Литература в жизни Евгения Викторовича Тарле

Есть многодонная жизнь вне закона.

О. Мандельштам

В духовной жизни одного из крупнейших русских историков ХХ века Евгения Викторовича Тарле (1874–1955) литература занимала исключительное место. Сам он был, как известно, не только выдающимся исследователем западноевропейской и русской истории, но — и, может быть, прежде всего — блестящим историком-художником, «мастером исторической живописи», по выражению К. Чуковского, умевшим с несравненным мастерством воссоздавать события и героев исторического прошлого. С этим, конечно, была связана и его огромная популярность у нескольких поколений отечественной интеллигенции.

В течение всей жизни — а жизнь его была долгой и нелегкой ¹ — Тарле оставался страстным читателем и ценителем художественной литературы и, несомненно, многому научился у ее мэтров — и в том, что касается знания человеческой природы, и в том, что относится к искусству повествования.

Литература — прежде всего русская литература XIX века — была для Тарле жизненной необходимостью. Ни живопись, ни театр, ни музыка не занимали такого места в его жизни. Однажды, находясь в больнице, он написал Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник, с которой его связывала давняя дружба: «Как все-таки мне повезло, что я гостил на земле после, а не до Пушкина и могу теперь о нем и Достоевском по ночам думать» (03.06.1943) [Тарле 1929–1952: л. 44].

Множество подтверждений сказанному мы находим как в печатных трудах Тарле, так и в особенности в его эпистолярном наследии, по большей части еще не опубликованном. В письмах Тарле — целая россыпь блестящих, порой ослепительных характеристик. Здесь он не был скован какими-либо официальными рамками или этикетными и дипломатическими соображениями. Иногда «официальные» суждения и оценки Тарле, с которыми он выступал перед публикой и в прессе, не совпадали с приватными — это относится преимущественно к явлениям современной литературы, — и, конечно, в таких случаях особенно интересными для нас являются вторые. Мы учитывали также мемуарные свидетельства современников ученого. Особую ценность имеют здесь воспоминания дружившего с Тарле литератора и переводчика Евгения Львовича Ланна (1896–1958), в основе которых лежат записи разговоров с Тарле и его письма к автору ².

В настоящей статье мы попытались собрать суждения Тарле о литературе и писателях и оценить литературные интересы знаменитого историка в связи с общим его восприятием мира и жизни.

При этом нужно всегда помнить, что первые 25 лет жизни Тарле прошли в XIX веке и тогда же в основном сформировались его литературные вкусы, которые до конца оставались «классическими». Для русского интеллигента того поколения и той культурной формации, к которым принадлежал Тарле, естественной была любовь к Пушкину, Лермонтову, Некрасову, Л. Толстому, Герцену, Салтыкову-Щедрину, портреты которых украшали его кабинет. Тарле прекрасно знал не только их творчество, но и литературоведческие исследования о них. Принадлежат ему и некоторые выступления в печати об этих писателях, обычно как-то связанные с его профессией историка.

Общая высочайшая оценка Пушкина, высказанная Тарле много раз, конечно, не является чем-то оригинальным, но небезынтересны, может быть, некоторые ее нюансы. Разумеется, он относился к Пушкину как к величайшему поэту России, но специально на эту тему не писал. В 1943 году в докладе, посвященном историческому роману (о нем ниже), Тарле говорил:

Есть два произведения, выше которых не создавало перо человеческое в области исторической литературы. Это «Капитанская дочка» Пушкина и «Хаджи-Мурат» того же Льва Толстого. «Капитанская дочка» написана так, что вы не скажете того, что вы можете иногда сказать и что говорилось критикой, и, может быть, не так неосновательно, относительно «Войны и мира», что там психология героев — не столько психология людей 1812 года, сколько психология уже декабристов, а может быть, петрашевцев, что князь Андрей, Пьер Безухов — это не столько люди 1812 года, сколько это люди «Севастопольской обороны», которых видел Лев Толстой своими глазами. Относительно «Капитанской дочки» вы не скажете этого, вы скажете, что это писал простодушный офицер Гринев, а не Пушкин. Очарование «Капитанской дочки» таково, что вы все можете наизусть знать ее и знать великолепно всю историю создания «Капитанской дочки» и вам все равно будет казаться, что Пушкин в самом деле нашел где-то в дворянской усадьбе эти записки и только издал их и снабдил эпиграфами, а остальное — это не его [Е. В. Тарле… 2018: 172].

