«…Маленькому вдунуть душу большего»

Статья Е. Сидорова, как мне представляется, весьма удачно выбрана именно для «открытия» дискуссии. Она, на мой взгляд, литературоведчески и профессионально достаточно оснащена, аргументирована, чтобы вызвать к себе доверие и послужить началом серьезного разговора. И в то же время недостаточно бесспорна, чтобы можно было согласиться со всем написанным в ней.

В статье Е. Сидорова, при всей справедливости ее общего пафоса, внешней ясности и оправданности надежд на синтез как на завтрашний день литературы, при внимательном чтении мы обнаруживаем известную неопределенность и нечеткость некоторых представлений критика. Обращает на себя внимание уже центральный тезис автора статьи: «…Искусству мало анализа. Искусству нужны крылья…» Тезис как будто безусловный, но в своей категоричности вызывающий неизбежный вопрос: почему, собственно, анализ и крылья исключают друг друга? Весьма проблематично вольное или невольное отождествление понятий синтеза и «художественной правды в ее полном, а не усеченном объеме». А каково отношение «анализа» к такой правде и достаточно ли для нее вышеупомянутых «крыльев»?

Связывая все свои чаяния с синтезом в литературе, критик довольно безотрадно оценивает ее современное состояние: «радоваться пока особенно нечему». Вместе с тем Е. Сидоров, в явном противоречии со своей посылкой, дает заслуженно высокую оценку ряду произведений, к конкретному рассмотрению которых он обращается, – например, повести В. Распутина. В связи с этим у читателя статьи закрадывается сомнение: не упрощает ли автор картину развития нашей литературы, ее завтрашнего дня – в частности, принижая аналитическое начало, – пусть даже делается это, как говорится, из лучших побуждений?

Статья Е. Сидорова ставит ряд конкретных проблем современного состояния нашей прозы, перспектив ее развития. С решением некоторых из этих проблем нельзя не согласиться, решения других, как мы видели, приходится оспаривать. Естественно, есть вопросы, которые критиком и вовсе не затронуты, но которые представляют явный интерес в связи с задачей определения некоторых характерных черт современной прозы.

Таким образом, плацдарм дискуссии – теоретические проблемы и анализ наиболее значительных произведений последних лет – достаточно широк и предметен одновременно. Вероятно, для каждого участника этой дискуссии необходимо, не упуская из виду задач общих, так сказать стратегических, поставить и решать при этом свою, более узкую задачу. Общие закономерности, «сквозные линии» (выражение Л. Леонова) творчества того или иного писателя, всего современного процесса, видимо, определятся в ходе дискуссии не сразу, выкристаллизовываясь из отдельных наблюдений ее участников, теоретических построений и постулатов, тщательного анализа того художественного опыта, который предоставляет нам литература сегодня.

И, разумеется, того жизненного опыта, который в ней отражается. Тех явлений, состоявшихся уже или только зарождающихся, которыми определяется нынешнее наше бытие, движение к коммунистическому будущему. Насколько правдиво и глубоко отражается в том или ином произведении действительность, насколько действенно и активно способствует оно коммунистическому воспитанию трудящихся – вот что, в конечном счете, определяет место и значение этого произведения в литературном процессе, в духовной жизни общества.

…Почти сто лет назад один старый профессор, герой чеховской «Скучной истории», довольно резко и несправедливо высказался о состоянии современной ему отечественной литературы: «Исключая двух-трех стариков, вся нынешняя литература представляется мне не литературой, а в своем роде кустарным промыслом, существующим только для того, чтобы его поощряли, но неохотно пользовались его изделиями. Самое лучшее из кустарных изделий нельзя назвать замечательным и нельзя искренно похвалить его без но; то же самое следует сказать и о всех тех литературных новинках, которые я прочел в последние десять – пятнадцать лет: ни одной замечательной, и не обойдешься без но. Умно, благородно, но неталантливо; талантливо, благородно, но неумно, или, наконец – талантливо, умно, но неблагородно».

