Литературная критика и литература читателей (Заметки социолога)

Образ литературы, создаваемый нашей критикой, страдает неполнотой. Он существенно обеднен, и современная литература обычно сводится к некоторой упрощенной, точнее – двухчастной конструкции: «настоящая» («высокая») литература – «ремесленная» литература («безвкусица», «массовуха», «антилитература»). Наименования могут использоваться и другие, но подразумевается обычно именно такое деление. При этом серьезного отношения критиков удостаивается лишь «большая» литература; ее высокий статус, ее достоинства подтверждаются регулярными язвительными выступлениями по адресу «литературной пошлятины».

Регулярными, хотя и не слишком частыми. Классическим примером обращения критика к «низовой» литературе может служить статья Н. Ильиной ¹, в которой уничтожающему разбору подвергались, в частности, «филевская проза» и дилогия А. Черкасова. (Забегая несколько вперед, отметим, что об А. Филеве с тех пор почти ничего не писали, а вот о Черкасове разговор особый.) Уничтожающая критика не уничтожила своего объекта.

Вспомним: основной пафос статьи Н. Ильиной – в доказательстве непрофессионализма разбираемых произведений и в демонстрации «дурного вкуса» их создателей. И то и другое сделать было достаточно просто. Нетрудно показать, что автор плохо знает реальность, которую берется описывать (это особенно удобно, если произведение построено на историческом материале и автор оказывается не в ладах с фактами), процитировать страницы с наиболее очевидными «ляпами». С «безвкусицей» все тоже достаточно просто. Стоит привести в качестве примера два-три классических литературных штампа, какие-нибудь там глаза, где «плещется теплота», стереотипное описание девичьей красоты, – и становится ясно, с какой литературой имеешь дело.

Рецепт подобной критики выглядит почти универсальным. Прошли десятилетия, забыт Филев, и другой критик² пишет уже об иных именах, но по той же всегда оправдывающей себя схеме. Если у Н. Ильиной иронически говорится о «филевской прозе» (знаем, мол, толстовскую, чеховскую прозу), то у Ф. Кузнецова – о «поволяевской». Н. Ильина критиковала своих авторов за «черные озера тоскующих глаз» и «холодные молнии», а Ф. Кузнецов – за то, что у героя «умные глаза затаили усмешку, но были подернуты холодом, одновременно в них было что-то печальное, тоскующее, надрывное». Н. Ильина показывает, что героиня Черкасова цитирует стихи Блока, в ту пору еще не написанные; Ф. Кузнецов, сверяясь с БСЭ, упрекает Поволяева в фактических ошибках.

Однако популярности Черкасова знаменитая в свое время новомирская статья Н. Ильиной никак не повредила: он и сегодня – один из самых широко читаемых авторов. Сомнительно, чтобы и критика Ф. Кузнецова повредила репутации Поволяева.

Как видим, подобный подход, при всей своей популярности у критиков, регулярно дает сбои: если постоянно приходится ругать «малохудожественные» произведения за одни и те же просчеты, за нехватку – в одном и том же! – художественного вкуса, то, следовательно, критика оказывается не слишком эффективной. Иначе почему после всех насмешек и упреков новые поколения авторов вновь и вновь обращаются к этим же «красивостям»? И почему эти красоты по-прежнему вызывают интерес у читателя? И если, как было выше сказано, уничтожающая критика «не уничтожает», то закрадываются сомнения: не ведется ли стрельба по несуществующим мишеням?

Разумеется, настоящую литературу надо выделять из общей массы; конечно же, ремесленный подход надо безжалостно критиковать. Но при таком делении на две неравноценные части, во-первых, остаются сложности с «низовой» литературой: она оказывается невосприимчивой к такой критике. А во-вторых, это деление, наверное, несколько упрощает ситуацию. «Картина литературы» в изображении критиков могла бы быть и поразнообразнее.

