Музыковед или филолог: кто видит град Китеж?

«Интердисциплинарность» — магически-заклинательное слово для жестко управляемой западной филологии. Направление, координирующее достижения разных дисциплин, сегодня культивируется там с особенным усердием и стало чуть ли не незыблемым требованием, предъявляемым к любому гуманитарному исследованию, — литературу тоже необходимо рассматривать во взаимосвязи с явлениями других искусств, в расширенной синхронной перспективе. В нашем же общенаучном хаосе от стратегических магистралей поотвыкли, и потому сама по себе идея интердисциплинарности в мысль ученых не внедрена и, более того, не так уж и очевидна. Отсутствие твердокаменного пиетического ореола допускает и альтернативный взгляд на эту проблему, не вглубь, а по поверхности, чтобы проследить некоторые конкретно-практические следствия принципа, ставшего безоговорочно авторитетным.

Для этого мне представился хороший повод: проделанное мною филологическое исследование на стыке дисциплин — разбор либретто оперы Римского-Корсакова о граде Китеже¹ — привлекло внимание музыковедов. На публикацию откликнулась сама Марина Рахманова, специалист в области русской духовной музыки, а также творчества Римского-Корсакова, которое она не просто изучает, но и давно пропагандирует с осознанием его культурно-строительной роли как высшего достижения русской оперы, необычайно многосторонне воплотившей жизнь национального духа. Свою реплику присоединил и исследователь позднего Римского-Корсакова Владимир Горячих из Петербурга, где он плотно работает с рукописными материалами «Китежа», открывающими много неизвестного об этом грандиозном замысле русской мистерии. Наряду с заинтересованностью, они высказали и некоторое недоумение, так что завязался интердисциплинарный диалог. Такое случается нечасто, и мне показалось уместным широко прокомментировать всю ситуацию.

Явления культуры в действительности гораздо теснее взаимосвязаны, чем это представляют себе отдельные отрасли знания, прибегающие к их изоляции как к неизбежному методологическому допущению. Интердисциплинарный подход, примета постмодернизма, распространился в свете концепции целостного «знания» М. Фуко, которое постепенно переросло пределы индивидуального микрокосма и замкнулось в чисто земном социально-политическом круговороте, лишившись выхода в космос. В результате интердисциплинарность допускает неразличение интеллекта и духа, их деятельности в культуре, и как следствие — ее ценностную релятивизацию. В русской традиции культура понимается как духовная миссия, что с западным интеллектуализированным модусом, как известно, не совпадает. Сейчас положение дел таково, что в России недавно открыли духовно-религиозный аспект искусства, тогда как на современном Западе наличие личностного мировоззрения у художников прошлого с его устремлением ввысь уже представляется элементом экзотическим. Без чьей-либо злонамеренности заострилось, возможно, плодотворное научное противостояние с его крайностями, когда на Западе каждое слово привязывают к какому-либо устоявшемуся культурному дискурсу, а у нас всякую художническую противоречивость тут же доводят до стадии абсолютного добра.

Доминанта определенной научной методологии никогда не замыкается дистиллированной научной сферой, и последствия этой стратегии лежат открыто на поверхности. Интердисциплинарное расширение гуманитарно-научного исследования компенсирует снижающуюся способность западной науки работать с духовным поиском личности, нашедшим выражение в искусстве. Различие гуманитарных ценностей сейчас много обсуждается, и потому интереснее рассказать об административных, извне менее заметных аспектах дружбы наук.

Интердисциплинарные проекты позволили создать основу для мощных исследовательских центров и коллегий, объединяющих специалистов разного профиля из разных учебных заведений, порой из нескольких стран. Некое общее направление разрабатывается в перспективе различных специальностей, аспирантские работы курируются двумя профессорами с разных факультетов и т. д. Понятно, сколь выше возможности таких глобализированных образований аккумулировать средства, отпускаемые гуманитарной науке. Ввиду же ощутимого сокращения этих средств существующие кафедры и факультеты легко объединяются (со всей следующей из этого кадровой оптимизацией) под возвышенным лозунгом интердисциплинарности.

Пару лет назад в ауле одного 600-летнего немецкого университета праздновалось образование нового факультета. В нем постарались соединить все хоть сколько-нибудь гуманитарное: таким способом учебное заведение с богатой гуманитарно-научной традицией перебрасывает все силы на доходные биологию и медицину. Все происходящее было представлено как подлинное торжество науки. Сброс египтологии, музыковедения и географии в общую административную единицу выступавшие профессора характеризовали как продукт самого прогрессивного научного мышления, плод напряженных концептуальных усилий. Сочувствовали дремучей отсталости местных философов, чурающихся научного содружества (по всей видимости, сохранить факультет и должность их декану помогли связи в министерстве). Очень убедительно сами же профессора-гуманитарии представили целесообразность впредь учить славистов и синологов тому, как делать бизнес в России и Китае, вместо прежнего, отставшего от жизни преподавания русской или китайской филологии; бизнес в Индии остается пока вне программы: профессор-индолог — заместитель нового декана. По риторической квалифицированности и респектабельности праздник оставил, по-моему, далеко за собой партийные собрания советских лет.

Обе крайности нехороши. При всей важности преодоления предметной замкнутости и работы на стыке дисциплин, ставить и решать интердисциплинарные вопросы нужно предельно осторожно и ответственно. Оперой, скажем, филологи на Западе занимаются сплошь и рядом: подробно описать голую механику превращения романа, повести или драмы в оперное либретто довольно и для диплома, и для диссертации²; анализу корпуса либретто как литературного жанра посвящена не одна монография. Вопрос в осмысленности этой филологической экспансии, а именно: в каком случае оперное либретто может назваться настоящей литературой? Ведь и так ясно, что либретто по Шекспиру или Шиллеру заведомо хуже оригинала и в отрыве от музыки — в качестве литературы — никому не нужно.

О русской опере западные филологи тоже пишут, российские — нет##Значимый случай поверх границ: книга Бориса Гаспарова «Пять опер и симфония: Слово и музыка в русской культуре» недавно издана по-русски (М.: Классика-XXI, 2009).

1. Пащенко М. «Китеж», или Русский «Парсифаль»: генезис символа // Вопросы литературы. 2008. № 2.[↩]
2. К примеру, мне встретилась диссертация о литературной основе опер Римского-Корсакова (Edmunds Catherine J. Puѕkin and Gogol’ as sources for the librettos of the fantastic fairy tale operas of Rimskij-Korsakov. Diss… PhD. Cambridge, MA: Harvard University, 1985): автор кладет рядом тексты исходный и оперный и — «что вижу, то пою». Невзирая на гарвардский статус, работа для исследования темы абсолютно бесполезная. [↩]