«Мы и сами себя создаем» (Очерк новейшей латышской поэзии)

Предлагаемые нами заметки не представляют собой обзор новейшей поэзии Латвии и не ставят своей задачей «ознакомить» русского читателя с ее проблемами и достижениями, с ее бедами и надеждами. Они в сущности, в корнях своих, одни и те же в латышской и литовской, русской и грузинской поэзии. Говоря о «своем», я говорю и об общем, о том, что в той или иной мере характерно для процессов, идущих в нашей поэзии. Об этом даже не нужно напоминать на каждом шагу: читатель сам будет узнавать «свое».

Для меня самым важным представляется – уяснить, хотя бы уловить чутьем, главные линии поэтического процесса, которые будут иметь решающее значение в новом десятилетии. Здесь велика роль международного литературного опыта, прежде всего достижений прозы нашей страны, поэтому будем ссылаться в дальнейшем и на нее.

Я не рассчитываю дать какие-то окончательные, бесспорные ответы, представлю лишь некоторые рабочие гипотезы.

 

1. О ЧЕМ МОЛИТ СУДЬБУ ПОЭТ?

Историки культуры рассказывают! когда Данте шел по улицам средневековой Флоренции, женщины взволнованно показывали на него детям:

– Смотрите, как его опалило пламя, – он побывал там…

Они имели в виду ад, так потрясающе изображенный в «Божественной комедии». Или, может быть, мы имеем дело с простодушной и мудрой догадкой о глубинах человеческой души, которую постигает поэт?

От современного поэта мы так прямо не требуем, чтобы он погрузился в ад, чистилище и рай человеческого труда и стремлений, переживаний и мечты. И все-таки…

И посреди всего этого

стоит человек

и не может изгнать из себя

вздохи мучеников мира,

лай взрывов,

цвет крови.

 

Высокие правила –

называться человеком¹.

(О. Вациетис)

Как воспитать в себе эти «высокие правила»? Литература тут остается по-прежнему незаменимой силой. Редко мы задумываемся, что чтение – это самое молодое, наиболее современное приобретение человечества; восприятие звука, изображения – самое древнее, присущее нам внутренне. По сведениям некоторых зарубежных исследователей, телевидение в определенный период времени дает в два раза меньшую информацию, чем медленное чтение, в четыре раза меньшую, чем быстрое чтение, и в десять раз меньшую, чем выборочное чтение.

Но художественная литература-это не сухая информация.

Это эмоциональная встреча с другим человеком, чье отношение к миру может нас обогатить.

Открывая новую книгу – «Правописание молнии» О. Вациетиса, «Рефрены» М. Кромы, «Метаморфозы» А. Элксне, «Колокола» Э. Плаудиса, «Цветок брусники» Я. Сирмбардиса, «Памятник козе» У. Берзиня и т. д., – очередную газетную или журнальную публикацию, мы почти всегда находимся «внизу», то есть в кругу своих повседневных забот, во власти или затишье своих мыслей и эмоций.

В исходном пункте.

Поэт – осознанно или неосознанно – вырывается из него, отправляется на завоевание какой-то вершины, его произведение стремится и меня вырвать из инертности моего «низа».

Это дается нелегко.

Сама поэзия нередко впечатляюще изображает этот путь, эти вершины (или бездны), где пришлось побывать поэту в минуты творческого напряжения:

Когда была наверху, на гребне волны,

я не осознала, поверьте,

я не поняла.

Теперь глаза видят то, что было.

Теперь, когда вниз (качусь), глаза все видят с гребня.

Теперь –

Поднимется ли вверх волна моя?

Наверх со мной?

Наверх со мной!

Теперь –

Низвергнусь ли вместе с этой вниз – волной?

Теперь –

О, лишь теперь –

Когда столь длительно скольжение вниз»,

Я понимаю,

Как высоко я была.

(М. Крома)

И не так уж важно, идет ли речь в конкретном стихотворении о времени, проведенном на вершине жизни или искусства, – они неразделимы. Если мы не побывали там, то не можем по-настоящему дойти и сюда, в современную жизнь, на землю человеческих мечтаний и свершений, – чтобы снова взрастить поэтические ростки.

Эту диалектическую взаимосвязь и взаимозависимость личности и искусства великолепно характеризует Райнис в письме Б. Скуениеце:

«И, пока нет еще этих «других людей», мы будем делать сами себя другими, то есть настоящими людьми. И, пока мы сами себя еще не сделали другими, до тех пор будем делать этих «других» мысленно в нашем искусстве. Одно это и означает искусство: создавать новый мир и новых людей… И еще мы получаем то благо, что, создавая фантастические образы, мы и сами себя создаем – по их образу и подобию.