Что остается вне поля зрения критиков? Есть ли какая-то литература, «не учтенная» критикой? Да, существует огромный пласт беллетристики, пользующейся поддержкой широких читательских слоев, но не вызывающей интереса у профессиональных критиков. Внутри этого пласта можно выделить по меньшей мере два случая: шумный успех у массового читателя, опирающийся обычно на теле- и киноэкранизации, притом что критика хранит демонстративную холодность; чтение определенными читательскими группами произведений, которых литературный критик может вообще не знать. Применительно ко второму случаю можно – с некоторой долей условности – говорить о «неизвестной» литературе.

В отличие от «большой» литературы с ее непременным антиподом – «ремесленной» литературой, этот колоссальный слой беллетристики практически нигде и никем не фиксируется. Причем не фиксируется в прямом смысле слова: о них не пишут в критических статьях, эти произведения не отражены в библиографиях. В результате мы плохо знаем, что составляло содержание чтения значительных групп населения еще совсем недавно. Не всякому специалисту скажет что-нибудь название популярного в 60-е годы романа – например, «Замужество Татьяны Беловой» или «Елена». Но ведь в эти годы читали не только Симонова и Абрамова: эти книги тоже спрашивали в библиотеках, именно их зачитывали до дыр! В литературной культуре остаются названия лишь тех произведений «массового чтения», которые были связаны с литературным или окололитературным скандалом, – вроде книг И. Шевцова или романа «Чего же ты хочешь?». Иногда память удерживает названия произведений, которые получали после своего выхода в свет награды и премии, а теперь могут лишь вызвать улыбку – снисходительную или ироническую. Например, «Кавалер Золотой Звезды». Но основная масса «читаемой литературы», не отмеченной ни критиками, ни премиями, проходит никем не замеченной, нигде не зафиксированной. Лишь опытные библиотекари могут припомнить, что «спрашивали» тридцать лет тому назад…

Хрестоматийный пример шумного успеха, не сопровождавшегося вниманием критиков, – А. Черкасов. Его дилогия «Сказания о людях тайги», пользовавшаяся огромным интересом читателей, долгое время оставалась неизвестной профессионалам. Теперь имя Черкасова лучше известно, его книги выходят большими тиражами, но проблема, которую он собой обозначил, осталась. Связана она с некоторой узостью подхода специалиста, которому систематически удается не замечать именно то, что выделено массовым читателем.

Надо признать, что взгляд этот за последнее время не стал отличаться большей широтой. По-прежнему мы выстраиваем лишь двухчастную конструкцию литературы. И по-прежнему специалисты мало знают тех авторов, которых сегодня предпочитает массовый читатель. Как двадцать лет тому назад критики и специалисты «просмотрели» и феномен А. Черкасова, и появление таких писателей, как Анатолий Иванов и П. Проскурин, как не был объяснен приход В. Пикуля, так и сегодня серьезный исследователь не возьмется утверждать, что точно знает, кого читают широчайшие слои нашей публики. И дело, разумеется, не в конкретных именах. Дело в том, что не освоена критиком точка зрения, позволяющая увидеть не только «высоты» и явные «провалы» литературы; не придумано более совершенного аппарата видения, который позволял бы различать более двух цветов³.

Нельзя сказать, что сама постановка вопроса об изучении широко читаемой литературы нова. В отечественной критике и литературоведении интерес к этой теме обозначился давно. Обычно, обосновывая необходимость изучать не только шедевры, но и произведения, отвечающие вкусу массового читателя, ссылаются на известные слова Пушкина: «Скажут, что критика должна единственно заниматься произведениями, имеющими видимое достоинство; не думаю. Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных»⁴. Мысль о том, что «незаслуженный успех» в литературе – вещь крайне редкая, неоднократно высказывал Белинский. Успех у читающей публики сам по себе должен привлечь внимание критиков как свидетельство каких-то очень существенных качеств произведения: «Достоинство произведения г. Булгарина доказывается еще и его необыкновенным успехом, а всякий успех есть доказательство какого-нибудь, хотя бы и отрицательного, достоинства»⁵.

