Лирика в эпосе

Эпос – и вдруг лирический… Нет ли здесь смешения разнородных понятий, имеющих, по словам И. Сельвинского, такое же отношение друг к другу, как «лев» – и «морской лев», «заяц» – и «морской заяц», хотя ни с зайцами, ни с львами эти животные не имели ничего общего, это были просто-напросто тюлени…» ¹.
Вряд ли подобные сравнения помогут что-либо объяснить в современном развитии эпоса. В памятной всем дискуссии о жанре поэмы столкнулись две точки зрения относительно явления лирики в эпосе (см. «Литературную газету» за июль – сентябрь 1965 года). Для одних взаимопроникновение этих двух поэтических родов – характерная примета сегодняшнего искусства, другие объявили форму лирической поэмы «незаконнорожденной», называя ее «грейпфрутом» и «гибридом». И. Сельвинский, например, даже зрелым лиро-эпическим поэмам Маяковского отказывает в праве именоваться поэмами. Есть законы, и они незыблемы. Нужны столкновения характеров, нужна поэма, которая – «вся в подробностях, в ней располагаешься с беллетристическим комфортом» ².
Но, словно бы «рассудку вопреки», лирика продолжает занимать все более обширные плацдармы в эпосе, обретая в нем новое качество и изменяя самый характер эпического. Наряду с традиционными формами возникают поэмы, принимающие формы лирического дневника («За далью – даль» А. Твардовского, «Оза» А. Вознесенского), лирического монолога («Письмо в тридцатый век» Р. Рождественского, «Полет сквозь бурю» М. Бажана), лирического цикла стихов, внутренне связанных в единое целое («Человек» Э. Межелайтиса, «Палестина, Палестина!..» И. Абашидзе). Да и в тех поэмах, которые принято считать близкими к эпическому складу, лирика составляет неотъемлемую часть эпоса, образуя синтетическое единство личности поэта и «пропущенных» через его сердце людских судеб и событий. Безуспешно было бы пытаться разъять лирическое и эпическое, скажем, в «Проданной Венере» В. Федорова или в «Строгой любви» Я. Смелякова, в поэме Е. Исаева «Суд памяти» или в «Горской поэме о Ленине» К. Кулиева.
Я говорю это не к тому, чтобы напомнить известную мысль Белинского, что «лиризм, существуя сам по себе, как отдельный род поэзии, входит во все другие, как стихия» ³. И дело не просто в том, что в поэме последних лет усилилось лирическое начало, хотя это и безусловно верно. Речь здесь идет о лирике, которая сама приобретает черты эпоса и вносит в структуру современной поэмы существенные изменения, расширяющие наши прежние представления о законах и границах этого жанра.
Чтобы понять своеобразную роль лирического в сегодняшней поэме, видимо, неизбежно придется вспомнить некоторые традиции советской поэзии, восходящие, в частности, к творческому опыту Маяковского. В свое время поэма «Хорошо!», с ее ярко выраженным лирическим планом, казалась явным нарушением законов эпического жанра.
Известно, что критика, группировавшаяся вокруг Воронского, ставила Маяковскому в упрек его слишком откровенную тенденциозность и противопоставляла его Октябрьской поэме «Улялаевщину» И. Сельвинского, написанную в традиционно-эпической манере. Ничуть не желая умалить художественного достоинства произведения Сельвинского, сейчас мы уже можем сказать, что намеренная беспристрастность повествования, одобрявшаяся тогдашними критиками в противовес Маяковскому, граничила подчас с утратой исторической перспективы в изображении событий. Между тем новая, революционная действительность требовала от художника ясного и определенного к себе отношения. И нельзя не видеть, что лирический эпос Маяковского был выражением новаторской тенденции нашей поэзии. Ощущение причастности к жизни и делам народа, перестраивающего мир на революционных началах, неразрывная слитность мыслей и представлений поэта со стремлениями общества – все это отражало новые взаимоотношения между личностью и обществом, сложившиеся в результате Октябрьской революции.
В центре Октябрьской поэмы Маяковского – народ и лирический герой в их неразрывном единстве. И трудно провести грань между личным и общим: «Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем». Средствами лирики в поэме было достигнуто огромное эпическое обобщение – поистине «эпос сердца человеческого». Отсюда – и предельная концентрированность поэтического выражения, емкость художественной формы при сжатости многозначных образных деталей, когда уже отпала необходимость в описательных подробностях и других привычных средствах традиционной повествовательности.