Этого блага не имеют таланты, сильные только техникой; они не становятся сами лучше через свою работу, ибо отъединились и от внешнего мира других людей, и от мира фантазии» ².

Запомним эти слова, думая о новейшей поэзии, в которой мы встретимся с обеими здесь намеченными тенденциями. Здесь важно буквально каждое слово. Мысль Райниса настолько точна, настолько раскрывает смысл художественного творчества, что звучит актуально поныне. Как видим, Райнис говорит о двух различных видах таланта: таланты, сильные только техникой, не подходят к главному в искусстве; однако это не означает, что в поэзии не важна техника.

А вот строки А. Вознесенского, написанные почти семьдесят лет спустя:

«…Единственное, о чем печалится и молит судьбу поэт, это не потерять способности писать, то есть чувствовать, способности слиться с музыкой мироздания. Этим никто не может наградить, никто не может лишить этого.

Она, эта способность, нужна поэту не как источник успеха или благополучия и не как вождение пером по бумаге, а как единственная связь его с мирозданием, мировым духом – как выразились бы раньше, единственный сигнал туда и оттуда, объективный знак того, что его жизнь, ее земной отрезок, идет правильно» ³.

Дадим слово и прозаику. В повести А. Кима «Лотос» художник Лохов рассуждает об искусстве: оно «никогда не бывает доказательством окончательного перевоплощения, но всегда надеждою на это. Веря и сомневаясь в том, что из него должно образоваться какое-то иное высшее существо, художник пользуется своим даром мечты и воображения, чтобы заранее представить то, что увидел бы он, порхая бабочкой среди звезд» ⁴.

Как бы ни была различна проблематика, разрешаемая в конкретных произведениях авторов, далеких по времени и творческому направлению, мы наблюдаем в основных вопросах перекличку, даже совпадение мыслей. Так никогда не скажут «сильные только техникой»; их способность творчества – больше механической природы, она недостаточно связана с глубинами личности, миром фантазии и людей. Может быть, поэтому они почти всегда способны что-то написать «на уровне». Но это другой уровень, совсем не тот, о котором мы только что говорили.

Поэтому важно не только то, что поэт может, но и то, чего не может. Точнее, и то, чего он не допускает, не позволяет себе. Талант-техник нередко «может» даже то, чего… не может, ибо его творчество не лимитировано переживанием.

В поэзии – даже на протяжении довольно коротких периодов – замечаются ощутимые перемены. Почему? А. Кушнер характеризует этот процесс так:

«Поэт зависит не от количества прожитых лет, а от меняющегося времени, от жизни. Время и жизнь диктуют ему необходимость иных поэтических установок, иной переклички, внушают смену поэтической ориентации и поэтическую новизну» ⁵.

Это нельзя понимать только как волю обстоятельств, навязанную поэзии или другому искусству.

Между волей обстоятельств, как бы она ни была могущественна, и направлением поэзии стоит великая сила, от которой зависит чрезвычайно много: человек. Поэтому не приходилось слышать, чтобы хоть один серьезный поэт был обеспокоен возможной конкуренцией созданного машиной поэтического гомункула. И совсем не потому, что машина при случае не может создать «удачной комбинации», а потому, что за ней нет и не может быть биологически, социально, исторически, национально, психологически обусловленной личности, живого сердца, которое взволновала музыка мироздания и которое только поэтому способно взволновать и нас.

Поэзию нельзя разыграть, так же как нельзя разыграть личность. О. Вациетис в одном стихотворении показывает, что напрасны данные жизнью крылья, если человек благодаря им не летает. Я. Петерс взволнованно пишет:

Если б мог я, как живописец, кистью,

если б мог я, как композитор, – нотами.

Этого я не могу. Я пытаюсь словом,

только слову люди меньше всего верят,

только слова пролетают мимо ушей,

ибо словами уже так много налгано,

что могут волки спокойно отправляться в овчарню

и может зерно утечь с половой.

 

В новейшей поэзии такие слова и образы, продиктованные сомнениями и ответственностью, не редкость. Это первый признак, что поэтический процесс в целом далек от тупика.

2. ПОЧЕМУ СКАЗКА УХОДИТ В ПАРТИЗАНЫ?

Надоела сказке

нефтяная вонь

пота

моторов.

Надела сказка

платьице из душистого горошка,

ушла к ноготкам,

в партизаны.