Интерес к произведениям, завоевавшим «большой успех», приобрел систематический характер в отечественном литературоведении в начале XX века. В небольшой заметке В. Шкловского «Тарзан» ⁶ была высказана принципиальная для исследования массовой литературы мысль: игнорировать это явление – значит заведомо сужать рамки собственного понимания литературы. Там же ставился вопрос о необходимости изучить причины успеха этих произведений.

Успех первых русских исторических романов рассматривался В. Ф. Переверзевым⁷. Методология изучения массовой литературы анализировалась В. М. Жирмунским ⁸.

Наиболее перспективный, с нашей точки зрения, подход к изучению массовой литературы был сформулирован Ю. М. Лотманом: «Оно (понятие массовой литературы. – С. Ш.) касается не столько структуры того или иного текста, сколько его социального функционирования в общей системе текстов, составляющих данную культуру. Таким образом, понятие это в первую очередь определяет отношение того или иного коллектива к определенной группе текстов»⁹. Отметим, что наиболее интересных результатов добились исследователи, обращающие внимание не столько на содержание этой литературы, сколько на характеристики ее функционирования ¹⁰.

Однако, несмотря на признание необходимости серьезно изучать массовую литературу, в практической работе критика разбор таких произведений сводится к демонстрации стереотипов и привычных литературных штампов. Разоблачительный пафос критика (посмотрите, какими затасканными приемами пользуется автор! прочтите – каким языком это написано!!) оказывается затраченным впустую. Разоблачать никого не надо, все эти приемы достаточно хорошо известны. Рецепты массовой литературы открыты давно, некоторые из них подробно описаны: «Пожалуйста, господа романисты, берите краски для романов… еще гуще… Не церемоньтесь… рисовать… самыми аляповатыми красками, доводить черты красивого, великого до громадных размеров… Пусть невинность в ваших романах не продается ни за какие деньги, пусть бедная, умирающая с голоду прачка будет в ваших произведениях настолько невероятна, что не только не согласится продать себя, а напротив, вопреки всяким смыслам, возьмет и сожжет на свечке, тут же, перед глазами ее покупателя и перед изумленными глазами читателей, банковый билет (смело пишите цифру и не церемоньтесь с сотнями тысяч и даже миллионами)…» И дальше: «Красота женщин должна изображаться особенно нелепо: грудь непременно должна быть роскошна до неприличия…» ¹¹.

Совет хороший, надежный. Ему можно, не боясь подвоха, довериться и столетие спустя. Что современный прозаик и делает (сменив лишь предмет описания): «… не умея все же отвести глаз от этих стройных бедер, не упакованных, а вбитых в джинсы» (Л. Карелин, «Змеелов»). И в том же произведении – описание красивого по простым и надежным рецептам: «Лена спала, откинув простыню: ей было жарко. Павел увидел ее нагой, прекрасной, как прекрасна нагота молодой женщины, чуть только изведавшей любви».

Но демонстрация литературных штампов, клише. и т. д. ни в чем не убеждает читателя. Уже одно это обстоятельство должно подтолкнуть литературоведа к мысли о том, что сами по себе стереотипы еще не говорят о принадлежности текста к массовой литературе. Что можно сказать о произведении, из которого приведем такой отрывок: «…я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину!.. Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» (М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»)? В трех строчках текста и любовь, и молния, и убийца, и нож… Дело, видимо, не столько в самих характеристиках текста, не в стереотипах, а в способах прочтения и функционирования текстов.

При анализе штампов массовой литературы нельзя удовлетворяться ссылками на их «живучесть». Это мало что объясняет: непонятной остается сама причина их живучести. Рискнем высказать крамольное предположение: может быть, они не просто «живучие», но для читателя оказываются живыми? И выполняют какую-то очень существенную для него функцию? Оставим пока этот вопрос без ответа; обратимся к той литературе, которая подобные стереотипы и красоты безотказно порождает.