Именно в этом смысле мы можем говорить о традициях Маяковского в советской поэме, традициях, которые получили интенсивное развитие в произведениях последнего времени, потому что ощущение хозяина страны, личной ответственности каждого за ее судьбы сегодня необычайно обострилось. И не только за судьбы страны, но и за судьбы всего человечества, так как современный человек все острее и глубже сознает, насколько зависима его собственная жизнь от событий планетарных. Уже весь мир стал вмещаться в сферу восприятий и переживаний лирического героя, придавая художественному изображению эпическую широту. Вспомним такие поэмы, как «Суд памяти» Е. Исаева и «Письмо в тридцатый век» Р. Рождественского, книгу В. Луговского «Середина века» и цикл стихов Э. Межелайтиса «Человек».
Сейчас много говорится об углублении историзма в поэтическом мышлении. И это понятно. За нашими плечами богатейший опыт полувековой истории советской власти. Мы поднялись на такую высоту, откуда яснее стал виден пройденный путь и шире раздвинулись исторические горизонты. В эпосе обнаруживается склонность к поэтическому синтезу, осуществляемому через личность самого поэта, у которого возникает «чувство семьи единой» в масштабах истории, то, что В. Перцов назвал «лирическим ощущением хозяина времени» ⁴. Характерно, что В. Луговской взял эпиграфом к своей книге «Середина века» слова Гоголя: «…вдруг стало видимо далеко во все концы света». И не случайно перед А. Твардовским открылась «за далью – даль».
Рост самосознания личности, который с небывалой интенсивностью происходит после XX съезда партии, усилил значение субъективного «фактора» в истории, расширил возможности для проявления творческой воли людей в преобразовании жизни. Справедливо подметил В. Днепров: «Вопрос, как человек создает обстоятельства, становится рядом с вопросом, как обстоятельства создают человека» ⁵.
Наш современный художник рассматривает действительность как сознательно творимую человеком, а себя как непосредственного участника этого исторического творчества, ответственного за все происходящее в мире. Это-то и придает его произведениям особую субъективную тональность, окрашивает их в личные тона.
«За далью – даль» А. Твардовского, мне думается, и явилась той лирической поэмой, в которой выразился новый этап в сознании нашего общества и вполне проявились черты современного эпоса. С высоты исторического видения и с личной пристрастностью в суждениях поэт ведет с читателем доверительный разговор о важнейших событиях времени.
Лирические раздумья автора здесь выдвинуты на первый план, а эпический материал как бы образует основу их содержания. И это, на мой взгляд, имеет свое объяснение: поэт задается целью не только и не столько выявить единство личного и общего, что было главным в эпосе Маяковского, сколько утвердить новые нравственные требования, которые жизнь предъявляет сегодня личности. О чем бы ни говорил автор, какой бы темы ни касался, для него дороже всего «правды власть святая» и высшая мерка – «в большом и малом быть, как Ленин». Лейтмотив всей поэмы, достигающий здесь особенной силы звучания, – быть «полностью в ответе за все на свете – до конца».
Определяющую роль в поэме «За далью – даль» играет образ народа, возникающий из множества проходящих перед нами людских портретов, характеристик и массовых эпизодов. Судьба народная, в прошлом и настоящем, от «малых Примет» в жизни тетки Дарьи и до «росчерка ракеты», – предстает в переплетении с собственной биографией поэта, потому что он сам «жил и был всегда с народом».
Чувство неудовлетворенности лично сделанным охватывает лирического героя при виде того, как народ вершит огромное созидательное дело. И он склонен «все, что затеял и слепил, считать одной лишь малой долей того, что людям должен был».
Эта нравственная самооценка личности, выверяющей все свои мысли и поступки новыми моральными критериями, стала одной из характерных тенденций в поэмах последних лет. «Пора! Пора!» – рефреном звучит в «Признании в любви» М. Луконина. Пора исполнить то, к чему тебя предназначила жизнь. Этот голос внутреннего долга, беспокойный зов души, порожденный возросшими требованиями к личности, слышится и в поэме С. Викулова «Окнами на зарю», и в «Полете сквозь бурю» М. Бажана, и в «Седьмом небе» В. Федорова, и в «Братской ГЭС» Е. Евтушенко…
Тут лирическое «я» раскрывается как бы в самодвижении, в противоречиях душевной борьбы, облекаемых в форму внутреннего диалога. Импульс этих напряженных поисков – моральная ответственность перед народом, острая потребность приобщиться к решению судеб мира, чем и определяется стремление к большому эпическому охвату жизненных явлений.