(О. Вациетис)

Почему сказка «уходит в партизаны»? Мне тоже кажется, что уходит, хоть я и не совсем уверен, что только из-за моторов и только к ноготкам. Может, уходит также – в поэзию? Вот и Н. Кална призывает: «Не отпустить, не отпустить эту (народную) песню, держать ее крепко за подол!» («Народная песня»). Сказка, народная песня – в конце концов, речь идет о созданных на протяжении веков этических и эстетических ценностях – «уходят» уже по крайней мере целое столетие. И – никак не уйдут. Упрямо возвращаются в жизнь и поэзию.

Где есть место для главных вопросов человеческой жизни, там найдется оно и для сказки, тайны, творческого чуда. Но мы хорошо знаем, что этот процесс не прост.

Всяко приходилось и приходится сказке…

В романе Д. Гранина «Картина» энергичный и талантливый хозяйственный руководитель области Уваров так рассуждает об эстетических ценностях, об искусстве:

«Будет у тебя промышленность, будут отчисления – сможешь эстетику наводить. Базис, базис заводи! Искусство хорошо смотрится тогда, когда у людей жизнь устроена».

Не будем задерживать свое внимание на упрощенном понимании эстетики, искусства, но зададимся вопросом: что можно считать достаточно «устроенной жизнью», чтобы наконец можно было «заняться эстетикой», чтобы поэзия, музыка, живопись, эстетические ценности природы, исторические памятники и т. д. стали повседневной необходимостью? То есть когда мы все будем думать о смысле человеческой жизни, об индивиде и обществе, о смерти и о любви?

Об этом приходится думать всегда – независимо от жизненного стандарта. Актуализируются те или иные вопросы, но в целом здесь ничего нельзя ни откладывать на потом, ни согласовывать с экономистами. Мы должны искать ответы в единственной, данной жизни, ибо речь не только о взаимоотношениях более или менее «устроенной жизни» с искусством, но и об отношениях между этой жизнью и нашими целями, идеалами.

Какие мы, как живем, к чему стремимся, – это первые вопросы современной поэзии. А. Элксне заостряет на этом внимание в своем сборнике «Метаморфозы»:

Но иногда я спрашиваю солнце:

– Мудрое, всевидящее око,

Ты, что лучишься над костями усопших,

Ты, что по утрам приходишь к живым, –

 

На самом ли деле мы живем лучше?

Как эти слова понимать?

Какой смысл они таят?

Какой приказ отдают сегодняшнему дню?

 

Если вслушаться в полемические строки этого стихотворения – «Они погибли, чтобы мы жили лучше», – все становится на свои места:

Взлетают ли выше наши мысли?

Способны ли мы глубже чувствовать?

Что они сказали бы, кто, сложив руки,

Безмолвствует там, под зеленым дерном?

 

Короче: во имя каких целей защищается наша «устроенная» или «неудобная» жизнь? Когда она этически оправдана? Острие полемики, очевидно, обращается против такого роста благосостояния (или такого специально созданного «неудобства»), которое превращается в душевный комфорт. Стремление культивировать свои удобства, ставить их выше, чем ответственность перед обществом, будущими поколениями, культурой и т. д., может одинаково проявляться и в «устроенной» и в «неустроенной» жизни.

Наше миропонимание не допускает недооценки предметного мира, но оно против опредмечивания человеческих отношений, против излишнего увлечения материальной стороной жизни. Ведь в обоих случаях создается своеобразное «укрытие», где можно спрятаться от суровых вопросов жизни и существования человека.

Но ясно и то, что никакая широко признанная установка, никакой закон автоматически не реализуются сами собой; их реализует (или старается игнорировать) человек. Результаты рано или поздно сказываются в поэзии, в этом самом непосредственном и самом чувствительном сейсмографе души. Любой путь к душевному комфорту мстит, обедняя душу, уменьшая ее чувствительность: пропадает ориентация. Именно тогда из души убегает сказка, волшебство жизни, ее Песнь песней.

Об ответственности перед сформировавшимися на протяжении веков идеалами и этическими ценностями сегодня часто напоминает поэзия:

Ибо знай,

что ты пришел из веков,

а не у вчерашнего дня

выпал из телеги.

(О. Вациетис)

«Музыка мироздания» плохо поддается переводу на язык логических понятий, терминов общественных наук, так же как трудно «перевести», скажем, произведения композиторов на язык статей и рецензий. Многие произведения показывают, что содержание и художественное качество поэзии богаче, чем их порой интерпретирует новейшая критика.

