Между традицией и экспериментом. Опыт Андре Мальро – писателя и министра

Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ № 11-24-17001 а /FRA «Отношение к иностранной литературе в советской литературе, искусстве, теории. 1917-1941». Номер Программы французской стороны — ETRANSOV PICS № 6027.

Ни один из романистов ХХ века не был так увлечен историей развития искусства — от давних, дохристианских, цивилизаций до самой живой современности, — как Андре Мальро. Никто из романистов не оставил потомству столько книг-размышлений о самой природе культуры — что может быть названо культурой? Зачем она нужна человеку? Чем определяется ее воздействие? И, если в данном случае неприменим термин «прогресс», обязательно ли должно что-то меняться в образном строе, отношении автора к своему произведению, к читателю?

Считается, что в 1920-1930-е годы Андре Мальро был собственно писателем, а после Второй мировой войны (иной период творчества) посвятил себя искусствоведению, углубленному изучению истории цивилизаций и культур разных эпох и континентов. На самом деле этот, «иной», период вызревал в недрах первого: интерес к живописи, скульптуре далеких от Европы стран пробудился у Мальро с юных лет, и он довольно скоро начал «накапливать» (пока отправляя их в стол) наброски, богатые наблюдениями, сопоставлениями, предварительными выводами. В Рукописном Отделе ИМЛИ¹ хранится письмо Мальро от 3 декабря 1935 года, где он сообщает: «Я действительно пишу сейчас книгу по искусству или — более точно — о восприятии культурного наследия. Тема приблизительно та же, что и моего последнего выступления на Конгрессе, а именно: мы обладаем не полным наследием произведений прошлого, а скорее выборочным. Хотим мы этого или не хотим, но этот выбор оказывается нашим личным выбором, определяемым нашими творческими устремлениями. Всякое великое произведение, в свою очередь, формирует прошлое, которое только что его породило. Конечно, мысль моя сложнее, чем я сейчас ее излагаю, но в целом вы можете судить об основном направлении»².

Поэтому нет ничего удивительного в том, что с трибуны Первого съезда советских писателей Мальро заговорил не о «новых качествах» метода по имени «социалистический реализм», а о проблемах, имеющих отношение к любому периоду и любому географическому региону планеты (в том числе и к произведениям, создаваемым в Советском Союзе).

Первые контакты Андре Мальро с советской культурой как раз совпали с началом дебатов вокруг термина «социалистический реализм». Для французского писателя, увлеченного темой революции, было вполне естественным внимательно вслушиваться в «программы», которые звучали, всматриваться в художественные образы, которые сопутствовали этим «программам», иногда противореча им, иногда объективно их пародируя. Всматривался он и в образы киноряда, давая довольно прозорливые оценки и завоеваниям кинематографа, рожденного в СССР, и опасностям, которые его подстерегают. Мальро высоко ценил работы Сергея Эйзенштейна (с которым его связало творческое сотрудничество) и Дзиги Вертова, но он критично отнесся к фильму «Мы из Кронштадта» Е. Дзигана, посетовав, что «вообще в советском искусстве, в том числе и в литературе, слишком мало трудностей. Авторы, конечно, очень добросовестны, но когда они изображают то или иное событие, у них всегда оказывается все очень просто»³.

Мальро с большей охотой употребляет сочетание «поэтические открытия», чем «открытия реализма»; он видит, что, описывая гражданскую войну, стройки пятилеток, успехи национальных республик, советские писатели романтизируют действительность, «трагическое сочетается с ярко-живописным» («pitoresque»), и все это — поясняет французский писатель, — «придает реализму качества, которые ему необходимы, чтобы выйти за свои собственные границы»⁴.

На Первом съезде советских писателей многих зарубежных гостей слишком бурные «клятвы верности» классике в выступлениях советских коллег удивляли не меньше, чем звучавшие уверения, что только теперь, при социализме, литература имеет возможность развернуть весь свой потенциал. Мальро, подхватив ставшую на съезде модной формулу об «инженерах человеческих душ», повернул ее к необходимости неустанно идти вперед, изобретать. «Если писатели названы инженерами человеческих душ, — полемически говорил с трибуны Первого съезда Андре Мальро, — не забывайте, что самое высокое предназначение инженера — изобретать («inventer»)…. > Искусство не подчинение, искусство — завоевание» («soumission — conqugte»)⁵.