Еще ранее Тарле вступил в темпераментную полемику с крупнейшим пушкинистом Б. Томашевским по вопросам издания текстов Пушкина³. Тарле критически относился к принципу издания Пушкина по последним прижизненным изданиям, указывая, что часто это приводит к воспроизведению вариантов, искаженных цензурой, или «подневольных купюр», и упрекал Томашевского в «педантичном крохоборчестве». Томашевский в ответ замечал, что привычные Тарле старые издания являются контаминацией и что он недооценивает огромную работу современных текстологов. Думается, что в позициях обеих сторон были свои резоны: Тарле справедливо отмечал элементы фетишизации в текстологических принципах, отстаиваемых Томашевским, который, конечно же, сделал очень много в изучении Пушкина вообще и в области пушкинской текстологии.

Укажем также небольшой и не содержащий каких-либо открытий, но живой и яркий очерк Тарле «Пушкин и европейская политика» [Тарле 1937c]⁴ и отчасти повторяющую его статью, которая была посмертно опубликована под названием «Пушкин как историк» [Тарле 1963] и представляет собой стенограмму доклада «Исторические взгляды Пушкина», прочитанного в 1952 году на Всесоюзной Пушкинской конференции в Ленинграде [Тарле 1952]⁵. Последняя работа, однако, на наш взгляд, не принадлежит к числу особенно удачных, так как несет на себе чересчур густой налет «патриотизма» последних сталинских лет.

О Лермонтове Тарле писал Ланну 2 января 1949 года: «С упоением читаю только что вышедший II-й том «Лит<ературного> наследства» (о Лермонтове): еще интереснее I-го тома. Грусть… Не уберегли этот алмазный Казбек поэзии…»И томим зловещей думой, полный черных снов…» Это он о себе писал и черные сны видел тоже о себе…» [Из литературного… 1981: 255]. Тарле принадлежит и печатная рецензия на это издание ⁶ [Тарле 1949]. А через несколько месяцев он снова пишет: «Купил новое четырехтомное полное издание Лермонтова (1949 г.) и читаю, как в первый раз. Был всего гусарский поручик, а посмотрите, как писал!» (письмо от 08.06.1949)⁷.

Когда Ланн обратил внимание своего друга на то, что некоторые переводы Лермонтова отклоняются от подлинника, Тарле ответил филиппикой:

А «Воздушный корабль»! Почитайте анализ этого «перевода», сделанный покойным М. Н. Розановым! En regard оба текста, и можно лишь онеметь от восторга, что Лермонтов из такого булыжника сделал такую бесценную жемчужину, такую нездешнюю музыку! <…> Да если б Лермонтов был вполне точен, то у нас и было бы ein ganz nettes Gedichtсhen⁸ Зедлица и не было бы этого фантома ночных морей, этого бессмертного «Воздушного корабля». И Вы, такой тонкий ценитель поэзии, интересуетесь, «точно» ли перевел Лермонтов то или иное слово из малюсенького Бернса, который был для него только канвой, как и Зедлиц, как и Барбье и др. [Ланн 1972: 68] (письмо от 09.01.1949).

«Если кто-нибудь не признавал великого поэтического дара Некрасова, Е. В. не мог с этим примириться, а «Коробейников» считал одним из самых совершенных стихотворений в русской литературе. Сколько раз я заставал его за Некрасовым, которого он любил читать Ольге Григорьевне!» – вспоминал Ланн [Ланн 1972: 68].