Нет нужды всерьез доказывать, что еще задолго до высказывания этого профессора наша литература перестала быть всего лишь «кустарным промыслом». Не будем также спорить ни с весьма субъективной и явно неполной системой «критериев» оценки подлинной литературы («умно», «благородно», «талантливо»), ни с явно тенденциозной оценкой «литературных новинок» того времени, скажем только, что нам было бы неразумно проявлять столь же нехозяйский подход к нашей литературе. Впрочем, равно не по-хозяйски было бы и закрывать глаза на ее просчеты. Таким образом, без «но» действительно не обойдешься, однако «но» в литературе часто доказательство того, что произведение затрагивает читателя «за живое», не оставляет его равнодушным.

Понятно стремление некоторых участников дискуссии кратко, несколькими словами, иногда буквально одним словом определить самую сущность, главную черту нашей сегодняшней прозы. Такое стремление обнаруживает, в частности, в своей статье И. Золотусский. «Полнота – вот слово, которое просится, когда говоришь о современной прозе», – пишет он. И далее: «Именно к полноте, к гармонии устремляются наша проза и ее герой». Да простит меня критик: неожиданно, красиво, даже оригинально, но – весьма неопределенно и малодоказательно. Устремленность к полноте – определение это не только аморфно, нечетко по смыслу, но и не обеспечено реальным положением дел, основано на одних лишь приобретениях и удачах.

А что, плохие книги вовсе уже не появляются? Появляются, критик и сам это признает: существует, пишет он, наряду с хорошей «плохая литература», и ее нельзя сбрасывать со счетов. Пишет и не замечает, видимо, что противоречит самому себе: ведь понятием «полнота»»плохая литература» априорно, так сказать, исключается из живого литературного процесса. И из-за этого неизбежно упрощается картина, и как бы критик ни оговаривался, он впадает в крайность, противоположную той, которая есть у Е. Сидорова: правильно призывая «познавать настоящее», сам Золотусский в оценке этого настоящего, вообще всегда сложного и противоречивого, находит возможным ограничиться однозначным понятием «полнота», характерным не для в саго литературного процесса. Нет ли в этом ощущении «полноты» некоторой успокоенности, ублаготворенности? Если так, то эти чувства едва ли уместны и полезны для нашей прозы.

Замечу здесь же, что мне близок и понятен пафос статьи И. Золотусского в той части, где критик прослеживает некоторые классические традиции в творчестве ряда наших современных писателей, в основном молодых. И проблема, бесспорно, актуальная и непростая, и наблюдений немало удачных, интересных. Однако порой создается впечатление, что далеко не всегда тени великих вызываются с достаточным на то основанием. В частности, мне представляется излишне смелым сближение талантливого прозаика А. Битова с Достоевским. Говоря о «структурных обретениях» у А. Битова, которые при «совмещении с содержательностью дают образцы разговора о крупном, «вечном», Золотусский заключает: «Эта попытка художественно мыслить крупно – и внутри объема очень тщательно (не слишком ли мудрено это изъяснение? – В. С.) – наследуется А. Битовым у Достоевского». Ни больше, ни меньше. Далее, Конечно, идут оговорки насчет «разницы материала, эпохи и писательского дара (впрочем, не нам определять его границы)…» Вот так – чтобы уж и из-за разницы «писательского дара» Битова и Достоевского не убивались: кто знает, может, и невелика эта разница? Не за счет ли подобных натяжек у критика создается ощущение «полноты» современной прозы?..

Итак, и это еще раз хочется подчеркнуть, только реальный объективный анализ достижений и недостатков может дать надежную почву для правильного понимания характерных черт и тенденций современного литературного процесса.

