Магистрали автобиографичности в творчестве Бориса Рыжего. На материале «Роттердамского дневника»

Автобиографичность художественного произведения, а в особенности поэтического текста, вызывает интерес как литературоведов, так и других исследователей гуманитарного знания. Само понятие автобиографичности рассматривается с разных точек зрения с применением различных филологических подходов.

Вопрос о том, насколько и до какой степени художественное произведение автобиографично, является неоднозначным и порождает множество споров среди исследователей. Особенно спорной видится автобиографичность дневника писателя — создателя художественного произведения или поэтического текста.

Предметом рассмотрения данного исследования является автобиографичность на материале текста Бориса Рыжего «Роттердамский дневник».

«Роттердамский дневник» (далее — «Р. Д.») был не случайно выбран нами в качестве материала исследования автобиографичности. Единственный прозаический текст екатеринбургского поэта, «Р. Д.» был написан вскоре после поездки Рыжего на международный поэтический фестиваль в Голландии в 2000 году. Текст не был окончен при жизни автора — посмертную публикацию инициировали вдова и отец Рыжего в журнале «Знамя», они же дали ему заглавие. Мы приводим здесь сведения об истории создания и дальнейшего бытования «Р. Д.», поскольку, по нашему убеждению, биографический контекст имеет большую значимость при изучении любого текста Рыжего. Известно, что его лирика отличается высокой степенью автобиографичности, что тем более справедливо для такого текста, как «Р. Д.».

Здесь также следует отметить, что о творчестве екатеринбургского поэта написано уже довольно большое количество работ. Эти исследования посвящены обширному кругу тем, охва­тывающему в том числе и вопрос соотношения жизни и творчества поэта. Мысли, созвучные настоящей работе, можно обнаружить, к примеру, в статье К. Верхейла «Жить по кругу или жить по прямой?». На примере стихотворения «Где обрывается память, начинается старая фильма…» исследователь доказывает существование в лирике Рыжего «кругового движения стихотворной речи» [Верхейл 2016: 116], «мышления-вперед-назад». Верхейл связывает это с тем, что он называет «внутренней жизнью поэта» и его «отказом от будущего и стремлением к идиллическому прошлому» [Верхейл 2016: 117].

Другое исследование, затрагивающее проблему автобиографичности текстов Рыжего, — это монография Ю. Казарина «Внутренний мир и миры Бориса Рыжего». Особо актуальный для нас раздел «О степени биографичности стихотворений Б. Рыжего» посвящен отделению жизни Рыжего как человека от его жизни в качестве поэта. Подробно исследовав проблему сопоставимости жизни Рыжего-человека с жизнью Рыжего-поэта, Казарин выявляет «высокую степень адекватности этих процессов» и, кроме того, говорит о «высокой степени «чистой» зеркальности жизни и творчества поэта», оценивая при этом долю автобиографичных текстов Рыжего равной 25 % [Казарин 2018: 160].

Понятие автобиографичности мы рассматриваем в рамках теории нарратива. Нарратология, или теория повествования, представляет собой научную дисциплину, имеющую основным своим объектом повествовательные тексты (или нарративы, по Ц. Тодорову), исследующую генезис, виды, формы и функционирование нарратива. Эта дисциплина стремится выявить характерные для всех возможных типов нарратива черты, определяя при этом их различия, и, кроме того, систематизирует правила, при помощи которых нарративы создаются и развиваются. Отдельной литературоведческой дисциплиной теория повествования становится к концу 1960-х годов после глобального переосмысления идей структурализма.

Довольно часто нарратив используется как выражение инструкций и норм в ситуации различных практик коммуникации: упорядочивания, осмысления опыта, оформления знания и т. д. Несмотря на то что нарратив видится хорошо определенным лингвистическим явлением, его скорее нужно рассматривать в качестве максимально сжатой совокупности правил, согласованных и уже вполне успешно функционирующих в контексте каждой конкретной культуры.