Многие авторы, писавшие о Тарле, отмечали, что одним из кумиров всей его жизни был Герцен, которого он постоянно читал и перечитывал и который оказал некоторое влияние на его литературную манеру. Так, 5 августа 1953 года он писал из Ленинграда своей сестре Марии Викторовне Тарновской:

Упиваюсь Герценом (письмами). Не было никого талантливее его на всем земном шаре за всю его историю (как натура, как ослепительный блеск, глубина и пр.) – и никто не молол столько вздора об общине, о мужичкé, о первозданном социализме, как именно он! Просто уши вянут!.. И эта возня с тягучими, долгими, истеричными бабами. И первая Натали, и вторая Натали, и Мейзенбуг… И этот ум, и этот блеск, и эта путаница четырех языков в одной фразе… (И так ярко и сердечно… Но в поэзии – ни уха ни рыла) [Тарле 1948–1953: л. 9].

«Я ни бельмеса не делаю, а сижу в глубоком кресле и перечитываю Герцена. Его гениальность по своим размерам равна бездарности Огарева», – писал он 15 июля 1946 года Ланну. Ему же 6 августа 1946 года: «Читаю Огарева. Что это был за бездарнейший рифмоплет! И прозаик!»

Тарле был признанным знатоком Герцена, автором нескольких статей о нем и членом редколлегии его 30-томного Собрания сочинений. Из письма к нему известного литературоведа Л. Гинзбург мы узнаем, что во время работы над книгой о Герцене [Гинзбург 1957] она консультировалась с Тарле и посылала ему части своей работы. «Ваше суждение о моей работе для меня бесконечно важно и дорого», – писала она [Гинзбург 1951].

Еще одним любимейшим писателем Тарле был Салтыков-Щедрин, «о котором, – писал Ланн, – он не раз говорил мне, что, «конечно, это самый сильный сатирический писатель мировой литературы»» ⁹[Ланн 1972: 68]. На рубеже 1940-х и 1950-х годов Тарле особенно часто вспоминал Щедрина. Так, 6 марта 1949 года он писал историку Александре Дмитриевне Люблинской:

Требую, головка, чтобы Вы, не увиливая, прочли: 1) грубую и гениальную «Историю одного города» Щедрина и 2) тончайше-ехидную и беспредметно-злобную, но тоже дивно гениальную штучку по отделке и деталям, «Скверный анекдот» Достоевского. И сообщите мне Ваше просвещенное мнение по неразрешенному мной вопросу: как в башку Федору Михайловичу пришла мысль взять такую тему? [Каганович 1999: 158]

«Вообще старик назойливо лезет в голову ни с того ни с сего», – замечал он 4 августа 1950 года в письме к Ланну, процитировав «Современную идиллию» Щедрина.

Менее однозначным было отношение Тарле к Тургеневу и Лескову. Конечно, он признавал их замечательными писателями, но они меньше говорили ему и, по-видимому, не были ему особенно внутренне близки. О Лескове он писал Л. Гроссману 17 декабря 1947 года:

Только недавно мог прочесть любезно присланную мне Вашу интереснейшую работу о Лескове¹⁰. Очень она мне понравилась. Вы его чувствуете и любите, этого подделать нельзя. Обе части хороши. Для меня всегда было непонятно: как один и тот же человек мог быть так блестящ, глубок, убедителен в своих рассказах и так нуден, туг, назойлив, претенциозен в больших романах <…> Для ломаки и выдумщика Леонида Андреева слишком много чести от сопоставления «Василия Фивейского» с Лесковым. Но, amicus Plato etc., для самого Лескова слишком много чести сопоставлять его рубаху-парня Ахиллу, вопящего «с завойкой» над гробом, с титаном Достоевским, в котором сидел и бог, и черт или, точнее, несколько разнохарактерных богов и Мефистофелей [Из литературного… 1981: 249–250].

«А вот с мистицизмом у него (Лескова. – Б. К.) было неладно, – продолжал Тарле. – Как и у Тургенева. Оба хотели мистицизма, но одного хотения, очевидно, в данном случае мало. Выходили попутно прелестные сцены, пейзажи, жанровые страницы, а мистицизма нет как нет, и только ненужная, натянутая, головная выдумка, явно неправдоподобная и измышленная» [Из литературного… 1981: 250]. Любопытное замечание о Тургеневе содержится и в письме Тарле к Т. Щепкиной-Куперник от декабря 1932 года: «А знаете, кстати, что Тургенев в этом единственном отношении равнялся с двумя титанами – в умении описывать звуки. Это ведь неимоверно трудно!» [Из литературного… 1981: 228].