Важный акцент во многих сборниках – выступление в защиту сказки, волшебства жизни, цельного и единого восприятия мира. Поэзии приходится все это снова и снова завоевывать и защищать от противоречий, дисгармонии, в частности от агрессии предметного мира. Эту особенность латышской поэзии пристально анализирует С. Залыгин в статье «Поэзия предмета»:

«Искусство, поэзия в частности, оберегает нас от разрушительного влияния предметной множественности, в котором легко затеряться тому, кто ее создает. Для поэзии предмет достигает высшей степени своей конкретности… а благодаря этому предмет и не отчуждается от нас, и не приобретает над нами власти.

Для поэзии предметы не дороги и не дешевы, не дефицитны, не модны, они не валяются у нее под ногами, но и не диктуют ей своих требований. В бесчисленном предметном множестве поэзия останавливает свое внимание на чем-то одном и видит это одно в своем независимом ракурсе и в нас тоже развивает способность видеть предмет конкретно и в то же время существовать над предметами, а не среди них.

Поэзия доказывает, что мы способны отнестись к предмету не только как к таковому в его облике и практических свойствах, но и проявить к нему иное, духовное отношение…» ⁶

Иное, духовное отношение. Так мы тоже «сами себя создаем». Рассмотрим несколько примеров, где поэзия ищет это иное, духовное отношение.

А. Лочмелис говорит:

Маловато

Фантастики.

Ты, жизнь, в своей сущности

Однообразна, слишком проста и одинакова.

Неожиданность и стремление к творчеству –

Вы

Моя надежда.

 

Стихотворение А. Элксне «Старый черт» непосредственно указывает на связь между «уходом сказки» и комфортом:

– Но тяжелее всего, – он жалуется муравью, –

Когда тебе не верят, когда не верят совсем,

Теперь все такие ужасно умные,

Теперь ад им – ничто,

Теперь душу продают не черту,

А чему-то, что зовут комфортом,

И я только сказками перебиваюсь,

И, как видишь, мне немного перепадает.

 

Об одном таком сегодняшнем тупике размышляет парторг совхоза Забавский в романе И. Шамякина «Возьму твою боль»: «… Те, кто ни в бога, ни в черта не верит, глушит водку с утра до вечера, – настоящая беда». Снова речь о духовных ценностях…

Надо еще и еще раз проверить, как сегодня литература решает главные вопросы бытия в связи с приобретениями и утратами нашей эпохи.

3. ОДНОМУ ДУХ, ДРУГОМУ – ПЛОТЬ?

Какое содержание в поэзии возрастает, какое уменьшается, даже исчезает? В переменчивой действительности поэзия не может стоять на месте, варьируя найденное и однажды уже получившее отклик. Слова Твардовского:

Бой иной, пора иная,

Жизнь одна и смерть одна, –

 

относятся и к сегодняшнему дню.

Механизм общественного воздействия поэзии требует объединения идеи и действия, минимального расстояния между убеждением и поступком. Иными словами, поэзия должна быть ответственной соучастницей жизни.

Когда перечитываешь новейшие издания поэзии, не остается сомнений, что главная битва современной поэзии – за человека чувствующего, думающего, деятельного. Достижений здесь больше, чем принято считать, в то же время недостаточно осознаны трудности.

Художник Астахов в уже упоминавшемся романе Д. Гранина в своем письме замечает:

«Никакой я не борец и не желаю быть борцом. Я на холсте борюсь, а заставляют еще и вокруг него… Борьба стала обязательной частью таланта. Выигрывает ли от этого талант – вот в чем вопрос».

Сегодня главная борьба поэта также «на холсте». Но все меньше остается возможностей отграничиваться от той борьбы, на которую поэзию вызывает время и его проявления как в поэзии, в разных ее жанрах, так и в жизни.

Одно из таких «полей сражения» – изображение в современной поэзии человеческих чувств, мыслей, чувственного мира. Тут вопрос мировоззрения, без него невозможно создать образ цельного, монолитного, полнокровного человека.

1. Здесь и далее стихи цитируются в подстрочном переводе. – И. А.[↩]
2. См. «Ежегодник Райниса», «Лиесма», Рига, 1980, стр. 80.[↩]
3. »Новый мир», 1980, N 9, стр. 165. [↩]
4. «Дружба народов», 1980, N 10, стр. 17.[↩]
5. »Вопросы литературы», 1980, N 1, стр. 228. [↩]
6. »Литературная газета», 11 июня 1980 года. [↩]