Говоря о нарративе в контексте жанра дневника, на наш взгляд, стоит выделить два основных его подвида: культурный нарратив и автобиографический (личный) нарратив. Используя последний, автор обыкновенно конструирует свою личную историю через общеизвестные или же значимые только для него или нее отрывки из художественных произведений, цитирование либо даже вклеивание вырезок из газет и других коммуникативных сообщений, составляющих контекст жизни автора. Автобиографический нарратив, в свою очередь, передает события из жизни без какого-либо посредства. Обыкновенно они напрямую связаны друг с другом временной последовательностью и сюжетом. Это прежде всего жизне­описание, передающееся от первого лица. Порой в дневниках можно найти следы визуального нарратива. Опираясь на основные положения теории дискурса, можно также проследить определенную связь между автобиографическим нарративом и тем контекстом, в который он вписан. Особенности построения и функционирования подобного рода текстов, на первый взгляд не охватывающих общественно значимых смыслов, зачастую становятся отражением окружающей нарратора социо­культурной реальности. Автобиографический нарратив может в прямом смысле репрезентировать последнюю.

Автобиографичность «Р. Д.» на первый взгляд кажется чем-то само собой разумеющимся и легким для восприятия. Все, о чем повествует рассказчик, вполне укладывается в рамки дневникового жанра, а разговорный стиль позволяет этим историям по-довлатовски плавно «перетекать» из одной в другую, не нарушая при этом ощущения единства текста. Однако видимая легкость на самом деле является продуктом работы весьма непростого механизма. Для достижения ощущения целостности текста в «Р. Д.» нелинейность повествования компенсируется тематическим единством текста. Оно же, в свою очередь, реализуется рядом тематических магистралей, которые либо дополняют одна другую, либо противопоставляются по смыслу. С нашей точки зрения, «Р. Д.» располагает не одной, но несколькими такими магистралями.

Здесь следует уточнить, что именно мы подразумеваем под «тематической магистралью». Мы используем этот условный термин в ходе настоящего исследования, чтобы очертить ряд образов, мотивов и лексем, объединенных общим семантическим полем и появляющихся в тексте с закономерной частотой. Первая и главная магистраль, задающая тексту его закрытую эллиптическую форму, — события поездки в Роттердам. Вторая — это рассказ о периоде, когда автор только начинал работать в журнале «Урал». В него входит целый комплекс неудач нарратора: провалы на работе, серьезные проблемы в семье, алкоголизм… Третья, в некотором смысле пересекающаяся с четвертой, — линия попытки суицида, эпизоды из психиатрической клиники. Четвертая и наиболее разрозненная — это целая система биографических портретов друзей нарратора.

Описанные тематические магистрали не имеют хронологической упорядоченности и в прямом смысле целостности. Они разбиты на небольшие фрагменты, в произвольном порядке возникающие в тексте. Кроме того, они вполне автобиографичны. Мы делаем такой вывод, предполагая, что автобиографичность не есть документальное жизнеописание, но скорее набор историй, которые помогают нарратору передать субъективную идею своей жизни наилучшим образом. Степень их «правдивости» и непосредственной причастности к личности автора (которая сравнительно невысока, например, в историях последней магистрали) малозначительна, ведь для рассказчика они, эти истории, являются всего лишь средствами достижения автобиографизма.

Попробуем проанализировать каждую из них.

Восприятие себя отдельно от родины

«Роттердамская» тема, на наш взгляд, является одной из наиболее ярко выраженных и, в определенной степени, имеет связующую функцию. Несмотря на разрозненность текста, в нем есть некая формообразующая линия. Каждый новый нарративный виток начинается с описания окружающей действительности, того, что рассказчик имеет в настоящем. Это может быть описание погоды, перечисление ряда злачных заведений, где рассказчик выпивал в тот день, очерки о новых знакомых, участниках поэтического фестиваля, о важнейшей для Рыжего фигуре Евгения Рейна. Краткая сводка событий голландской поездки всякий раз служит некоторого рода трамплином, от которого отталкивается рассказчик, чтобы перей­ти к фиксации того, что в наибольшей мере определяет его образ — к прошлому.