Между метафизикой, историей и политикой: религиозная мифология в позднем творчестве Д. С. Мережковского

Прошедший XX век был особо богат на многообразие вариантов классического сюжета «художник и власть». И прежде всего в случае с русской культурой, которая к тому же в силу исторических обстоятельств оказалась расколотой на метрополию и диаспору. Драматические взаимоотношения между советскими государственными бонзами и творческой интеллигенцией хорошо задокументированы и неплохо изучены. Но и по другую сторону границы писатели и философы, ушедшие из-под идеологической опеки новых хозяев страны, далеко не всегда избирали для себя участь людей сугубо частных, живущих по принципу «минуй нас пуще всех печалей…». Выйти за пределы «большевистского» пространства было много проще, чем порвать со временем великих лжеидеологий. Среди тех, кто попал в такие «хронотипические» тиски, оказался и Д. С. Мережковский, один из очень немногих деятелей русской культуры, непосредственно соприкоснувшихся в жизни с «отцом-основателем» фашизма – Бенито Муссолини. Сейчас исследователи начинают изучать детали этих страниц биографии писателя. Сравнительно недавно – в N 2 за 2001 год – «Вопросы литературы» опубликовали статью И. Винокуровой «Мережковский и Муссолини: к истории взаимоотношений», в которой тема разрабатывалась на основе доступных ныне документов – в основном эпистолярных. Постепенно начинает вырисовываться реальная канва исторических связей русского литератора с «дуче». Думается, что теперь актуальной задачей становится движение от историко-документальной эмпирии к концептуальному осмыслению этого феномена, его анализу в рамках культурологической систематики и выявлению механизма взаимодействия «политики» и «поэтики» в текстах писателя-символиста. Эта статья – попытка сделать шаг к решению подобной задачи и продолжить тему, затронутую И. Винокуровой, под несколько иным углом зрения.

* * *

Не нуждается, наверное, в особых доказательствах тот факт, что для типа неорелигиозного мышления, ярким выразителем которого на рубеже веков выступил Д. С. Мережковский, характерна тенденция к построению новой модернизированной мифологии, нередко реаранжирующей основные лейтмотивы «классических» ересей древности. Равно как очевидно и то, насколько важную роль в художественной идеологии писателя сыграла хилиастская концепция Трех Заветов, восходящая к мощной традиции – от Монтана Фригийского (II в.) до калабрийского монаха Иоахима Флорского (XII в.).

Формирование хилиастской концепции В творчестве Мережковского относится еще к самому рубежу столетий, к периоду работы над трилогией «Христос и Антихрист», а в годы эмиграции она перерастает в цельную историософскую мифологию, осмысляющую в футурологической перспективе – наступления эры «Святого Духа» («Третьего Завета») – весь исторический путь человечества. Мифология эта предопределяет и жанровую номенклатуру эмигрантских сочинений Мережковского (преобладание жанров историософского трактата и жизнеописания «борцов за дело» Третьего Завета), и их поэтику, и, как мы попытаемся показать, поведенческие модели писателя в политической реальности того времени.

Рефлексы «нового религиозного сознания» в дореволюционной прозе Мережковского, в общем, изучаются достаточно активно. Меньшее внимание уделяется особым формам и результатам взаимодействия художественной и «богоискательской» сфер в поздний, парижский период творчества писателя. Этот вопрос тем более интересен, что Мережковский на протяжении четверти века оставался едва ли не единственным носителем традиции модернистской религиозной мифологии, который пытался интегрировать возросшую на «серебряно-вечной» российской почве неохристианскую идеологию – в стерильном, законсервированном ее варианте – в принципиально иной культурный контекст Европы межвоенного периода. Эта тема нуждается в детальной систематической проработке, и масштабное ее изучение могло бы привести к любопытным результатам. Мы же остановимся лишь на некоторых частных, но показательных аспектах, связанных с двумя текстами Мережковского-эмигранта: жизнеописаниями Наполеона («Наполеон», 1929) и Данте («Данте», 1938).

Но прежде позволим себе сделать одно общее замечание.

В изводе Мережковского хилиастская мифология выказывает характерную амбивалентность. С одной стороны, ей свойственна определенная склонность к «историческому монофизитству», к полному отрицанию провиденциальной сущности исторической государственности. С другой стороны, однако, в идеологических построениях Мережковского всегда ощутим очевидный позитивистский привкус, стремление к заземлению метафизических категорий – в первую очередь категории «будущего века», зона тысячелетнего Царства. В сознании писателя «роза» религиозно-символистской метафизики начинала благоухать, только если ее пытались привить к «дичку» политических страстей эпохи.

При этом хилиастская мифология, как и ряд иных мистико-религиозных модернистских моделей рубежа веков, обнаруживает тенденцию к экспансивному деформирующему воздействию вначале на сферу собственно эстетическую, а затем – отраженным лучом – и на саму «жизнь» едва ли не во всех ее проявлениях.

Подтверждением вышесказанному может служить один характерный эпизод, относящийся к истории работы Мережковского над книгой о Данте. Эта история, восходящая к 1934 году, самым тесным образом связана с периодом «увлечения» писателя личностью и «деяниями» Б. Муссолини, пригласившего чету Мережковских в Италию для проведения соответствующих разысканий, подкрепленных стипендией фашистского правительства¹. К маю 1936 года, то есть периоду наиболее напряженной работы над первой частью книги, относится один очень любопытный документ: письмо Мережковского Муссолини в благодарность за приглашение в страну и материальную поддержку поездки. Письмо написано по-французски и впервые опубликовано в монографии Т. Пахмусс². Отдельные фразы и выражения из этого документа перекочевали затем в предисловие к итальянскому переводу «Данте»³.

