От Франции поверженной к Франции сражающейся (Поль Элюар и Сопротивление)

Вплоть до «странной войны» 1939 года Элюара знали во Франции немногие. Знали как ворожащего, по-детски нежного певца хрупкой чистоты и тех звездных мгновений, когда окрыленный любовью человек от счастья видит сны наяву, вовлекая все мироздание в хоровод, затеянный волшебницей-грезой. Правда, уже его отклики на бесчинства фашистских громил в Мадриде и Гернике предсказывали, что элюаровское прозрачное слово может быть и гневным и грозным, а его бесхитростно-наивное признание – клятвой сражающихся. И уже в 1936 году, невзирая на одергивания со стороны «папы сюрреализма» Андре Бретона, в числе приверженцев которого он оставался дольше, чем многие другие их соратники по запальчивому экспериментальному авангарду, Элюар провозгласил призванием мастеров слова «бороться заодно с пролетариями», прислушаться к «мятежным песнопениям обездоленных толп», поскольку ныне «истинная поэзия заключена во всем том, что освобождает человека… она равно в изобретении радио, в подвиге экипажа ледокола «Челюскин», в Астурийском восстании (и, затем, в поразительной защите испанского народа против его врагов), в забастовках во Франции и Бельгии» ¹. Когда же Элюару вскоре пришлось самому пройти через школу патриотического подполья, он всеми своими поисками подтвердил ту все более очевидную, хотя иной раз еще яростно оспариваемую истину, что лирика мужает, приобщаясь к революционной правде истории, становясь страстным свидетельством народных бедствий и народного подвига.
Осенью 1939 года Элюар был мобилизован. Томительные месяцы вплоть до мая 1940 он провел на небольшой железнодорожной станции в Солони, охранявшейся его частью. Изредка ему доводилось наезжать в Париж, где он совместно со своим другом Жоржем Юнье затеял издание «Юзаж де ла Пароль» – одного из недолговечных литературных журнальчиков, рожденных войной. Волна отступления, вылившегося в беспорядочное бегство, забросила Элюара далеко на юго-запад, в департамент Тарн, к его давнишнему другу Жоэ Буске. 22 июня в Компьенском лесу были подписаны позорная капитуляция и перемирие, поделившие Францию на зоны: северную, оккупированную немцами, и южную, где возникло колаборационистское «французское государство» со столицей в Виши и марионеточным правительством маршала-предателя Петена. К концу лета Элюару удалось вернуться в Париж, над которым развевался флаг со свастикой. Сразу же по приезде он подготовил к печати первый выпуск «Открытой книги», вышедшей в конце 1940 года. А через год появилась тоненькая книжечка Элюара «На нижних склонах» – одна из первых ласточек патриотической лирики (позже этот цикл составит особый, последний раздел «Открытой книги II» – 1942).
Когда Элюара настигли первые порывы «дымом окаймленного, пеплом увенчанного» урагана, что «стек в гробницы городов, в клочья разорвал белье любви и, дождем пронесшись по всем дорогам крови, стер чертеж, который вел живых»; когда затем на родной земле он встретил фашистов – тех самых безымянных «их», которые недавно бесчинствовали в Мадриде, спалили Гернику, – и воочию убедился:
Они грязны, уродливы, постыдны,
Их гложет голод, жажда, злоба,
Они в одеждах смерти,
И нет для них удела хуже, чем свобода², –
все эти предвестья и вестники коричневого апокалипсиса потрясли его, но не испугали, причинили безмерное страдание, но не повергли в безнадежность. Уже в «Открытой книге», где, по его словам, «бледная предвоенная пора, серый сумрак войны сошлись в схватке с вечными чудесами» жизни, он в равной мере сохранил в поле своего зрения «красоту и ужас, желание и возмущение» ³. Почти безмятежные поначалу, страницы «Открытой книги» к концу все сильнее пропитывала едкая гарь военного пожара, горечь поражения и рабства. Но все же и тогда под пером Элюара рождалась лирика трагическая, а не лирика смятения. Даже в самый момент разгрома он не стенал о светопреставлении. «В серой, бесчувственной, притихшей стране», над которой «сплетались своды серого восхода», где «дни без конца, дни без света» сменяли «нелепые ночи», «густели звезды, вытягивались в нитку губы, словно бесполезные столы ширились лбы», Элюар различал, как «перекликались немые, переглядывались слепые, друг друга слушали глухие». Он предрекал: в замерших «пристыженных владениях, где и у слез одни лишь грязные зеркала… солнце скоро стряхнет с себя пепел». Эта ударная заключительная фраза элюаровских версетов «В воскресенье после полудня» («Открытая книга II») подобна внезапному солнечному лучу, рассекающему мутную пелену тумана: она внушает мысль, что не все потеряно, она вселяет надежду. Уже самые первые прямые отклики Элюара на катастрофу 1940 года – не плач о бедствиях поверженной Франции, а песнь побежденного и все же не примирившегося со своей рабской долей человека. В полном смысле – лирика Сопротивления.