Что представляет собой «неизвестная», или (если воспользоваться словом, применяемым для обозначения скрытой от глаз, но реально действующей экономики) «теневая», литература? Понятно, что в тени она пребывает лишь тогда, когда речь идет о критических обзорах и рекомендательных библиографиях; в реальном чтении эта литература выходит на заглавные, определяющие позиции.

Эта литература не составляет какого-то особого, цельного материка, который мы собираемся торжественно открыть для всеобщего обозрения. Она очень разнородна, может быть, не менее разнородна и разнообразна, чем «большая» литература. Объединяем мы ее всю (и с громкими именами, и безымянную) одним внешним признаком – признанием широких читательских слоев.

Точнее сказать – даже не признанием (можно быть невысокого мнения о книге, но дочитывать до конца, как досиживаешь до конца фильма), а тем, что такая литература постоянно в обращении, постоянно читается.

Под общей шапкой «читаемой» литературы скрывается очень многое и очень разнообразное. «Теневая» не значит «серая». Здесь множество оттенков, множество типов, порой трудно совместимых друг с другом.

Чтобы показать, о каком реальном разнообразии идет речь, назовем несколько наугад выбранных типов широко читаемой литературы. Возьмем имена тех, кто добился «большого успеха», поскольку творцы «безымянной» литературы по определению не могут быть известны читателям «Вопросов литературы».

Начнем с лидеров читательского спроса 70-х годов, любимцев широкой читающей публики, – Ан. Иванова и П. Проскурина, создателей огромных («эпохальных») полотен, всем известных романов-эпопей. Чтение таких романов дает ощущение упорядоченного знания всей современной отечественной истории, полученного на примере важнейших, осевых событий. Это одновременно и чтение беллетристики, и знакомство с историей, и повторение основ обществоведения. Перед читателем, ориентированным на такой род литературы, открывается широчайшая панорама, взгляд с командных высот на целостную картину действительности.

В свод читаемой литературы входят не только творцы монументальных произведений. Здесь и А. Проханов, автор первого романа об Афганистане, романа, лежащего где-то между беллетристикой и репортажем из «горячей точки планеты».

Здесь и В. Пикуль, интерес к которому очень долго и очень неумело пытались не замечать. Популярность его, понятно, от этого лишь увеличивалась, а вот анализа причин этого успеха пока специалисты не дали.

1. Н. Ильина, Литература и «массовый тираж». – «Новый мир», 1969, N 1.[↩]
2. Ф. Кузнецов, «Ловцы тумана». – «Вопросы литературы», 1936, N 12.[↩]
3. О неготовности академического литературоведения к мощному напору массовой литературы и пренебрежении к ней как форме защитной реакции написано в кн.: L.Lowenthal, Literature, popular culture and society. Palo alto, California, 1961, p. 141[↩]
4. »Пушкин о литературе», М. – Л., 1934, с. 181.[↩]
5. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. V, М., 1954, с. 203,[↩]
6. В. Ш., Тарзан. – «Русский современник», 1924, N 3.[↩]
7. См.: В, Ф. Переверзев, Борьба за исторический роман в 30-е годы. – «Литературная учеба», 1935, N 5.[↩]
8. См.: В. М. Жирмунский, Байрон и Пушкин, Л., 1978.[↩]
9. Ю. Лотман, О содержании и структуре понятия «художественная литература». – В кн.: «Проблемы поэтики и истории литературы». Сб. статей, Саранск, 1973, с. 30.[↩]
10. См.: «Массовая литература в странах Азии и Африки», М.( 1985.[↩]
11. Г. И. Успенский, Полн. собр. соч., т. 4, М., 1949, с. 119, 120.[↩]