«Месторазвитие», или Знаете ли вы украинскую ночь?

Начать следовало бы, вероятно, с пояснения не совсем привычного для литературоведческого уха, прямо скажем, странно звучащего термина – «месторазвитие», но о нем чуть ниже.

Замечено: пока в наших рассуждениях о взаимосвязи художественного творчества и природы, поэта и его родного края мы остаемся на уровне общих мест, поводов для сомнений и дискуссий не возникает, нас вполне удовлетворяет известная гетевская рекомендация – «идти в страну поэта». Дело оборачивается иначе, как только речь заходит о реальном поэте и реальной стране. Тут оказывается, что прямой, накатанной дороги в эту заповедную страну нет, идти приходится почти на ощупь. Проблема «Гоголь и Украина» не исключение в этом смысле.

В 1885 году французский историк и эссеист Эжен де Вогюэ, известный своими работами о русской литературе, в частности о Тургеневе, Л. Толстом, Достоевском, Чехове, посвятил один из критических этюдов Гоголю¹. Отталкиваясь в своих размышлениях от слегка перефразированной поэтической формулы Гете и взяв за основу установки И. Тэна, его триаду «раса – среда – момент», Вогюэ предпринял попытку подобрать ключ к постижению специфических черт гоголевского творчества, отражающих особенности украинского национального менталитета. Суть последнего он видит в сочетании провансальской пылкости и необузданности с кельтской суровостью и замкнутостью бретонцев. В летней роскоши полей и садов, в обилии тепла и солнечного света, в очаровании звездных ночей ищет Вогюэ источник присущего украинскому характеру юмора и лиризма; в суровой зиме, в пугающей беспредельности степи, которой «нельзя долго смеяться в лицо», – причину меланхоличности, склонности к «тревожному раздумью». Мысли Вогюэ поддержал и развил А. Коялович, особо акцентировав намеченную французским исследователем аналогию между природой Украины и ее исторической судьбой. Именно политическая история, по мнению А. Кояловича, «заложила в основу малороссийского характера… ту двойственность, которая также отличает здесь человека, как гармоническое соединение юга и севера отличает окружающую его природу»; эту «двойственность», это контрастное сплетение стихийных сил – лиризма и комизма – «унаследовал и Гоголь» ².

Оба автора вскоре подверглись резкой критике со стороны Н. Коробки, и, надо сказать, критике во многом справедливой. Зыбкость критериев, наивность некоторых суждений (Вогюэ считает, например, зиму сугубо «великорусским» явлением и наступление этого времени года в Украине сравнивает с повторным ее завоеванием), прямолинейные экстраполяции природно-климатических факторов на область политики и истории действительно делают выводы Э. Вогюэ и А. Кояловича «произвольными, даже фантастичными». Механистичность и эклектизм позитивистских трактовок взаимосвязи между географической средой, национальным характером и художественным творчеством предстают здесь со всей очевидностью, – это Н. Коробка уловил безошибочно. Какова же, однако, его собственная трактовка? Критик исходит из безоговорочного отрицания вообще какой бы то ни было связи между указанными тремя элементами; любые, даже более серьезные, чем у Вогюэ и Кояловича, попытки нащупать такую связь изначально, полагает он, обречены на неудачу, лишены смысла. Творчество абсолютно субъективно, и если Гоголю как художнику присущи юмор и пафос, то ни украинская природа, ни «расовые особенности» тут не играют совершенно никакой роли, особенности эти «являются чисто индивидуальными чертами, вызванными не только складом его ума, но и его болезненностью» ³.

Как ни покажется это странным, такая позиция в методологическом отношении сродни марксистскому подходу к проблеме. И не только тем, что отвергается контовско-тэновский позитивизм, но прежде всего жестким ригоризмом, фетишизацией одного, якобы универсального, фактора: в первом случае – субъективного, узкоиндивидуального, во втором – социально-экономического, классового.

Таким образом, ни культурно-историческая школа – как в позитивистском, так и в субъективистском ее ответвлениях, – ни марксистское литературоведение не открывают перед нами шлагбаума в «страну поэта», никаких конструктивных методологических ориентиров на этом пути ими не намечено; новых идеи, новых принципов не видно.В поисках таковых есть смысл обратиться к опыту смежных дисциплин, в данном случае – этнологии, этнографии, этноистории, где усилиями ряда видных ученых в процессе преодоления нормативных постулатов и конъюнктурных схем выработаны научно обоснованные представления о значении географической среды в формировании и историческом бытовании этносов, о взаимосвязи между этносом и ландшафтом, человеком и природой.

Наиболее фундаментальную и оригинальную разработку эти представления получили, на мой взгляд – взгляд неспециалиста, в трудах Л. Гумилева, в частности в его книге «Этногенез и биосфера Земли». Впрочем, в ряде положений он опирается и не раз ссылается на пионерские идеи своих предшественников – Л. Берга, еще в 1922 году сформулировавшего принцип объективно неизбежного, или, по его выражению, «принудительного» ⁴, воздействия ландшафта на все организмы, и П. Савицкого, которому, кстати говоря, принадлежит упомянутый выше термин «месторазвитие» ⁵. Термином этим, как я его понимаю, характеризуются взаимосвязь и взаимодействие этноса – на различных стадиях своего исторического существования, от рождения, через пассионарный подъем до фазы обскурации – с той качественно и пространственно целостной совокупностью природных явлений и предметов, которая и определяется как ландшафт. Принципиально существенно то, что каждая из двух лексем – «место» и «развитие» – в данном сочетании как бы утрачивает свой изначальный автономный смысл, обретая новое содержание лишь в семантическом единстве, которое есть сплав, а не простое механическое соединение составляющих: место, ландшафт, выступая в качестве фактора развития, перестает быть категорией статичной, включается в динамический процесс социальной истории, в известной мере становится его участником; развитие же, протекающее в конкретных этногеографических условиях, под воздействием того или иного ландшафта, «срастается» с последним и тем самым воспринимается как одна из его характеристик.

