Мы и ученые

Я поднимаю телефонную трубку. Набираю номер. Здороваюсь. Представляюсь. (Кажется, все идет хорошо!) И тогда, стремясь сохранить в голосе спокойную независимость, я произношу эти слова:

–…Слышал о ваших научных исследованиях. Они очень меня интересуют. Когда вы разрешите приехать к вам для беседы?

Сколько раз я обращался к людям науки с такой просьбой? Десятки, а может быть, и сотни раз? Ведь я пишу о них уже более двадцати лет… Иногда на другом конце провода – маститый академик, иногда – молодой кандидат наук. Но кто бы он ни был, мой собеседник, всякий раз, как произнесены эти слова, сердце мое на мгновение замирает. Я совсем не из робких, просто каждый такой разговор для меня – решение судьбы. Пожелает ли ученый меня выслушать? Станет ли моим другом, помощником, героем нового очерка, книги или ответит так, как однажды ответил директор большого столичного института:

– Знаете, я вообще против пишущей братии. Дайте-ка нам спокойно работать.

Первый звонок в лабораторию – это как лотерея или скорее как объяснение в любви, где одна сторона никогда не знает, что ответит другая. Литератор всегда домогается, а ученый… Впрочем, начнем по порядку.

Литературных героев отбираю я подолгу и чрезвычайно скрупулезно. Может быть, потому, что не забылась еще журналистская молодость (она совпала с концом 40-х, началом 50-х), когда наделано было немало ошибок. Прежде чем знакомиться, «приглядываюсь» к ученому: читаю его труды, расспрашиваю сотрудников и коллег. И когда приходит пора набирать заветный телефонный номер, человек на другом конце провода уже далеко мне не безразличен. Его любезное приглашение звучит «слаще звуков Моцарта». А отказ… что ж, бывали и отказы, но чаще всего мне везло.

Так было, когда несколько лет назад я впервые позвонил академику Константину Ивановичу Скрябину. Патриарху гельминтологии, создателю одной из самых крупных в мире научных школ, перевалило тогда за восемьдесят. Но он принял меня без задержки, и наши беседы несколько раз затягивались за полночь. Из этих бесед родилась первая литературная биография академика К. И. Скрябина и его науки. Эти беседы убедили меня также в том, что научная школа – функция нравственных качеств учителя. Тысяча триста докторов и кандидатов наук, которые считают своим «отцом» Константина Ивановича, прежде всего обязаны ему как человеку большой души, внимательному и доброжелательному воспитателю.

Знакомство с ленинградским фармакологом Николаем Васильевичем Лазаревым началось с того, что я натолкнулся в библиотеке на его книгу «Эволюция фармакологии». Блестящий литературный стиль и философская глубина в специальной монографии – явление не частое. Но тут было больше: со страниц книги явственно вставал облик самого автора – эрудита и остроумца, фантазера и мыслителя. Помню, с каким нетерпением ожидал я ответа на свое посланное в Ленинград письмо, как волновался, поднимаясь по лестнице Военно-морской медицинской академии, где ученый в то время работал… Вот уже пятнадцать лет длится наша дружба. Я затрудняюсь даже сказать, сколько раз писал за эти годы о профессоре Н. В. Лазареве. Фармаколог и токсиколог, творец оригинального направления в создании лекарств и автор новой науки – геогигиены, ученый дал мне много увлекательных тем для книг и публичных выступлений.

С краснодарским селекционером Михаилом Ивановичем Хаджиновым нас свела молва. Знакомый агроном рассказал: ученик академика Николая Вавилова, Хаджинов, как и большинство соратников великого генетика, был в 1940 году уволен из Всесоюзного института растениеводства. Пришлось покинуть Ленинград и переселиться в Краснодар. Верный идеям учителя, селекционер-кукурузник и на новом месте не оставил генетики. Почти два десятка лет тайком высевал и сохранял он так называемые самоопыленные линии, без которых немыслимо получить урожайную гибридную кукурузу. Ученый подвергался преследованию, его кляли как «морганиста-менделиста», но в середине 50-х годов именно хаджиновские линии, хаджиновский опыт помогли нашей стране быстро создать свои собственные кукурузные гибриды. Немало чернил тратится, дабы подтвердить, что и в наше время есть место подвигу. А разве то, что сделал краснодарский селекционер Михаил Хаджинов, не подвиг во имя народа, во имя подлинной науки? Доктор наук (ныне академик ВАСХНИЛ) М. И. Хаджинов стал героем двух моих книг и многих очерков. Я глубоко благодарен за то, что этот немолодой, очень занятой человек нашел время и силы, чтобы беседовать с приезжим журналистом. С тем же чувством признательности вспоминаю ленинградского хирурга Петра Андреевича Куприянова и минского микробиолога Бориса Яковлевича Эльберта, фармаколога Израиля Ицковича Брехмана из Владивостока и доцента Арнольда Юхановича Сеппо из Таллина. Все они навсегда остались для меня близкими, дорогими друзьями, каждому из них отдана частица души.

Повторяю: мне везло, большинство из тех, к кому я обращался, охотно открывали перед корреспондентом двери своих лабораторий и клиник. Но случалось и по-другому. Помню неприятный разговор в кабинете знаменитого столичного профессора. В пору, когда в Москве и Ленинграде были предприняты первые удачные операции на сердце, я обратился к нему с просьбой разрешить присутствовать на одной из таких операций.

– А зачем это нужно? – сердито буркнул ученый.

Я, как мог, объяснил, что поиски врачей живо интересуют общественность, тем более что болезни сердца и сосудов в наш век – наиболее распространенный вид человеческих страданий. Сказал и о том, что давно мечтаю написать о знаменитом хирурге, о его пути в науку.