Лирический герой «Суда памяти» Е. Исаева обозревает весь мир в его историческом движении.
И громыхало стрельбище,
Росло
Во всё концы
контуженной
Европы.
«Встает под Курском мать», которой во сне явился убитый сын. «Заныла рана старая» в Нью-Йорке; всемирной болью «ходит по земле босая Память – маленькая женщина». Публицистически острые зарисовки, «дальнобойные» ассоциации создают ту грозовую лирическую атмосферу поэмы, которая и позволяет судьбу Германа Хорста, рядового немецкого вермахта, осмыслить в масштабе всечеловеческой трагедии. Именно такой сгущенной ассоциативности, лаконичности поэтических деталей, мне думается, и не хватает в «Признании в любви» М. Луконина, поэме, которая порой грешит пересказом подробностей либо общими риторическими монологами.
Очевидно, тут есть своя закономерность: лирическое обобщение в эпосе неизбежно приводит к конденсированной форме поэтического выражения.
Сильное впечатление производят, например, приемы «уплотненного» стиха А. Вознесенского в поэме «Лонжюмо» – там, где ощущение личной ответственности за время сочетается с объективным взглядом на историю, Вслед за Маяковским, писавшим «Я себя под Лениным чищу…», Вознесенский выверяет себя и свое время Лениным («Ленин, как рентген, просвечивает нас»). Это обращение к образу вождя революции настраивает чувства и мысли поэта на самую высокую волну и определяет объемность его лирического восприятия, заключенную в сжатых ассоциациях.
Говоря о традициях Маяковского в изображении лирического героя, облик которого раскрывается в широких социальных связях, в глубокой слитности с жизнью общества, вместе с тем хочется еще раз подчеркнуть своеобразие функций лирического «я» в поэме последних лет. У Маяковского оно было связано с революционным переворотом в истории народа, отразившимся в сознании личности, где главное значение приобрело новое отношение человека к обществу, государству, в котором он сам стал хозяином наравне с другими. И здесь важно было художественно выразить именно этот сплав личного и общественного. А в характере лирического героя выделялось больше всего то, что роднило его с народом, воплощало в себе его лучшие качества.
Но уже иной переворот – в самой человеческой душе – обусловил развитие лирического начала в сегодняшней поэме. Потребность раскрытия новой личности, ее растущего самосознания вызвала в нашей поэзии пристальное внимание к самым глубоким проявлениям внутренней жизни современника. Это заметно связывалось с преодолением известных догматических представлений, в которых человек выглядел, по словам Я. Смелякова, «не чудом жизни, не явленьем, а только винтиком одним». И вот теперь на первый план в лирике выступил интерес к самой личности как неповторимой индивидуальности, заключающей в себе самостоятельную ценность. Полемически заостренно это выразилось в обративших на себя внимание строках А. Вознесенского:
Россия,
я – твой капиллярный
сосудик,
мне больно когда –
тебе больно, Россия.
Главным в изображении лирического героя стало раскрытие глубины его переживаний, духовного богатства и сложности характера в соотнесенности с временем, историей, жизнью народа.
В упомянутой дискуссии некоторые из ее участников, справедливо подчеркивая значение ярко обрисованного характера в поэме, почему-то имели в виду лишь эпического героя, а к лирическому высказали пренебрежение, считая его чем-то неполноценным. «Одно ясно, – писал Л. Озеров, – мы истосковались по характеру в поэме.

1. Илья Сельвинский, Заметки о поэме, «Октябрь», 1966, N 4, стр. 209.[↩]
2. И. Сельвинский, Возрождение поэмы, «Литературная газета». 22 июля 1965 года.[↩]
3. В. Г. Белинский, Собр. соч. в трех томах, т. II, Гослитиздат, М, 1948, стр. 12.[↩]
4. В. Перцов, Современные поэты и чувство истории, «Литературная Россия», 23 декабря 1966 года.[↩]
5. В. Днепров, Черты романа XX века, «Советский писатель», М. – Л. 1965, стр. 533.[↩]