Здесь вставал достаточно острый вопрос об отношении современной литературы к классическому наследию. «Если вы так любите ваших классиков <…> разве не потому, что в их произведениях психология человека показана в многообразии всех противоречий, неизмеримо богаче, чем в советских романах?» — задал Андре Мальро вопрос с трибуны съезда. Мысль о соотношении классики и современности была развернута в его выступлениях последующих лет — в Париже, Лондоне, а затем в книгах воспоминаний и трудах по искусству. «Стремление подчинить вновь возникающее произведение традиции — явное недоразумение»⁶. Каждая новая эпоха поднимается на почве предшествующих, но непременно нарушает «литературную привычку». Произведения искусства — «не мебель, не перепись имущества после смерти». Больше всего занимает, волнует Андре Мальро момент контакта искусства прошлых веков с современностью. Настойчиво повторяется утверждение — «Наследие не получают в дар, его завоевывают». Но как обеспечить «встречу» традиции с меняющимся климатом ХХ века? Для Мальро такая встреча облегчается тем, что сама традиция — это цепь изменений, новаций. «Убеждающая сила произведения — не в его универсальности, а в том, что отличает его от предшествующих творений <…> Сила воздействия художественного произведения — в его значимом отличии; всякое произведение рождается как исключение»⁷.

На этом фундаменте и выстраивались книги-альбомы, которые Мальро посвятил движению искусства — через века, через исторические катаклизмы, — «Психология искусства» (1947-1949), «Сатурн. Судьба, Искусство и Гойя» (1950), «Голоса безмолвия» (1951), «Воображаемый музей скульптуры» (1953-1954), «Метаморфозы богов» (книга выходила частями, появлялись дополнения и композиционные изменения, работа шла с 1957 года по 1976-й), «Бренный человек и литература» (посмертно, 1977).

Основанные на материале живописи и скульптуры — от второго тысячелетия до нашей эры к ХХI веку, — включившие размышления об искусстве не только Европы, но также Египта, Ближнего Востока, Японии, Китая, Индии, Африки, эти книги пронизаны тревогой за сегодняшний день, который часто остается равнодушным к тем далеким шедеврам, а формируя собственный художественный язык, нередко предпочитает для своих новейших конструкций tabula rasa.

Новые веяния, принесенные ХХ веком, Андре Мальро еще в юности воспринял с интересом и азартным желанием их поддержать. Круг знакомств Мальро в рамках современного искусства был необычайно широк: он находил общий язык и благодатную почву для бесед как с Марселем Арланом, Дрие ла Рошелем, Андре Жидом, Луи Гийю, так и с Тристаном Тцара, Фернаном Леже, Андре Сальмоном, Жоржем Ру, Раймоном Кено. Он написал обстоятельную работу, посвященную живописи Пикассо («Статуэтки из обсидана», 1975), открыл своими размышлениями Каталоги выставок Жоржа Руо и Жана Фотрье, писал предисловия к книгам Жоржа Бернаноса, Поля Валери, Блэза Сандрара, Пьера Мак-Орлана, Уильяма Фолкнера; пригласил Марка Шагала расписать плафон Оперы Гарнье, а Андре Массона — потолок Театр де Франс; к иллюстрированию своих собственных книг Мальро привлекал Фернана Леже, Александра Алексеева, Марка Шагала…

Отношение Мальро с писателями и художниками его времени — яркая страница в формировании эстетики ХХ столетия: взаимопонимание, которое складывалось в процессе творческого сближения мощных художественных дарований, обогащало каждую из сторон, приводя к блистательным победам. Ниже, в этом номере журнала публикуется фрагмент переписки Андре Мальро с Марком Шагалом, и каждый документ поражает силой взаимного притяжения. Это относится и к сюжету, связанному с работой Марка Шагала над Плафоном Оперы Гарнье, и к иллюстрациям, выполненным Шагалом для «Антимемуаров» Мальро и для совершенно неизвестного здесь, в России, текста, определяемого французской критикой как «второй испанский роман Мальро». Задуман и начат он был в 1938 году, затем обстоятельства заставили автора надолго забыть о замысле.

1. О.Р. ИМЛИ РАН. Ф. 234. Оп. 1. Ед. хр. 4. Фрагмент опубликован в книге: Диалог писателей. Из истории русско-французских культурных связей ХХ века. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 376. [↩]
2. О.Р. ИМЛИ РАН. Ф. 234. Оп. 1. Ед. хр. 4. Фрагмент опубликован в книге: Диалог писателей. Из истории русско-французских культурных связей ХХ века. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 376.[↩]
3. Диалог писателей… С. 396.[↩]
4. Commune. 1934. Novembre. № 15. P. 117.[↩]
5. Сommune. 1934. Septembre-Octobre. № 13-14. Р. 106. [↩]
6. Сommune. 1936. Septembre. № 23. Р. 133. [↩]
7. Мальро А. Зеркало лимба. М.: Прогресс, 1989. С. 149. [↩]