Л. Гумилев, разъясняя суть термина П. Савицкого, которым он широко пользуется, сопоставляет понятия «месторазвитие» и «месторождение». Не решусь оспаривать возможность такой параллели с точки зрения этнологии или географии; мне как литературоведу термин «месторазвитие» представляется корректным и перспективным в той мере, в какой категория места предстает в личностном измерении, а развитие личности, в нашем случае личности творческой, формирование ее ментальных свойств неотрывно от особенностей места, ландшафта. Иначе говоря, по своей внутренней структуре «месторазвитие» напоминает бахтинское «времяпространство».Другой вопрос, насколько вообще правомерна подобная терминологическая трансплантация из дисциплины в дисциплину. Этнологи дают нам как бы намек на положительный ответ, подчеркивая, что принудительному воздействию географической среды подвержены не только этносы в целом, но и входящие в них «все особи» (Л. Берг) и что в рамках этой всеобщей закономерности «останется место и для эстетики, и для этики, и для всего того, что сейчас принято называть «информацией» или «ноосферой» ⁶.Со своей стороны я обратил бы внимание на необходимость соблюдения при подобной трансплантации терминов по крайней мере двух обязательных предпосылок: 1-я – четкое осознание условности приема, допустимых пределов его применения, за гранью которых нас подстерегают терминологический произвол, ничем не контролируемое манипулирование понятиями, и 2-я – определение исходного методологического принципа такого рода операции, ер механизма.Если в первом случае главными критериями выступают квалификация исследователя, его интуиция и чувство ответственности, то во втором есть, мне кажется, возможность опереться на формулируемый Л. Гумилевым принцип, который я условно назвал бы принципом «зайчика», или «экрана», или, еще точнее, «двойного экрана».Идея, о которой идет речь, возникает у Л. Гумилева в контексте сложнейших философских и этнологических проблем, связанных с судьбами этносов в условиях цивилизации и ее негативных воздействий; ученым рассматриваются такие понятия и процессы, как «кристаллизованная пассионарность», «адаптационные синдромы», «необратимая деструкция ландшафта», «вакуум», которые не входят непосредственно в сферу наших интересов, да, признаться, и компетенции. Остановимся лишь на одном моменте. По ходу поиска ответа на вопрос о связи этногенеза с биосферой и об энергетической природе пассионарного толчка Л. Гумилев выдвигает гипотезу, для обоснования которой прибегает к образным средствам. Кратко (и, разумеется, по необходимости упрощенно) суть ее можно изложить так. Подобно тому как девочка бросает мяч в стену, отталкивающую его обратно ей в руки, «человеческий разум, создающий философские концепции, романы, мифы, легенды и т. п.», направляет свои биохимические импульсы к некоему «экрану» (таким экраном Л. Гумилев считает «вакуум», или, по терминологии древних, «бездну», все то, что не является ноосферой⁷). Этот <экран», выступающий «как ограничитель энергетических импульсов живого вещества», отбрасывает импульс, подобно зеркалу, отбрасывающему солнечный луч, превращающему его в «зайчика»; «обратный путь биохимического импульса, зафиксированный человеческим сознанием (то есть «зайчик». – Ю. Б.), будет тем, что принято называть мироощущением, которое не следует смешивать с явлением сознания – мировоззрением».«Но коль скоро так, – резюмирует Л. Гумилев, – то мы уловили механизм связи духовной культуры… с биосферой, к которой принадлежим мы сами». И далее: «Продолжая аналогию, можно сказать: первоначальное явление природы, отброшенное от экрана-ограничителя – вакуума, превращается в деяние, обусловленное свободной волей человека» ## Л.

1. См.:»Revue des deux Mondes», 15 Novembre 1885.[↩]
2. Александр Коялович, Детство и юность Гоголя. Биографический очерк. – В кн.: «Московский сборник», М., 1887, с. 205.[↩]
3. «Журнал Министерства народного просвещения», 1902, N 2, с. 241.[↩]
4. Л. С. Берг, Номогенез, или Эволюция на основе закономерностей, Пб., 1922, с. 180.[↩]
5. См.: П. Н. Савицкий, Географические особенности России, ч. 1, Прага, 1927, с. 30 – 31.[↩]
6. Л. Н. Гумилев, Этногенез и биосфера Земли, Л., 1990, с. 186.[↩]
7. Не упустим из виду: сам ученый отдает себе отчет в том, что его гипотеза об отражательной, «отталкивающей» роли вакуума может показаться не более чем «экстравагантным предположением», однако он напоминает, что «существуют мировые философские системы с миллионами поклонников, которые считают вакуум своим идеалом» (Л. Н. Гумилев, Этногенез и биосфера Земли, с. 468).[↩]