Е. Ланн вспоминал: «…Е. В. не мог спокойно говорить о художественном таланте Толстого. Все лицо его светилось счастливой улыбкой, когда он цитировал наизусть длинные абзацы из «Войны и мира» или «Хаджи-Мурата». Мы не раз говорили с ним о толстовской философии истории, но рассуждения Толстого он всегда называл «неудачными»» [Ланн 1972: 69].

Свое восприятие Толстого Тарле очень ярко выразил в уже цитированном докладе 1943 года:

Возьмем ту «Войну и мир», относительно которой Тургенев, возмущавшийся этими историческими подробностями, которые приводил Толстой, в одном из писем к Анненкову пишет, что «носок сапога Александра с меткой – это шарлатанство, это не есть знание, и рядом такие места, которые кроме Льва Толстого никто не напишет и которые бросили меня в жар, озноб и восторг». Восторг и мы испытываем, когда читаем в 20-й раз «Войну и мир». Ясно, что Лев Толстой рисует своих людей, людей, которые имеют много общего с историческими деятелями, которых он хочет изобразить. Но на самом деле это другое. Это свой собственный Наполеон, свой собственный Александр I, от изображения которого сам Толстой отказался в дальнейших своих вещах, свой собственный Кутузов. Исторический Кутузов не таков. Он действительно был представителем русского народа, на который совершено нападение и который защищается и яростно поднимает свою дубину против неприятеля. Это все так. Но это не весь Кутузов. Разве Кутузов когда-нибудь говорил и делал так, что все пойдет самотеком, и сам во время Бородина ест жареную курицу, а остальное само собой сделается. Ничего подобного не было. Кутузов был очень деятельным начальником. И это было совсем не то, что рассказывает Толстой.

А у Толстого есть какая-то своя правда. И могучая ее сила такова, что вам становится ненужным исторический Кутузов, вам нужен толстовский Кутузов. Ведь пережившие Бородино Вяземский и Норов в один голос свидетельствуют, что вовсе не так все шло. Но вам до этого нет дела. Толстой дал вам свое Бородино, и он душу этого Бородина открыл и запечатлел на веки вечные ¹¹[Е. В. Тарле… 2018: 171–172].

Между прочим, в самом начале своей деятельности, в 1901 году, Тарле послал Л. Толстому свою первую книгу «Общественные воззрения Томаса Мора» и получил от него благодарственное письмо (см.: [Толстой 1954: 155]).

Из переписки Тарле мы узнаем, что в течение всей жизни он был жадным читателем Паскаля, Шопенгауэра и Достоевского, а в начале 1950-х годов читал В. Розанова и Вл. Соловьева и много думал над ними. О том, как остро и глубоко воспринимал он этих авторов, свидетельствуют многие его эпистолярные суждения.

12 апреля 1934 года Тарле писал своей московской приятельнице Маргарите Николаевне Зелениной:

Весь вечер буду с Вами говорить о Шопенгауэре (я наизусть знаю «Parerga и Paralipomena»)… Но Вы знаете, в чем Ваш грех? Что Вы не любите Паскаля! Паскаль – это Шопенгауэр, спасшийся от ужаса своих конечных выводов sous la calotte и, видя, что там задохнешься, а не спасешься, поскорее убравшийся (в 42 года) на тот свет. А потен­ции в нем были шопенгауэровские. Требую, чтобы Вы прочли его «Pensées»… Это Вам не фартук Франсуазы на 8 печатных листах¹² [Из литературного… 1981: 230–231].

Шопенгауэра Тарле цитировал в письмах к жене из тюрьмы. О Паскале он писал 6 июня 1947 года Люблинской: «Вы не думали никогда, что Паскаль и Гоголь свихнулись и погибли на одном и том же? Испугались собственного гения, метались и хотели себя уверить, что нашли, и знали, что ничего не нашли… И оба к 40–42 годам себя уходили» [Каганович 1999: 156].