– Обо мне писать нечего, – последовал ответ, – я и так уже всего достиг…

С грустью покидал я клинику, руководитель которой был, очевидно, твердо убежден, что единственное назначение литератора – поддерживать кого-то при восхождении по карьерной лестнице. Что и говорить, спорная точка зрения…

Кстати, людей, которые по тем или иным причинам «вообще против пишущей братии», в науке не так уж мало. Иногда они уклоняются от встреч с литераторами, «чтобы сэкономить время», как сказал мне один московский физиолог. В лаборатории «экономного» физиолога, где изучается работа зрительного рецептора, а попросту глаза, сделано интересное исследование. Оно касается рационального освещения рабочего места. Об этом следовало бы знать миллионам людей в стране – и рабочим в цехах, и людям умственного труда за письменным столом. Увы, очерк в журнале, который донес бы выводы ученого до широкого читателя, так и не состоялся. Может быть, профессор и сэкономил на этом лишний час, но общество, несомненно, оказалось в проигрыше.

Но чаще наши «противники» склонны обосновывать свою антипатию, так сказать, теоретически. Один видный биолог сказал мне однажды:

– Наука, изложенная пером неспециалиста, теряет для читателя всякий смысл.

Враг научной публицистики не поленился подняться со своего кресла, достать из шкафа книгу и подкрепить свое мнение цитатой из Эрнеста Ренана. «Я глубоко ненавижу популярную науку, – писал французский философ сто двадцать лет назад, – потому что популярная наука не может быть истинной наукой». И еще: «Знание теряет всю свою цену, когда оно опускается до детского понимания, когда оно заговаривает несвойственным ему языком» ¹.

Другой ученый в разговоре с литератором высказался еще более решительно. «Пути науки и литературы, – сказал он, – нигде и никогда не пересекаются». К мнению Ренана мы вернемся ниже, а по второму пункту можно серьезно поспорить. Примеров «пересечения» путей науки и литературы история человечества помнит сколько угодно. Достаточно назвать поэму Лукреция Кара «О природе вещей» (I век до нашей эры), излагающую в великолепных стихах основы материалистической науки древних; напомнить, что собрание сочинений великого хирурга средневековья Амбруаза Паре (1575) открывалось стихами поэтов Ронсара и Моро, которые воспевали чудесное мастерство врача. В формах художественной литературы к научным проблемам обращались Ломоносов, Виктор Гюго, поэт Леконт де Лиль. Знаменитый немецкий физиолог Бюхнер в середине XIX века написал популярный очерк о строении и функции сердца. Ученый изобразил спор двух сердец – поэта и натуралиста. Одно твердит, что сердце влечет нас ко всему прекрасному, трепещет и замирает от волнующих чувств, а второе вполне резонно объясняет, что сердце – не что иное, как полый мускул, разгоняющий кровь по телу и приносящий питание клеткам. Что это такое, как не «пересечение» литературы и науки? И такое пересечение не случайно. «Между логикою исследователя природы и эстетическим чувством ценителя ее красот есть какая-то внутренняя органическая связь» ², – заметил К. А. Тимирязев. Выдающийся ученый призывал как можно шире приобщать массы к науке, ибо, говорил он, популяризируя науку, мы выплачиваем широким пролетарским массам тот долг, который накопился им в течение столетий, когда они были изолированы от науки³.

Все это так. И тем не менее мы не можем игнорировать мнение тех ученых, которые сегодня отказывают писателю и журналисту в праве переступить порог лаборатории. Пишущий о науке обязан прислушиваться ко всем голосам науки. Давайте же разберемся, какие из брошенных нам обвинений справедливы, а что от лукавого; задумаемся на миг: кто мы, зачем мы и действительно ли есть смысл в том, чтобы о науке и ее творцах в середине XX века писали журналисты и писатели.

«О науке должны писать только ученые…» Я еще отлично помню, как этими словами лет пятнадцать – восемнадцать назад нас встречали не только в институтах, но и в редакциях некоторых толстых журналов. Сегодня в большинстве редакций услышишь иное: пусть о науке пишут те, кто знает науку и умеет писать. Воистину так! Можно только позавидовать исследователям, которым, кроме научного, дан талант литературный.

Но ученых, склонных к популяризации, – единицы, а потребность в популяризированной науке у современного общества огромна. Без литераторов явно не обойтись. Однако в треугольнике между изящной словесностью, наукой и широкой читающей публикой нам еще надо найти свое собственное место. Я отметаю обвинения в том, что научная истина, изложенная неспециалистом, всегда лишена для массового читателя какой бы то ни было ценности. Наоборот, опыт показывает, что главный интерес и достижениям науки люди, далекие от лабораторий и институтов, черпают прежде всего из газет и популярных журналов. Вспоминается давний, но, как мне кажется, довольно типичный случай.

Несколько лет назад я предложил журналу «Знание – сила» опубликовать небольшую главу из будущей книги. Отрывок под заголовком «Кровь – совсем особый сок» рассказывал об открытия московских ученых: член-корреспондент АМН СССР, профессор А. Н. Федоров и его тогдашний сотрудник, ныне доктор наук, С. В. Скуркович установили, что можно помочь людям с тяжелыми ожогами, если вовремя перелить им кровь (точнее, плазму) от человека, ранее перенесшего ожоговую болезнь. Очерк был напечатан в то время, когда замечательное открытие еще только начинало входить в медицинскую практику и было мало кому известно.

1. Э. Ренан, Собр. соч. в 12-ти томах, т. II, Будущее науки, Киев, 1902, стр. 96.[↩]
2. К. А. Тимирязев, Сочинения, т. V, Сельхозгиз, М. 1938, стр. 430.[↩]
3. См.: Г. Пондоев, Заметки врача, «Сабчота сакартвело», Тбилиси, 1961, стр. 309.[↩]