Даже для французской литературы, с глубокой древности обладавшей редкостной гражданской чуткостью, поэзия Сопротивления – явление поразительное⁴. Ничего подобного во Франции не знали, по крайней мере со времен революции XVIII столетия и освободительных битв демократии в первой половине XIX века, когда «не только люди, но и камни вопияли о героизме и идеалах» (Салтыков-Щедрин), а «медная струна» была туго натянута едва ли не на каждой лире. Недаром ведь создатели патриотической лирики 1940-х годов, когда им понадобилось заново овладеть мастерством сражающегося слова, через головы своих непосредственных предшественников были вынуждены обратиться к заветам Виктора Гюго и еще дальше в глубь веков – к традициям Возрождения и средневековья: после Парижской коммуны лирическая речь, неуклонно совершенствуясь и оттачиваясь как инструмент психологического анализа, постижения вечных истин любви и смерти и даже метафизического раздумья, очень редко и лишь в последнюю очередь служила разящим общественным оружием.
«У нас был безупречный язык, казалось нам в ту пору, пока все это еще не произошло, – вспоминал поэт Жан Марсенак летом 1964 года на вечере в память писателей, павших от рук гитлеровцев. – И вот однажды утром солнце не взошло, ночь с широко открытыми глазами уселась у нас на груди и хлеб сделался черным. Но какое-то время, подобно слепцам, еще не вполне уверенным в своей слепоте, мы продолжали говорить так, будто ничего не случилось… А прах и нелепица с каждым днем все сильнее глушили древний голос жизни.
И тогда явились поэты. Нежно, сдерживая в себе отчаяние и ярость, они взяли руку Франции и терпеливо приложили к своим устам, чтобы эта немая вновь научилась говорить. Они припали к самому источнику речи, чтобы там, в глубинах омраченных сердец и потрясенных умов, почерпнуть слова самые важные, те несколько слов, без которых все прочие слова теряют смысл. И песнью была спасена правда.
И дерево зазеленело, едва было произнесено слово: «весна». Города и долины, вновь заселенные людьми, отозвались на клич родины. К тому, кто звал брата, каждый незнакомец обратил лицо брата. Наконец обозначенный своим именем, враг сделался врагом. И все стало на свои места и обрело свой истинный вес, когда было сказано: «Свобода». Франция опять заговорила. Она заговорила на заново созданном языке, которому исходными понятиями послужили нищета и позор, страх и гнев, безмерное страдание, безграничное мужество.
И раз уж мы однажды говорили на этом языке, пусть знают: никогда больше мы не станем говорить, как прежде. Из далей катастрофы и спасения восходят к нам слова, которые учат нас: человек выковал слово, чтобы сказать «нет» тому, что его отрицает.
