает сомнений, то интерес его к античной философии (да и просто специальный интерес к философии) нигде не зафиксирован» (Рабинович Е. Г. Указ. соч. С. 469). Последнее утверждение опровергается уже хотя бы одним пушкинским стихотворением «Движение», описывающим философский спор Зенона Элейского и Диогена Синопского (см. об этом: Алексеев М. П. Пушкин и наука его времени (разыскания и этюды) // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом). М. -Л.: Изд. АН СССР, 1956. Т. 1. С. 42 – 43). [↩]
13. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 16 тт. Т. VII. М. -Л.: Изд. АН СССР, 1937 – 1959. С. 388.[↩]
14. Пушкин А. С. Указ. изд. Т. 1. С. 350. [↩]