Между ворчанием и бунтом. Буржуазность как предмет русской словесности в конце XX века

Е. ЕРМОЛИН

МЕЖДУ ВОРЧАНИЕМ И БУНТОМ
Буржуазность как предмет русской словесности
в конце XX века

Не всегда, но часто ручеек литературы вытекает из реки жизни. А жизнь наша, как известно, замечательна и чудесна. В России история редко проходит одну свою фазу по одному разу. Она здесь любит повторяться, заговариваться, заборматываться, ходить кругами, впадать то в фарс, то в бурлеск, то в сущий идиотизм. И вот особенность текущего исторического момента: страна и мы, грешные, вместе с ней снова проходим капиталистический ликбез. Мы вступаем в мутные воды рынка, товарного производства и прочих допотопных гитик. Мы вырабатываем в себе навыки жизни в обществе, страшно похожем на то, о чем читано нами было в сочинениях стародавних классиков социального реализма, что проходилось в студенческие годы на семинарах по общественным наукам.

Однако не бывает автоматизма в повторениях, и в сугубой старине проклевываются ростки нового. В старый хор вплетаются новые голоса, и логика повторения пройденного мешается с логикой оригинального самоопределения на XXI век. Иногда даже говорят: капитализма больше нет; общество переросло его рамки и существует в каком-то совершенно ином измерении бытия. Или еще скажут наоборот: Россия до капитализма пока не доросла… Не будем изучать и обсуждать состояние Запада. Будем говорить о России. А тут и слепой видит, что капитализм здесь все-таки пока что существует и как социальное, и как духовное явление.

Как социальное явление он выражается в наличии каких-никаких товарно-денежных отношений, в действии механизмов эксплуатации и отчуждения, в бесправии наемного работника перед работодателем.

Как духовное явление это, сказать одним словом, – буржуазность. На горизонте рефлексии возникает новая-старая культурная, духовная проблема: буржуазность – как образ жизни, как способ мировидения, как логика общественных отношений. И наше к ней отношение.

Социально-экономическую подоплеку оставим специалистам. Сосредоточимся на духовном феномене буржуазности.

Что такое буржуазность? Вещь двоякая. Есть в этом явлении позитив, есть и негатив. И негатив, кажется, преобладает. Так мы привыкли считать. С одной стороны, трудовая («протестантская») этика, принцип честной конкуренции, добросовестный труд не только на общество, но и на себя, элементарная жизненная обеспеченность, относительная застрахованность от сумы и от тюрьмы, безопасность, порядок… С другой – это эгоцентризм как способ мыслить и вести себя, культ богатства, комфорта, благополучия, гедонизм, низведенный до стремления всегда иметь ничтожные удовольствия, вещевой фетишизм, это принцип «иметь, а не быть», это плоский позитивизм в миросозерцательной сфере (нередко в обнимку с самыми убогими суевериями и магической обрядностью), это господство отчуждающих человека от его духовной сферы форм трудовой деятельности (самые вопиющие примеры: работа на войну, работа на удовлетворение порочных наклонностей и т. п.), это взаимное отчуждение людей и тотальное одиночество, атомарность как характерное состояние общества… Тотальное одиночество. Разобщенность.

Тема груба, но насущна. А потому с неизбежностью возникает в поле сознания у многих писателей. К ней так и эдак подступается современная литературная генерация. Впрочем, полномасштабный ее художественный анализ в новой отечественной прозе – дело будущего. Уже имеющиеся подходы и опыты могут быть какими угодно, но большой глубины в них, кажется, нет. Этим обусловлен и характер настоящей статьи. Она представляет собой не столько анализ емкого образа, глубокого хода художественной мысли, сколько обозрение имеющихся литературных «фактов» и тенденций.

Итак, наш предмет – это то, как воспринимает и осмысливает буржуазность современный писатель, как изображает он ее субъекта.

НЕ ВЕРИМ, ЧТО БОГАТЫЕ ПЛАЧУТ

Богатые тоже плачут, – учили нас мексиканские телесериалы. Не впрок.

Мы не верим. Плохие люди не могут плакать. А богатые – люди плохие. Они могут только смеяться над несчастьями ближнего. И наживаться за счет его. Это для значительной части наших литераторов – аксиома. Уже выборочный обзор вещей, выловленных в потоке прозы самых последних лет и касающихся этой темы, позволяет объемно увидеть господствующую тенденцию.