О, поэзия тех давних лет, о вечная поэзия – ты, что обучаешь человека наречию Человека!» ⁵
«Слово» Марсенака в честь подвига его собратьев по перу и подполью, если перевести эту критическую поэму в прозе на язык анализа, отметило самую суть дела: прорыв к правде, которым французская поэзия обязана Сопротивлению. Именно это позволило ей стать не просто агитацией в стихах, но орудием, строившим душу и дух народа. И она с честью выполнила доставшийся ей нелегкий исторический заказ. В те годы сочинение поэм – еще недавно занятие безобидное, сугубо кабинетное – сделалось столь же опасным и ответственным, как изготовление взрывчатки; выпуск каждой книги связан с не меньшими трудностями и риском, чем подготовка крушения на железной дороге. Стихи печатали в подпольных типографиях, тайком пускали по рукам, расклеивали на стенах, перевозили наравне с оружием, в листовках сбрасывали с самолетов над маки, передавали по радио из Москвы, Лондона, Алжира. Лирики, не так давно издававшие свои произведения чуть ли не на собственные средства и распространявшие нумерованные экземпляры по знакомым, обрели миллионную аудиторию. В мартирологе Сопротивления имена писателей соседствуют с именами партизанских командиров. Строки стреляли, и за них расстреливали.
Опубликовав «На нижних склонах», Элюар выступил одним из зачинателей поэтического Сопротивления. Эта книжечка еще получила разрешение цензуры: пока что язык Элюара – язык намеков, хотя и весьма прозрачных. Он во многом опирается на издавна и до тонкостей усвоенную технику сюрреалистского «косвенного письма». Однако теперь причудливо-фантастические видения закрепляют не только и даже не столько духовный микроклимат и микропейзаж одного погруженного в самосозерцание ума, сколько ненастье, от которого страдают все, бедствия и медленное пробуждение Франции, «Косвенная речь» визионера граничит здесь с «эзоповой речью» зоркого свидетеля, сполна разделившего трагедию соотечественников:
Развеяли по ветру жизнь
Щедрой рукой, чтоб смерть
Дань свою собрала
Без счета и без числа.

Смерть стала богом любви,
Победитель на жертве своей
В истоме лишался чувств –
Мразь желала утех.

И все же под небом багровым,
Под яростной жаждой крови,
Под голодом заунывным
Пещера сомкнула края…

…Глупость, низость и бред
Уступили место свое
Людям – братьям людей,
Людям – защитникам жизни.
Несокрушимым людям.
(Перевод М. Ваксмахера.)
Всего несколько лаконичных строк приведенного выше стихотворения «Незапятнанный огонь» дают как бы метафорическую кардиограмму работы большого сердца Франции в первый год после разгрома. Речь идет не о вечности и о себе, как это было прежде, а «о времени и о себе». Жан Полан в кратком предисловии к книге «На нижних склонах», приглашая увидеть в этих стихах «новеллы», хронику случившегося с поэтом и его родиной, тонко подметил, что Элюар приостанавливает многолетнее сужение границ французской поэзии, в период между двумя войнами все настойчивее замыкавшейся в изолированном сознании и даже подсознании одиночки. Он «не страшится ни рассказа, ни притчи, ни загадки или пословицы», – иными словами, возвращает лирике способность быть и прямым отражением происходящих событий, равно как выражать накопленную народом мудрость. Образы из арсенала ясновидческой космогонии Элюара обретают гражданский подтекст (скажем, сравнение «трава приподнимает снег, словно камень на могиле» отсылает теперь не столько к круговороту в природе, сколько к возникающему патриотическому движению). А заключительная ударная строка, как правило, у Элюара намеренно отделенная от предыдущих и подводящая итоговую черту под всем сказанным, в своей чеканной афористичности заключает завет, призыв и заповедь, продолжая долго стучать в мозгу и после того, как книга захлопнута (ср. строку о несокрушимости «людей – братьев людей» в «Незапятнанном огне»).