* * *

В последнее время в нашей прозе появилось немало новых ярких произведений о войне. И это естественно: молодость многих писателей, достигших сегодня творческой зрелости, пришлась на войну. Но, думается, дело не только в том, что писатели не исчерпали опыт прошлого. Военная тема сегодня, как никакая другая, перекликается с современной, помогает особым светом осветить, понять тех., кто пришел из близкой – и уже такой далекой! – героической истории страны и является нашим современником. Вот почему странным мне кажется то, что военная проза пока остается на далекой периферии журнальной дискуссии. В самом деле, разве анализ творчества В. Быкова, К. Симонова, А. Чаковского, Ю. Бондарева, Г. Бакланова, В. Богомолова не помог бы выявить некоторые существенные стороны современного литературного процесса?

Связь времен – 40-х и 70-х годов XX столетия – отличается нынче особой прочностью: поколение, прожившее яркую, многотрудную жизнь в военные годы, продолжает жить вторую жизнь – по-своему тоже яркую и напряженную. Уже поэтому проза о Великой Отечественной современна. Но у военной прозы 70-х годов есть и другие черты, вошедшие, так сказать, в самую ее плоть и кровь, черты, решающим образом определившие ее проблематику, систему художественных средств, принципы отбора жизненного материала, типизации образа. Речь идет об углублении интереса к сущностным ценностям, «вечным» вопросам, которые обнаженно поставила война перед людьми, об усилении акцентов на нравственных сторонах бытия советского человека на войне.

Раздумьями о доброте, человечности, о мужестве и героизме, подлинном товариществе и предательстве в условиях военного лихолетья проникнута повесть В. Быкова «Волчья стая» («Новый мир», 1974, N 7).

Левчук – центральный герой повести – рассказывает о Кислякове, который «шлепнул» дядьку из деревни, потому что у того брат был в полиции. «…Бабка надвое гадала: может, честный, а может, и агент. Ну и шлепнули. И все хорошо. Немного первое время совесть щемила, но пощемила и перестала. Зато никаких сюрпризов». Клава возражает: «Нет, так нельзя… Вы все обозлились на этой войне».

Разговор о человечности вновь и вновь возникает в повести, и мы ощущаем, сколь непрост он и неоднозначен. Мы не можем не сочувствовать Клавиному «так нельзя», ее рассуждениям о человечности любимого ею Платонова… Но нельзя не согласиться и с Левчуком, который считает, что «какая-то там доброта – не для войны». И мы окончательно склоняемся к правоте Левчука, когда видим, что сам он по-настоящему, до самоотречения добр, в любой момент готов поступиться всем, даже собственной жизнью, для блага и спасения жизни других. Доброта Левчука зряча, конкретна, это подлинный гуманизм человека, знающего цену жизни и смерти, подлости и геройству, каждым своим поступком – не словом одним – утверждающего и утвердившего победу и торжество человечности на земле.

Левчук думает о том, кого он спас: «…Кем бы он ни был по специальности или положению, прежде всего, должен быть человеком». Левчук не вкладывает в это понятие какого-то сложного философского смысла, для него это означает: быть достойным гражданином, умным и справедливым, «но не за счет других». «Сам он, – пишет о своем герое автор, – никогда нигде не схитрил, никого не обманул с корыстью для себя, это ему было противно, и он ненавидел все малые или большие хитрости в людях».

Какие черты человека обнажила, высветила война, каким он прошел по ее полям и тропам, каким вышел из испытаний – эти вопросы звучат сегодня со страниц нашей военной прозы, их она обращает к современности. Размышляя о спасенном им Викторе Платонове, Левчук решает для себя: «…Жизнь Левчука ему не в пример – он должен быть лучше». Читатель едва ли согласится с Левчуком: жизнь его еще как в пример молодым! Виктор Платонов и его поколение «должно быть лучше», и это закон жизни, но верно и то, что все лучшее в поколении Платоновых – от Левчука.

Одним из принципов В. Быкова является показ героя в его «звездный час». Сам Левчук считает: «Тогда…