«Метафизика нравов» И. Канта в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина

…человеческий разум, с тех пор как он начал мыслить или, вернее, размышлять, никогда не обходился без метафизики.

И. Кант. Критика чистого разума

Два периодических издания: «Вопросы литературы» и «Кантовский сборник» — достаточно регулярно помещают на своих страницах работы, посвященные проблеме «Пушкин и Кант»¹ . И если использовать известный афоризм о стадиях развития научной идеи, то проблема находится как раз между двумя последними стадиями: в этом что-то есть и кто же этого не знает.

Проблема эта имеет три аспекта.

Первый заключается в комментировании тех мест в текстах Пушкина, где он явно или неявно обращается к Канту и его идеям. Этот аспект можно назвать «кантовская цитата в пушкинском тексте», и он существует столько, сколько и сам текст.

Второй аспект состоит в попытке доказать, что то или иное произведение Пушкина определяется философскими идеями Канта. Он возник сравнительно недавно.

И третий аспект – это гипотетическая попытка определить философское мировоззрение поэта как кантианское, при том что начало оно, по существу, складываться сразу же по выходе Пушкина из Лицея. Эту задачу еще предстоит решить.

Как первый, так и третий аспекты находятся в причинной зависимости от второго. Первый потому, что только в этом случае можно показать, что имя Канта или цитата, особенно скрытая, но и явная, использованы поэтом не случайно, а намеренно. Третий же аспект требует доказать, что все важнейшие произведения Пушкина с указанного времени написаны под влиянием философской системы Канта, ставшей философско-методологическим инструментом в его руках для решения совершенно новых художественных задач.

Проблемы, конечно, не было бы, если бы Пушкин сам определил свое мировоззрение как кантианское, но он этого не сделал, и, видимо, были у него какие-то веские причины. Какие? – можно догадываться.

Статья посвящена второму из указанных аспектов: мы попытаемся доказать, что последнее крупное произведение Пушкина – роман «Капитанская дочка» – построено на ряде важнейших идей практической философии Канта. Исследование такого рода носит гипотетико-дедуктивный характер и заключается в выдвижении предположения, что идейно-художественная структура поэтического произведения имеет достаточно полную аналогию со структурой определенного фрагмента сложной философской системы, что именно ею и руководствовался автор. Художник справедливо предполагает, что читатель способен обобщать единичное, и сам стремится представить как типичную изображаемую ситуацию и находящихся в ней героев, помогая и направляя всеми художественными средствами читательскую способность к генерализации. От исследователя как раз и требуется, во-первых, генерализовать образы до идей и, во-вторых, до знакомства с содержанием произведения знать ту систему философии, из которой исходил автор. Только в этом случае может возникнуть идея аналогии двух структур.

Только с опорой на эту аналогию можно обнаружить в тексте скрытые в нем реминисценции, коннотации, цитаты и проверить, складываются ли они в систему, соответствующую догадке о подобии двух мыслительных структур. Без этой дедуктивной конструкции даже явное присутствие в тексте имени Канта может еще ни о чем не говорить.

Третий аспект проблемы «Пушкин и Кант» находится в зависимости от второго, так как если удастся доказать, что все существенные работы Пушкина написаны с позиций Канта, то кантианские убеждения поэта предстанут весьма и весьма вероятными. Эта часть работы в настоящее время продвигается. Степень вероятности данной гипотезы может быть значительно повышена (вплоть до истины), если апагогически удастся доказать, что и среди менее значительных произведений Пушкина нет таких, которые противоречат параметрам кантианства как системы.

1. Единство мировоззрения и творчества

О, много расточил сокровищ я сердечных

За недоступные мечты…

А. Пушкин. Воспоминания в Царском Селе

Сознание человека мыслящего, как правило, системно. Многообразие бытия в его «я» с необходимостью упорядочивается с помощью категориальных скреп. Такой человек, например, все явления подводит под принцип детерминизма, не допуская в объективный мир своего сознания чудес. Трансцендентальное единство самосознания у глубокого мыслителя, каким был Пушкин, предполагает систематическое единство трансцендентальных идей, объединяющих все содержание сознания, а оно требует обращения к философским системам и выбору из них подходящей или к самостоятельному построению системы за неимением удовлетворяющей. В послании «Чаадаеву» (1821) Пушкин сам сообщает, что стремится «в просвещении стать с веком наравне» и поставил цели, требующие знания «систем».