«Потемки – это привычка обходиться без света», – напомнил в 1942 году Элюар в подборке изречений «Поэзия преднамеренная и поэзия непроизвольная» фразу одного из испанских схоластов-алхимиков. «На нижних склонах» – лирическое свидетельство о французах, не поддавшихся этой роковой привычке. Сразу после поражения их швырнуло на самый нижний из нижних склонов, «столь же низко, как молчание мертвеца, зарытого в землю»: «одни потемки в голове», вокруг глухое безлюдье, похожее на «осеннее болото, затянутое сверху тусклым стыдом», «яд… выплевывает в людей сгустки ночи». Но уже следующее за этой кошмарной прелюдией стихотворение озаглавлено «Первая тупенька. Голос другого»: оглохший было от удара человек, заслышав издалека зов себе подобного, тем самым уже сделал шаг прочь из безмолвия «зеленеющей бездны». Упрямо, до боли сжав зубы, начал он свой трудный подъем, и все его помыслы отныне сосредоточены на одном – сторицей воздать виновникам общих бед: «О ты, родич мой, мое терпеливое терпение… готовь для мщения постель, где заново рожусь» («Терпение»). Когда же он совсем рядом различил тяжелое дыхание соседа, с таким же упорством преодолевающего кручу, и всем своим существом постиг неистребимость человеческой тяги к свету, то даже в «уродливейшую из весен на земле» окончательно утвердился в давнишней своей догадке: «Из всех способов жить доверие – самый лучший». Доверие к жизнестойкости своих соотечественников «с красивыми лицами, добрыми лицами», просветленными уверенностью в том, что час расплаты для врагов недалек («Скоро»). Доброта сегодняшних побежденных, которым завтра предстоит похоронить пришельцев-хозяев, – не коленопреклоненное смирение и всепрощение. Нет, это сражающееся добро, и мощь его в сплочении, в преодолении раздробленности, навязанной разгромом.
Только в два голоса говорить
О тайне, которая ночь упраздняет.

Одна и та же мечта у невинных,
И тот же шепот, и то же утро,
И все времена года в полном согласье
В два цвета окрашены: снег и огонь!

И толпа наконец собралась.
(Перевод А. Ладинского.)
Тайна, шепотом переданная из уст в уста и мгновенно разрушающая «привычку обходиться без света», – не есть ли это весть о подполье, пароль патриотов, призыв к оружию? От минутной подавленности и далее через все ступени духовного возмужания книжка «На нижних склонах», – кстати, и построенная, в отличие от других сборников Элюара, на сквозном нарастании от начала к концу мотива сопротивления, – неуклонно вела к пробуждению в жертве мстителя, в отчаявшемся» – непокоренного, в одиноком – члена могучего союза товарищей по невзгодам, по надежде, по делу освобождения Франции.
Делу этому Поль Элюар посвятил себя всего без остатка. Почти каждое утро с портфелем в руках, набитым рукописями, корректурами, листовками, он пускался в рискованное путешествие по Парижу, чтобы повидать типографов, получить очередной материал, наладить распространение отпечатанного накануне, подобрать явочную квартиру, установить связь с патриотами, заключенными в тюрьмах и намеченными к отправке в «лагеря смерти». Один из тех, кто возглавлял французскую интеллигенцию, он брался за самую черновую работу. Элюар сделался душой крупнейших нелегальных изданий: он был среди руководителей «Полночного издательства», с первых номеров сотрудничал в газете «Леттр франсез», составлял антологии «Честь поэтов», «Европа», выпускал книги «Французской библиотеки», в 1944 году основал журнал «Вечное обозрение». Когда жить в прежней парижской квартире на улице Ла Шапель стало крайне опасно, он вместе с женой перебрался к друзьям, попеременно находя убежище то у библиографа Люсьена Шелера, то у поэта Жана Тардьё, то у писателя Мишеля Лериса или давнего своего знакомого Кристиана Зервоса. Зимой 1943 – 1944 годов Элюар скрывался в горной психиатрической лечебнице Сент-Альбен, куда к нему приезжали связные и откуда он продолжал руководить рядом печатных начинаний. В канун освобождения он опять в Париже, в самой гуще конспирации, снова пишет стихи, которые были на устах у повстанцев, 19 августа покрывших столицу баррикадами и собственными силами вышвырнувших прочь немецкий гарнизон. И хотя сам Элюар прямо не участвовал в операциях макизаров, партизанская «Медаль Сопротивления», которой он был награжден, – признание его вклада в победу над фашизмом, его боевых заслуг перед страной.
