Мир достоин удивления

Я со многим согласен, но не со всем. Многосложность, многозначность поэтического образа – это то, без чего, в сущности, не может быть настоящей поэзии. Вернее, то, без чего поэзия не может быть настоящей. Стихи, образы в которых одноплановы и за которыми ничего, кроме того, что в них сказано, не стоит, – это как бы геометрические фигуры, не имеющие ни объема, ни веса и начертанные на песке. Они могут быть очень сложны, эти фигуры, очень замысловаты по своей конфигурации, – и все же они существуют только в одном измерении и потому как бы и не существуют. Едва созданные, они сразу же стираются под шагами времени, и никто, кроме автора, их и не запоминает.

Но, может быть, прежде, чем говорить о многозначности образа в поэзии, надо решить хоть начерно: а что же такое сама поэзия?

Это вопрос очень трудный. Ведь давно известно, что о дереве мертвом, дереве, которое подгнило и упало, достаточно сказать: «Вот мертвое дерево», – и все будет ясно, и дальше говорить о нем уже излишне. Но сказать о дереве растущем, цветущем, меняющем листву, сказать о живом дереве, что оно живое, – это ничего не сказать о нем. А древо поэзии – древо живое, плодоносящее, и поэтому трудно дать ему точное и краткое определение. Вернее, тут много можно найти определений.

У Элиана, в его «Пестрых рассказах», есть коротенькая история о некоем Троссиле, который заболел удивительной и странной болезнью. Он переселился из своего города в Пирей, встречал там прибывающие корабли и снова провожал их в плаванье и радовался их благополучному возвращению, считая, что все они принадлежат ему. Это я цитирую почти дословно. А дальше произошло вот что. Брат этого самого Троссила призвал врача, и тот через какое-то время вылечил больного этой странной болезнью, и тот вернулся в свой городок, находившийся, по-видимому, далеко от моря, и зажил прежней жизнью. Но в заключительных строках Элиан говорит, что всю последующую жизнь этот «исцеленный» с радостью вспоминал те счастливые дни, когда он был болен, и утверждал, что «ничто не приносило ему такого счастья, как благополучное возвращение чужих кораблей в гавань».

Эта история изложена восемнадцать веков тому назад, но она нисколько не устарела, она молода по своей сути. И хоть написана она прозой, она не только поэтична, но и может в какой-то мере объяснить, что же такое поэзия. Вернее, дать одно из многочисленных возможных объяснений. Поэзия начинается там, где человеку начинает казаться, что все в мире принадлежит ему и все в мире его касается непосредственно. И вот он беспокоится о чужих кораблях, которые считает своими, но не как собственник, не из корысти, а просто потому, что он чувствует всю красоту мира и красоту этих кораблей.

Поэзия начинается с бескорыстного удивления миром. Эта истина не нова, не я ее открыл, но иногда неплохо вспомнить о ней лишний раз. Мы слишком быстро обживаемся на земле, обрастаем скарбом прописных истин, привыкаем к чудесам земным, и нам начинает казаться, – каждому в отдельности, – что живем мы на этой земле давным-давно и будем жить чуть ли не вечно. А мы ведь, – если брать каждого в отдельности, – не постоянные жильцы на земле. Мы на ней, так сказать, в командировке из вечности. Очевидно, ощущение прочности и нескончаемости общечеловеческого бытия должно как-то сочетаться с ощущением краткости и временности твоей жизни собственной. Тогда ты будешь удивляться чудесам мира и будешь стремиться воплотить свои чувства и впечатления в образы не плоские, кратковременные, а в образы многозначные, объемные, простирающиеся в будущее. И будешь полнее ощущать красоту земной природы.

Мне лично не нравится, когда некоторые поэты изображают своих героев этакими бесшабашными победителями природы, когда они с каким-то сладострастием описывают, как валятся деревья под пилой. А ведь современная наука вовсе не стремится победить природу, ей чуждо природоборчество. Ее задача – не побеждать природу, а познавать ее законы.

Выше я приводил пример из Элиана. Быть может, это странно: рассуждая о поэзии, цитировать прозу. Но дело в том, что я, наряду со стихами, пишу и прозу, а последние годы даже ударился в фантастику. Не могу сказать точно, чем она меня привлекла, но мне кажется, что фантастика чем-то очень близка поэзии. Фантастика для меня – это, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. Но когда я говорю «фантастика», то я подразумеваю под этим словом не так называемую научно-техническую фантастику, а ту фантастику, которая прямо вытекает из понятия «фантазия». Сказочность, странность, возможность творить чудеса и ставить героев в сказочные условия – вот что привлекает в этом жанре.

Однако, возвращаясь к поэзии как таковой, я должен признаться, что никакая фантазия не может точно предсказать будущего. И тем более будущего в поэзии.

Однажды на литературном вечере мне задали вопрос: какой, по-моему мнению, станет поэзия через двадцать лет? Я что-то промямлил тогда, сказал, что не подготовлен к такому вопросу. И лишь позже, задним умом, я понял, что на такой вопрос и нельзя ответить. Ведь кабы я знал да ведал, как надо писать стихи через двадцать лет, я бы уже сегодня писал такие стихи, какими они должны быть через двадцать лет Нет, будущего знать мне не дано. Да и не только мне.

Вот пример.