Беру наугад: Тучков, Вишневецкая, Дмитриев, Войнович, Маринина… Очень разные авторы. Люди различных творческих ориентации. Но тем более показательно, что сходятся наши сочинители в одном: в неприятии новорусско-буржуазной среды, ее нравов, характеров и коллизий. Чуть только автор обращается к возникшей в 90-е годы новой социальной среде, что-то щелкает в его сознании. И в литературных опытах возникает некое единообразие. Словно бы воинствующие индивидуалисты, ничем друг на друга не похожие, строятся в одну шеренгу.

Трудно, наверное, быть буржуа в России. Никто его не любит. Какую книжку ни возьми, всюду они, богатенькие буратины, выводятся как мошенники, злодеи, грабители и убийцы. «Крутые» ребята без совести и чести имеют всех и каждого. Нет для них ничего святого. От них, судя по всему, и все наши беды… Социальный опыт органично соединяется с предвзятостью этического характера, чтобы произвести однозначный приговор.

Средствами социально-психологического бытописания подобного рода картина дается в повести Марины Вишневецкой «Вот такой гобелен» («Знамя», 2000, N 8). У повести много разнообразных достоинств. Одно из них – прозрачность производимой автором социально-этической ранжировки. Бедные – хорошие. Богатые – дурны.

Бедные – это прежде всего юная особа из простого московского народа Зина, самородок. Современная Золушка, у которой бездна обаяния и талантов, но которой недостает везения, удачи. А что делать, если муж, незадачливый Вовчик, – скорее мальчик на побегушках, чем хозяин жизни? Зине жалко его бросить. Да и дочка. Зина – герой интересный. К нему я еще вернусь.

А вот ее богатые родственники, Полторацкие, не таковы. Тут, скажем прямо, Вишневецкая ничего нового не открывает. Похоже, принципиально. Что нового и оригинального можно сказать про этих нуворишей? Бизнес Валерия Борисовича Полторацкого сомнителен в истоках. Манеры его хамские. Мораль отсутствует. А еще Полторацкие имеют проблемы с потомством. И предлагают Зине и ее мужу Вовчику отдать им их дочку, Стишку, на воспитание. Но чует, чует Зина какой-то тут подвох. Не на воспитание просят Полторацкие девочку, а насовсем. С родителями же Стишки поступят, наверное, сурово. Как у них, у богатых, принято. Даром что родная кровь. «И, значит, если Полторацкие решат оставить Стишку себе, взять ее и присвоить, – тут не будет вопросов: для начала оформляется опекунство, потом устраивается маленькая автокатастрофа или, проще, крушение лифта, обрыв троса, чего не бывает? – а через час они с Вовчиком уже в морге…»

Есть ли у Зины основания для таких предположений? Наверное, есть.

А у нас есть основания для того, чтобы зафиксировать почти тотальное неприятие новой русской буржуазии в современной литературе, в частности – в прозе последних трех-четырех лет. Еще несколько иллюстраций.

Владимир Тучков впервые сделал себе литературное имя именно опусом, который нацелен на нелицеприятное изображение экзотики новобуржуазного быта: «Смерть приходит по Интернету». Чем бы ни руководствовался Тучков, предметом его при обращении к «новорусскому» миру стало преступление. Он описал девять преступлений, которые были тайно совершены в домах русских богачей. Составившие книгу новеллы – это сжатые до конспекта триллеры, в которых Тучков то примеряет к новьм персонажам эпохи традиционные уголовные сюжеты литературы Запада, то сочиняет экзотические истории с русской спецификой. Характерны у Тучкова в «Смерти…» прежде всего две вещи. Первая – смысловая база преступлений. Они оказываются основаны главным образом на абсолютном аморализме современных деловых людей, напрочь лишенных этического тормоза. Убийство оказывается простейшим способом справиться с затруднениями любого рода: нет человека – нет проблемы… Вторая особенность тучковского описания мира – безнаказанность как закон современной жизни, здесь и теперь. Нет разоблачения, нет и возмездия.