Поразительна в Тарле его глубокая на протяжении всей жизни любовь к Достоевскому¹³, хотя ему были чужды и религиозная исступленность Достоевского, и его политическая философия, да и к «надрывам» как таковым Тарле в жизни, как кажется, не питал особой склонности. «Гармонические финалы» Достоевского его не убеждали, и он склонен был считать, что и сам Достоевский не очень-то в них верил. Но темные и мрачные «бездны человеческой души», раскрытые Достоевским, ее бесконечные противоречия и «кукиши в кармане» глубоко интересовали и волновали Тарле. Рискнем предположить, что пережитое в 1930–1931 годах – тюрьма, допросы, безвыходность, самооговоры, предательства, страстная жажда вырваться из этого кошмара любой ценой ¹⁴– обнажило перед ним «тайны человеческой природы» и заставило по-новому оценить Достоевского. 11 декабря 1946 года Тарле писал Люблинской: «Вы знаете, что присланная Вами вырезка совсем не так глупа? Конечно, ответы Достоевский давал слабые, ибо сильные все в боковом кармане пиджака у автора, все без исключений» [Каганович 1999: 155–156].

Чаще всего Тарле обращался к фантастическому рассказу Достоевского «Бобок», в котором изображены разговоры на кладбище мертвецов, «обнажающихся и оголяющихся» друг перед другом «в самой бесстыдной правде». «Бобок» можно понимать как крайне циничный гротеск или как сатиру, облеченную в очень циничную форму. Ланн воспроизводит следующий свой диалог с Тарле:

«А я, когда буду околевать, то с «Бобком». Ведь сколько я ни думаю, я не могу объяснить, как мог Достоевский написать «Бобка». Ну скажите – как он мог? Как могло ему придти в голову написать эти строки, если он верил в Бога? Подумайте и скажите!» Я видел, что общими формулами не отделаться, и сказал примерно так: «В «Бобке» Достоевский отплясывал на собственной могиле и показал самому себе язык. Это изощреннейшее кощунство, и Достоевский в «Бобке» перверсирован больше, чем где бы то ни было. В этом смысле я и полагаю, что «Бобок» – самая «достоевская» из всех его вещей». – «Но он-то верил в Бога?» – спросил Е. В. настойчиво. – «Мне кажется, что «Бобок» доказывает обратное». Е. В. долго молчал, затем сказал: «Пожалуй, это так. Разве тот, кто написал «Бобка», мог верить в Бога? Ах, какая это вещь! Чем больше я думаю, тем больше не могу от нее оторваться». И он долго смотрел вдаль, не мигая [Ланн 1956: л. 86–87].

19 августа 1946 года Тарле писал М. Бахтину:

Очень рад был узнать из Вашего письма, что Вы собираетесь со временем снова приняться за Федора Михайловича. Если будете работать не в хронологическом порядке – разберите «Бобок». Это замечательнейшая мефистофельская вещь – и никто решительно ее не касался – и поскорее напечатайте, чтобы я успел еще прочитать раньше, чем сам стану материалом для подобных беллетристических произведений¹⁵ (цит. по: [Бочаров 1993: 84]).

Вероятно, в том, как Тарле воспринимал Достоевского, можно уловить экзистенциалистские мотивы. Любопытен в этой связи его отзыв в письме из Парижа к жене, Ольге Григорьевне, от 1 сентября 1924 года: «Читал André Gide о Достоевском. Интересная и глубокая книжечка» [Тарле 1924–1941: д. 146, л. 9]. Впрочем, отношение к Достоевскому у Тарле было глубоко личным («экзистенциальным») и мало зависело от чьих-либо мнений. 11 декабря 1946 года он писал Люблинской:

Когда я окончательно выживу из ума, я напишу 379 писчих страниц о Достоевском и завещаю издать после моей смерти, да ведают потомки православных, что они ни уха ни рыла не смыслили в Достоевском, ни тогда, когда его прочтя ругали, ни (особенно) тогда, когда его хвалили. И Б. Томашевский, прочтя эти 379 страниц, скажет: «М-да… Он был импрессионист… Э-э… Недоработано…» Это суждение и восторжествует [Каганович 1999: 156].