Пушкину, как известно, изобретать системы не пришлось: из стен Царскосельского лицея он вынес актуальную возможность системного видения мира и осознал этот факт в результате самостоятельного углубленного изучения философии. Возможность эта заключалась в кантианстве, приверженцами которого были любимые профессора лицеистов А. Галич и А. Куницын. Среди не включенных в последнее послание по поводу лицейского юбилея «Была пора: наш праздник молодой…» есть стихи с признанием этого факта:

Куницыну дань сердца и вина!

Он создал нас, он воспитал наш пламень.

Поставлен им краеугольный камень,

Им чистая лампада возжена…

Двойной перифраз, в котором каждая часть служит точным определением и усиливает другую, Пушкин не включил в конечный текст именно потому, что слишком явно говорит он о кантианстве, за которое Куницын был отставлен от Лицея и подвергнут гонениям. Краеугольный камень, чистая лампада – это в устах Пушкина замечательный перифраз философии Канта, преподанной лицеистам профессором Куницыным так, что она стала плотью и кровью его воспитанников. Эпитет чистая, примененный к лампаде, недвусмысленно говорит о кантианстве как возженном в молодых душах источнике света. Иначе, в ином смысле, то есть не решая идейной задачи, эпитет этот был бы странным, более подходили бы другие определения, обычные в таком случае: яркая лампада, светлая лампада… Чистая философия, философия чистого разума – это философия Канта².

Придать системное единство мировоззрению и, следовательно, творчеству могла из авторитетных в первой трети XIX века систем фактически только философская система Канта, отличающаяся логической последовательностью и открытостью, то есть способностью заключать в свои формы все новое и новое содержание, обнаруживающее свое присутствие в мире. Никакая другая система, особенно из наличных во времена Пушкина, обеспечить творческой личности требуемое логическое единство духовных поисков не могла³.

Как до-, так и послереволюционные исследователи творчества великого поэта отмечали, что ему было свойственно логически умелое обращение с противоречиями жизни и ее теоретическое видение. С. Франк пишет, например, по этому поводу: «Так как мысль Пушкина всегда предметна, направлена на всю полноту и целостность бытия и жизни – более того, есть как бы самооткровение самой конкретной жизни, то его жизненная мудрость построена на принципе совпадения противоположностей (coincidentia oppositorum), единства разнородных и противоборствующих потенций бытия» [Франк 1990: 446]. Истоки этого умения также, по-моему, находятся в кантианстве. Строить это единство куда сподручнее при наличии в мыслительной культуре личности знания антиномий чистого теоретического разума и логического метода обращения с антиномиями – одного из важнейших достижений Кантовой гносеологии. Чтобы видеть жизнь целостно, надо понимать, как возможно существовать в единстве антиномическим ее началам, как уживаются противоположности в целом бытия. Логико-философская проблема эта была решена в знаменитой «Критике чистого разума». Пушкин вряд ли штудировал «Критику…», но книги и статьи, обсуждающие эту проблему, читал определенно, даже продемонстрировал основательное понимание проблемы в известной эпиграмме «Движение»⁴.