Еще одна проба – жанровая проза, новый русский детектив. Здесь я, признаюсь, далек от полного и компетентного охвата рынка. Роман Александры Марининой «Стилист» был выбран почти наугад. Люди более сведущие, правда, сказали, что это чуть ли не лучшая ее вещь, но для нашего аналитического эксперимента даже это не очень важно. Одна из сюжетных линий романа посвящена изображению нравов в издательском бизнесе. Выведены хищные книгоиздатели из фирмы «Шерхан», которые не только обманывают и обсчитывают доверчивого литератора Соловьева, эксплуатируя его на всю катушку, но и организуют серию преступных актов с целью гарантировать беззащитность и уязвимость выгодного автора, поставить его в полную и окончательную зависимость от себя. Соловьев становится калекой в кресле-каталке, а жена его гибнет. Преступные издатели что только не делают с его рукописями в целях наживы. И лишь честный детектив Настя Каменская выводит их на чистую воду.

Маринина – мастер стандартных конструкций. И пожалуй, не только в жанровой области, но и в области психоидеологии. Ее чистый, наивный, но притом чутко реагирующий на общепринятые модели миропредставления жанр в исключительно доступном виде доносит до нас то, о чем иначе, не всегда столь просто и ясно, говорится в более изощренной прозе. И стандарт, стало быть, таков: коммерция, оказывается, неизбежно сопряжена с преступлением. Предпринимательская активность и мораль несовместимы. Заслон этому могут поставить только честные, свободные от материальной корысти работники милиции, вычищающие общество от всей этой социальной дряни.

Сатирическое отображение жизни новой буржуазии также акцентирует тесную связь коммерции и криминала. Владимир Войнович после длинного периода творческого спада, кажется, снова начинает набирать форму. В своем новом романе «Монументальная пропаганда» («Знамя», 2000, N 2, 3) он наконец нашел и в современной действительности предмет для сатирического изображения, к чему тяготеет по складу своего дара. Роман получил много критических оценок и одну весьма и весьма позитивную, которая кажется мне самым глубоким прочтением новой прозы Войновича. Дал ее Михаил Золотоносов ¹.

Золотоносов не согласен с теми, кто видит в романе дешевую поделку. Войнович, полагает он, выполнил социальный заказ на исторический роман о последнем десятилетии. И это, пожалуй, верно, если только не забывать о сатирическом задании прозаика. Действительно, баснословная советская история становится в романе только прологом к сатирическому осмыслению современности. Войнович создал лубочный комический эпос, призванный отобразить суть и взаимосвязь советской и постсоветской цивилизаций. Это сатира уже не только на советский строй, но и на «бандитский» капитализм, и размышление о том народе, который извечно легковерен и непрактично мечтателен. Войнович принципиально банален и наивен – оттого, что он работает с банальными формулами идеологии и массового сознания, пародируя их и сталкивая с логикой здравого смысла, а иногда и солидаризируясь с массовым мнением.

Герои «со стажем» по-новому раскрываются в новых обстоятельствах. Точнее, новизна эта относительна, и всюду Войнович видит в сегодняшнем дне последствия дней давно минувших. Пламенная революционерка Аглая Ревкина беззаветно утверждала советскую власть, начальствовала в провинциальном городе Долгове, была затем понижена и заведовала детским домом. Ее усилиями в городе был поставлен памятник Сталину. Когда времена изменились, памятник убрали, и Ревкина прячет у себя дома статую вождя, упорно стоит за него, что стоит ей партбилета. Правда, на новом переломе в партии ее восстановили, однако Аглая недовольна половинчатой реабилитацией вождя… И естественно, в 90-е она снова возвращается к политической активности, ходит на митинги коммунистов, носит на демонстрациях портрет любимого вождя и учителя. Есть своя, иногда более, иногда менее убедительная логика, заостряющая типичность до гротеска, и в жизненной эволюции других персонажей, от коммуниста-ленинца Шубкина, который еще в советское время становится главным местным диссидентом, потом принимает православие, а после уезжает в Израиль, до партийных начальников, остающихся в постсоветскую эпоху хозяевами жизни, становящихся нуворишами, заправилами черного рынка и криминальными авторитетами. Они-то нам и интересны.

Что представляет собой новая буржуазия по Войновичу? Она для него, во-первых, перерождение бывшей компартийной номенклатуры, а во- вторых, унаследовала и раскрыла в самых разнообразных проявлениях бессовестность, присущую былым партбонзам брежневской чеканки. Отсюда ее криминально-мафиозный облик и характер.