В этом весьма дипломатично составленном послании, признавая историческую обусловленность и оправданность конкордата фашистского режима с Ватиканом, Мережковский разворачивает диалектику собственных воззрений на соотношение власти кесаря и первосвященника. Подвергнув критике дантовскую дуальную модель необходимости неслиянного соработничества императора и понтифика, писатель делает следующий вывод: «…окончательное разрешение религиозной проблемы соотношения Церкви и государства, Креста и орла, состоит не в заключении эмпирического и относительного союза, не в конкордате, ни тем более в их отделейности друг от друга, но в союзе совершенном, соответствующем основному догмату христианства: союзе двух вечных начал, человеческого и божественного, земного и небесного в Личности Христа, Первосвященника первосвященников и Царя царей»⁴.

Эти суждения на первый взгляд выглядят вполне в духе, так сказать, догматов Халкидонского Собора. Однако прочее содержание письма подводит к совсем ИНЫМ выводам. Осмысляя феномен поэта в метаисторическом плане, Мережковский прозревает в Муссолини онтологическое и провиденциальное «родство» диктатора с духом великого флорентийца. Тому немало способствовал конкордат Рима с Ватиканом, его непримиримость к «большевистскому варварству» и «ласка» со стороны «дуче» при первой аудиенции с писателем, не в последнюю очередь воплотившаяся в стипендии. Весьма примечательно уже начало этого письма:

«Я прекрасно осознаю, что за предоставленное мне через приглашение приехать в Италию удовольствие я должен благодарить Вас не словами, а делом, своим трудом, книгой о Данте. Я приехал, чтобы собрать о нем документальные материалы, но лучшее из всех свидетельств о Данте, самое правдивое и самое живое – это Вы. Дабы понять Данте, надо им жить, но это возможно только с Вами, в Вас <…>

«Я прожил с Данте всю свою жизнь», – сказали Вы однажды. В своих деяниях Вы воплотили эту жизнь с Данте <…>

Между ним и Вами – предустановленная гармония. Ваши души изначально и бесконечно родственны, они предназначены друг для друга самой вечностью. Муссолини в созерцании – это Данте. Данте в действии – это Муссолини…»⁵

В дальнейшем льстивые этикетные штампы сменяются тремя настоятельными требованиями диктатору: в области социальной – начать борьбу с русским большевизмом, сиречь «сатанинским коммунизмом»; в области политической – во избежание последней и страшнейшей из войн через реализацию дантовской идеи мессианизма итальянского народа воплотить в жизнь всечеловеческие чаяния всеобщего мира; наконец, в религиозной области, – добиться соединения исторических церквей в единой «Вселенской Церкви», исполнив тем самым пророчество своего великоготгредшественника и окончательно создав условия для пришествия в мир нового «откровения Св< Духа».

Автор упорно навязывает адресату мессианско-апокалиптический статус, причем исключительно в хилиастской перспективе совершенно чуждых Европе 1930-х годов, чаяний русских «богоищущих» модернистов. Именно Муссолини должен был стать, по Мережковскому, той провиденциальной силой, которая единственно в состоянии уберечь мир от трагического повторения «сюжета Атлантиды» в шпенглерианском пессимистическом смысле. Примечательно, что важнейшие эпитеты, применяемые Мережковским к Муссолини, – обозначенные с прописной буквы французские лексемы Pacificateur и Consolateur, буквально означающие «миротворец» и (sic!) «утешитель». Так для человека русской христианской традиции возникает прозрачная аллюзия в первую очередь на стих 14:26 Евангелия от Иоанна, где Спаситель дает ученикам обетование пришествия Св. Духа, который именуется многозначным греческим словом parakletos («ходатай, призванный на помощь, стоящий рядом…»), передаваемым в славянском – но не в большинстве иных! – переводе именно как «Утешитель». Ясно, что такая игра сакральным интертекстом со славяно-русским подтекстом не могла быть понятна самому Муссолини. Но автор профетического послания диктатору оставался неизменно монологичным и зачастую без всяких на то оснований предполагал одноязычие с любым из своих адресатов.

1. Подробнее об истории создания книги и «дантовском» контексте отношений Мережковского с Б. Муссолини см.: Caprioglio N., Spengel G. Dmitrij Merezkovskij e Dante Alighieri // Dantismo russo e cornice europea. Firenze, 1989. Vol I. P.341 – 351; Додеро Коста М.-Л. О книге Мережковского «Данте» // Д. С. Мережковский: мысль и слово. М.: «Наследие»., 1999. С. 82 – 88.[↩]
2. Pachmuss T. D.S. Merezhkovzky in Exile. The master of the genre of biographie romancee. N.Y.-Bern-Frankfurt/M. – Paris, 1990. P. 9 – 14.[↩]
3. Merezkovskij D. Dante. Bologna, 1938.[↩]
4. Цит. по публ. в монографии: Pachmuss T. Op. cit. P. 14. Пер. с фр. мой.[↩]
5. Ibidem. P. 9.[↩]