К В. Розанову и Вл. Соловьеву Тарле относился далеко не с таким безоговорочным признанием. 26 июня 1950 года он писал Ланну: «Читаю В. Розанова, который есть (когда еще не околел) арифметическое среднее из 1) юродивого настоящего, 2) юродивого прикидывающегося, 3) платного мерзавца, 4) эротомана-ханжи, 5) лжеца, клеветника и труса и 6) sui generis¹⁶ мыслителя. И все это с какими-то нарочитыми смягчениями» [Ланн 1972: 70]. Характеристике этой нельзя отказать в большой яркости и меткости.

1. Ему довелось пережить и арест в 1930 году по сфабрикованному «Академическому делу», и унизительное «следствие», и ссылку в Казахстан, и различные идеологические кампании сталинского времени. См. нашу книгу: [Каганович 2014]. [↩]
2. Нами цитируются как опубликованный, наполовину сокращенный их вариант [Ланн 1972: 56–78], так и полная авторизованная машинопись [Ланн 1956], а также первоначальные записи бесед Ланна с Тарле – «Портрет Тарле. Наброски» [Ланн 1942–1950]. [↩]
3. См.: [Тарле 1937a; Томашевский 1937; Тарле 1937b]. Статьи Тарле переизданы в кн.: [Тарле 1961b: 657–676]. [↩]
4. Очерк переиздан в кн.: [Тарле 1961b: 677–683]. [↩]
5. Неправленая стенограмма плохого качества мало пригодна для публикации, но редактура ее, на наш взгляд, превзошла пределы допустимого – едва ли не каждая вторая фраза публикуемого текста оказалась переписанной.[↩]
6. Статья вышла в разгар «антикосмополитической» кампании, и любопытна реакция на нее в дневнике историка С. Дмитриева, записавшего 2 апреля 1949 года: «В предпоследнем номере «Лит. газеты» Тарле в статье о Лермонтове даже нарочито похвалил авторов с еврейскими фамилиями и покритиковал авторов с русскими фамилиями» [Из дневников… 1999: 150]. В этой статье Тарле положительно оценивались, в частности, работы Э. Герштейн и Н. Бродского. [↩]
7. Ряд писем Тарле к Ланну цитируется по автографам, которые мы имели возможность прочитать и скопировать в начале 1980-х годов, вскоре после смерти секретаря Тарле А. Паевской, у которой они хранились. Нынешнее местонахождение их нам неизвестно. [↩]
8. Очень милое стихотвореньице (нем.).[↩]
9. Ср.: «О Щедрине говорил, что это подлинный гений, самый сильный сатирический писатель мира» [Ланн 1942–1950: л. 5].[↩]
10. Имеется в виду книга: [Гроссман 1945]. [↩]
11. Очень сходные формулировки находим в небольшой статье 1938 года «Лев Толстой и миссия генерала Балашева». См.: [Тарле 1961b: 752–754].[↩]
12. Sous la calotte – «под скуфью», здесь: «в попы, в религию» (франц.). О «фартуке Франсуазы» см. ниже.[↩]
13. В начале ХХ века он был хорошо знаком и переписывался со вдовой писателя Анной Григорьевной.[↩]
14. См. подробнее: [Каганович 2014: 129–171]. [↩]
15. С. Бочаров, опубликовавший это письмо, добавляет: «Во 2-м издании книги о Достоевском, вышедшем в 1963 г., Бахтин выполнил пожелание Тарле и разобрал «Бобок»» [Бочаров 1993: 84]. Бахтина интересовала прежде всего жанровая природа «Бобка», и он определил его как «мениппею» в духе своей теории карнавала. См.: [Бахтин 1979: 159–171].[↩]
16. Sui generis – в своем роде (лат.). [↩]