Эта эпиграмма совершенно явно говорит о понимании, что эмпирическая, непосредственно чувственная видимость явлений может противоречить их теоретической сущности. И очевидно, что Пушкин-мыслитель, приняв идею примата теоретического уровня научного знания по отношению к эмпирическому, не стал рационалистом, а значит, принял Кантову синтетическую позицию в гносеологии. Интересна в этом отношении статья-рецензия для «Современника» «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной», в которой Пушкин выражает свое отношение к выступлению М. Лобанова в Императорской Российской Академии. Лобанов говорит: «…всякий просвещенный человек, всякий благомыслящий русский видит: в теориях наук – сбивчивость, непроницаемую тьму и хаос несвязных мыслей; в приговорах литературных – совершенную безотчетность, бессовестность, наглость и даже буйство» [Пушкин 2001d: 1220–1221]. Поэт не согласен ни с оценкой Лобановым состояния теории наук, ни с оценкой состояния художественной критики. По поводу первой он пишет:

Умствования великих европейских мыслителей не были тщетны и для нас. Теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству. Германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее их влияние было плодотворно и час от часу становится более ощутительно [Пушкин 2001d: 1221].

Слова «возымела вид более общий», сказанные в противоположность эмпиризму (французского Просвещения), могут относиться именно к Канту, потому что только его теория науки «оказала более стремления к единству» теорий и эмпирического базиса. Ни один из его последователей – трансцендентальных идеалистов: ни Фихте, ни Шеллинг, ни тем более Гегель – такого стремления не обнаружили. Ну, а языком малопонятным говорили более других Кант, а затем Гегель, но в тридцатые годы мода на гегельянство в Россию еще не пришла – это явление уже 1840-х годов.

Относительно же состояния литературно-художественной критики Пушкин здесь пишет: «Мелочная и ложная теория, утвержденная старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности, сама собою уничтожилась. Почувствовали, что цель художества есть идея, а не нравоучение» [Пушкин 2001d: 1220]. Пушкин снова и снова, как в подготовительных материалах к статье «О народной драме и драме Погодина «Марфа Посадница»», убеждает читателя, что искусство ушло далеко вперед от канонов классицизма и нравоучительного реализма Просвещения, что оно ориентируется теперь на эстетику и философию искусства Иммануила Канта. Само выделенное курсивом противопоставление идеала как цели искусства нравоучению выражает основную интенцию кантианской эстетики. Именно из учения об эстетическом идеале выводит Кант свое определение красоты как «формы целесообразности предмета, поскольку она воспринимается в нем без представления о цели» [Кант 1966b: 240]. Это вовсе не значит, что искусство должно быть безразлично к проблемам морали, то есть проблемам добра и зла, к праву, к проблемам человеческой справедливости и несправедливости, к политике – проблемам способа направления общества и составляющих его людей по пути морального и правового совершенствования. Ведь, согласно Канту, «прекрасное есть символ нравственно доброго» [Кант 1966b: 375]. Но символ, а не примитивное назидание! Символ дает основание «много думать«, хотя и не дает какого-то однозначного и раз и навсегда определенного ответа по поводу той проблемы, символом которой он является. Этим он от назидания и отличается. Символ всегда нацелен на перспективу, главное в нем – движение вглубь заложенных в нем бесконечных смыслов.

Подлинное искусство потому и живет вечно, что неисчерпаемы его содержательные глубины. В области художественной литературы ее идеально-символический характер прежде всего относится к поэзии: «Поэзия осталась чужда влиянию французскому; она более и более дружится с поэзией германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики», – отмечает Пушкин. С эпосом дело обстоит сложнее: поэма и роман имеют много общего, здесь нельзя не ориентироваться на вкусы и ожидания публики, но и в эпос проникают новомодные философские идеи, отвергающие как просветительское нравоучение, так и романтическую «словесность отчаяния» (Гёте), «словесность сатаническую» [Пушкин 2001d: 1220]. И эпос насыщается философскими размышлениями. В заметке «О прозе» Пушкин констатирует: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат» [Пушкин 2001f: 1283].