Отчего так крепка связь буржуазности и преступления? Как объясняет это Войнович, производя осмысленный, аналитический отбор значимых примет реальности? По Золотоносову, писатель обнаружил преемственность в русской общественной жизни, преемственность террора и беспощадности. Традиции террора, заложенные Лениным, живут и побеждают всех и каждого и в новое время. В этом современная жизнь оказалась наследницей ленинизма-сталинизма. Режим в основе своей не меняется, главную партию по-прежнему играет тайная полиция и ее выдвиженцы. Наша история, завершает свою мысль Золотоносов, – это крутящаяся карусель, заляпанная кровью и грязью.

Таков произведенный Войновичем анализ социальной подоплеки нового русского капитализма. Криминализированная буржуазность у него оказывается неизбежной чертой эпохи. Мертвый хватает живого. Но от этого сам живым не делается. Во всяком случае, в романе Войновича. Еще один существенный момент его видения современного мира состоит в том, что «старое», «вчерашнее» все-таки гибнет, причем гибнет, живописно разлагаясь и смердя. В романе сатира переходит в эсхатологию. Анекдот приводит кратчайшим путем к концу света. В результате различных перипетий Аглая Ревкина становится жертвой обрушившейся на нее статуи вождя. Еще один персонаж, Ванька Жуков, в молодости связался с московскими диссидентами, был отчислен из института, забрит в армию, в Афганистане стал калекой, а в наше время занимается изготовлением взрывных устройств по заказам братвы. Он умирает, подорвав свою лабораторию, где собрались вместе с ним местный лидер коммунистов Жердык, который когда-то капал на юного Ваньку в КГБ, и бывший гебистский начальник, который в 90-х стал вождем местных фашистов. И даже экс-диссидент Шубкин в конце концов, вознамерившись стать правоверным иудеем, умирает от заражения при обрезании…

Эта эсхатологическая нота более чем показательна. В ином регистре, помимо сатиры, она звучит в современной прозе то здесь, то там.

Взять роман Андрея Дмитриева «Закрытая книга» («Знамя», 1999, N 4). Масштаб века писатель берет так, чтобы наглядно оформить миф о деградации бытия и вырождении человека. Реалии и обстоятельства века Дмитриев дает настолько выборочно, настолько произвольно, что говорить о полноте характеристик не приходится. Зато этот подбор хорошо работает на простую дмитриевскую мысль: мир портится; хорошее кончается, плохого становится все больше. У замечательного предка какие-то выморочные потомки. Прежде были богатыри, теперь шваль да копоть. Вначале был провинциальный учитель географии, которого чтил весь город. Он назван инициалами В. В. и представлен личностью легендарной, человеком во многих отношениях талантливым. Сын его, Серафим, уже не столь велик. Это скорее безобидный чудак. Его самый яркий поступок – самопожертвование, Серафим подставляет себя под выстрелы киллеров, взамен сына. А у внука В. В., Ионы, замес еще жиже. Он – сыродел – в постсоветские времена занялся бизнесом и преуспел. В том числе и за счет того, что удачно эксплуатировал репутацию деда (все на продажу!). Однако затем Иона, конечно, прогорел и бежал за границу, скрываясь от злой мафии. Эта логика – от угарного коммерческого успеха к провалу и разорению – прочерчена Дмитриевым ровно, как по линейке. Она для писателя не требует особых художественных доказательств, поскольку самоочевидна. Циркуль вычерчивает правильный круг. Писатель дает очерк неизбежного фиаско русского капиталиста, который и сам по себе иного не заслуживает, поскольку мал и мелок.

Впрочем, Иона хотя бы выжил сам. Не каждому дано. Вот персонаж романа Михаила Бутова «Свобода» («Новый мир», 1999, N 1, 2) Андрей, профессорский сынок, пал жертвой злых компаньонов. Занялся бизнесом, неудачно маневрировал – и оказался убит. Почти по Чуковскому: не ходите, дети, в Африку гулять…

К тому же деньги меняют человека. Причем далеко не в лучшую сторону. Есть в них что-то такое роковое. Терпимая к фактам жизни Марина Вишневецкая обозначает, хотя и не анализирует, довольно любопытное явление: ее бедным юным персонажам тоже приходится включаться в ту систему, которая, по сути, придумана богатыми. И даже их карьерные планы связаны именно с этим режимом, с этим порядком, с никаким другим. Зина мечтает стать звездой попсы, Вовчик не прочь разбогатеть.

1. Михаил Золотоносов, Карусель, или За что я люблю Войновича. – «Московские новости», 4-10 июля 2000 года.[↩]