Проблемы онтологии, гносеологии, методологии науки, эстетики и философии искусства, несомненно значимые сами по себе, служили Пушкину средством для рассмотрения судьбоносных для России вопросов, решение которых было связано с метафизикой нравов (в обеих ее частях, то есть с философией права и с философией морали), а также с философией политики. Этими вопросами проникнуто все творчество русского гения, будь то художественно совершенные его творения, научно-публицистические и литературно-критические труды, статьи, очерки, заметки и т. д., вплоть до писем. Его заботило социально бедственное состояние страны, грозящее в будущем самому ее существованию, и он стремился найти путь к относительно безболезненному решению назревших проблем. С оды «Вольность» до «Капитанской дочки» – неустанная работа над программой необходимых мер, и кантианство по праву указывало Пушкину наилучшую стратегию. Понимание, что надежды на осуществление лучшей стратегии зыбки, вносило трагико-героические ноты в его поэзию последних лет, но не лишало мужества и веры в будущее России.

2. «Капитанская дочка» и «История Пугачева» как единый идейный комплекс

…не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека.

А. Пушкин. Из автобиографических записок 1826 года

Исследователи творчества Пушкина в один голос повторяют, что оба эти произведения писались поэтом параллельно. А это значит, что и задумывались они как одно целое. Можно было бы назвать две эти части диптихом, поскольку они имеют взаимодополняющее содержание и даже объем примерно одинаков, а качественно разная жанровая форма делает замысел необычным и вдвойне интересным. По сути дела, Пушкин провел уникальный интеллектуальный эксперимент: по единому замыслу одно и то же историческое событие рассмотрел с позиций ученого-историка и художника-писателя, объединив науку и искусство так, чтобы обнаружился эффект взаимной оценочной аберрации: искусство отклонялось бы в сторону науки, а наука – в сторону искусства. Несомненно, обдумывал поэт нормативные для этой ситуации суждения Аристотелевой «Поэтики», данные на все времена: «…задача поэта – говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости <…> Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории, ибо больше говорит об общем, история – о единичном» [Аристотель 1983: 655]. Аристотель предусмотрел и ту ситуацию, в которой оказался Пушкин: «Впрочем, – пишет великий философ, – даже если ему (поэту. – Л. К.) придется сочинять действительно случивше­еся, он все же останется сочинителем, ведь ничто не мешает тому, чтобы иные из случившихся событий были таковы, каковы они могли бы случиться по вероятности и возможности; в этом отношении он и будет их сочинителем» [Аристотель 1983: 656]. Факты исторические даны сочинителю в документах, но оценка стоящих за фактами и определяющих их тенденций, отбор и группировка фактов находятся в распоряжении писателя. А это означает, что не столько историк направляет действия по­эта, сколько поэт – действия историка; и в том идейном комплексе, который создан Пушкиным, решающая роль принадлежит «Капитанской дочке», она важнее «Истории Пугачева», она руководит смыслами комплекса. Сами документы подобраны Пушкиным с учетом того, что потребуется в романе, и это не упрощает истории, а, напротив, делает ее подлиннее, историчнее.

В этой связи интересно стихотворение Пушкина «Герой», написанное 29 октября 1830 года, то есть незадолго до начала работы над темой восстания Пугачева. Знаменателен эпиграф к стихотворению: «Что есть истина?» Основной вопрос гносео­логии, как известно, и сакраментальный вопрос Понтия Пилата Иисусу Христу. Пушкин ситуацию, в которой находился Царь небесный, возвращает к истокам, к Аристотелю и его «Поэтике». В стихотворении речь идет именно об отношениях истории и поэзии на примере исторической оценки Наполеона. Великие слова венчают это стихотворение:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман…

Оставь герою сердце! Что же

Он будет без него? Тиран…

Могут ли быть истиной по отношению к Наполеону мелочные бытовые мемуары его камердинера, может ли быть обманом искренняя забота о своих ветеранах, даже если он не был в чумных бараках⁵, или же стремление сделать правовой жизнь европейских народов, которым он хотел даровать свой «Кодекс»? Знаменательна ирония в отношении «строгости» истории – у Пушкина истина, казалось бы непреложная, полученная из документа, оборачивается обманом, а обман – истиной! И необходимость оставить герою сердце, чтобы не предстал он перед нами однобоко-ущербным тираном, что от истины очень далеко, касается не только Наполеона, но и Пугачева.

2.1. «История Пугачева» и «Метафизические начала учения о праве»

…учение о праве и учение о добродетели отличаются друг от друга не столько своими разными обязанностями, сколько характером законодательства, связывающего с законом различные мотивы.

И. Кант. Метафизика нравов

Нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что причина восстания исследована и воссоздана только в «Истории Пугачева», в романе же: сегодня появляется слух о мятежниках, а завтра они уже штурмуют крепость. Откуда, как, почему выросло восстание? Об этом в «Капитанской дочке» прямо не говорится, зато в «Истории Пугачева» вся первая глава, и что особенно важно – обширнейшие примечания к ней, посвящена этим вопросам. Их исследование отличается серьезным профессионализмом, вынесенным из школы профессора Куницына. Как известно, по выходе из Лицея Пушкин сдавал почти полный курс теории права, составляющий специальный экзамен по естественному праву и праву гражданскому. В 1816 году, то есть за год до выпуска, был изучен курс энциклопедии права, что означает, что и государственное право вместе с международным были в поле внимания знаменитого лицеиста. Все эти курсы читались Куницыным на основе практической философии Канта, а согласно ей, положительное, то есть писаное, право основывается на естественном праве, и без этого основания оно имеет лишь форму права, но не его суть. Пренебрежение естественным правом есть в сущности бесправие. Кант (а за ним следовал Куницын) по этому поводу писал: «Можно мыслить внешнее законодательство, которое содержало бы исключительно положительные законы; но в этом случае им должен был бы предшествовать естественный закон, который обосновывал бы авторитет законодателя (то есть правомочие обязывать других исключительно по своему произволу)» [Кант 1965: 133]. Именно за кантианство и, в частности, за учебник по естественному праву Куницын был изгнан из Лицея. Однако правовая эрудиция таких учеников, каким оказался Пушкин, делает ему честь. Повод к восстанию, своеобразную затравку к нему Пушкин увидал в наступлении екатерининского правительства на права казачества, в ущемлении их традиционных естественных вольностей, которое болезненно сказалось на положении не только казачьей бедноты, но и старшин.

Описывая историю и быт яицких казаков, Пушкин писал:

Яицкие казаки послушно несли службы по наряду московского приказа; но дома сохраняли первоначальный образ управления своего. Совершенное равенство прав; атаманы и старшины, избираемые народом, – временные исполнители народных постановлений; круги, или совещания, где каждый казак имел свободный голос и где общественные дела решены были большинством голосов; никаких письменных постановлений; в куль да в воду – за измену, трусость, убийство и воровство – таковы главные черты сего управления. К простым и грубым учреждениям, еще принесенным ими с Дона, яицкие казаки присовокупляли и другие, местные, относящиеся к рыболовству, главному источнику их богатства, и к праву нанимать на службу требуемое число казаков, учреждения чрезвычайно сложные и определенные с величайшей утонченностью [Пушкин 2001c:

1. В «Вопросах литературы» выходили следующие статьи: [Белый 2004; Абдуллаев 2010; Темненко 2017]. См. также статьи в «Кантов­ском сборнике»: [Кичатов 1994; Калинников 2001; Калинников 2010; Калинников 2016].[↩]
2. О роли профессора­кантианца Куницына, о явном кантианстве в гносеологии и эстетике Пушкина я писал неоднократно, см. по­следнюю статью на эту тему: [Калинников 2016].[↩]
3. Здесь не место рассматривать этот важный вопрос, требующий об­ширных аргументированных рассуждений и выводов. В какой­то мере все это было проделано мной в большой статье [Калинников 2015–2016]. [↩]
4. См. об этом: [Калинников 2016: 11–13]. [↩]
5. Ф.  Р.  де  Шатобриан,  например,  в  своих  «Записках»  отказыва­ет  Наполеону  в  «сердце»,  бездоказательно  утверждая,  что  ху­дожник льстит Наполеону, изображая его на гравюре в чумном бараке в Яффе, куда он «на самом деле даже не заглядывал». [Шатобриан 1995: 319]. Пушкин с большею частью этого произведе­ния был знаком[↩]