Еще весной 1942 года, в дни, когда были казнены первые патриоты-заложники и за одно подозрение в принадлежности к Коммунистической партии Франции карали смертью, Элюар вступил в ее ряды. Шаг, требовавший огромного гражданского мужества, был для Элюара вызовом захватчикам, данью восхищения «партией расстрелянных». И вместе с тем он как бы завершал, практически закреплял искания всей его предшествующей жизни, свидетельствуя о зрелости его мысли, его личности. Речь шла о разрешении самых насущных, узловых для мировоззрения Элюара вопросов. От гуманизма добрых пожеланий и крылатой грезы он окончательно приходил к гуманизму революционному. Историческое действие, подвиг народа и возглавивших его в трудные дни коммунистов предстали перед ним благодаря Сопротивлению как высшее проявление столь священных для него идеалов чистоты, созидания и братства, как воплощение на деле его давней мечты о человеке-работнике, который делается творцом своей судьбы, миллионов судеб. Примкнув к «партии Франции», заявил Элюар, «я хотел быть заодно с людьми моей страны, которые идут вперед к свободе, миру, счастью, к подлинной жизни» ⁶. В глухую пору оккупации к Элюару, как и к многим интеллигентам его поколения и склада, вернулось то живое, непосредственное чувство локтя в сомкнутом строю товарищей по борьбе, без которого он так тосковал и метался в пору своей сюрреалистической молодости и которое перед самым поражением 1940 года лишь начало у него возникать, пока оставаясь, впрочем, достаточно умозрительным, не подкрепленным совместным делом.
Отныне Поль Элюар и в своей лирике не хотел довольствоваться «красотой, предназначенной для счастливцев», созерцательной и настолько беспомощной, что в жестокий час борьбы она воспаряет над схваткой, предавая и людей, и самое себя: ее «скрещенные на коленях руки становятся орудием убийц», а дарованные ей природой «чаши чистого молока превращаются в груди шлюхи». Суровая пора нуждалась в иной красоте – красоте с грозно сжатыми кулаками, чья заповедь – «петь, сражаться, кричать, драться и спастись». Эта воинственная дева дольше не могла втискиваться в корсет подцензурного «рабьего» наречия: «чтобы перекрыть глухое бормотанье зверья, чтобы живые восторжествовали и стыд исчез», ей необходимо было «вновь обрести свободу выражения». Она жаждала «правды, совсем обнаженной, очень нищей, жгуче пламенеющей и всегда прекрасной», такой, которая бы «заняла в сердцах людских бережно хранимое место всей красоты, сделалась единственной доблестью, единственным благом» ⁷. Своему сборнику, увидевшему свет в мае 1942 года и включавшему, наряду с несколькими новыми стихами, целиком «На нижних склонах» и изданную отдельно четырьмя месяцами раньше поэму «Последняя ночь», Элюар подчеркнуто дал заголовок, заимствованный у Гёте и лишь уточненный датой, – «Поэзия и Правда 1942».

1. P. Eluard, L’Éividence poétique. Donner à voir, P. 1939, p. 87.[↩]
2. Здесь и далее, где переводчик не указан, дается подстрочный перевод. – С. В.[↩]
3. P. Eluard, Raisons d’écrire entre autres et bibliographie, in: «Au rendezvous allemand», P. 1946, p. 95.[↩]
4. И добавим в скобках: далеко не в полной мере осмысленное по сей день. Во Франции изучение поэтического наследия тех лет, начатое сразу же после Освобождения книгой Луи Парро «Интеллигенция на войне» (L. Parrot, L’Intelligence en guerre, P. 1945), затем разбилось на частные «биографические русла»; труда, который бы обобщил и осветил весь накопленный материал в перспективе художественного движения XX века, пока нет. Появлявшиеся же у нас работы (Е. Евниной, Л. Андреева, Б. Песиса, О. Ловцовой и др.), как правило, ограничивались разбором книг двух-трех авторов, оставляя за пределами разговора добрый десяток мастеров, в том числе и таких заслуженных, как Жув, Сюпервьель, Тзара, Деснос, Эмманюэль, Гильвик, Массон, Френо, Тардьё, Сегерс, Кероль и многие другие.[↩]
5. «Les Lettres francaises», 1964, N 1033, p. 6.[↩]
6. «Europe», 1953, N 91 – 92, р. 4. Люк Декон, комментируя это заявление, справедливо улавливает в концовке фразы своего рода полемическую реплику к знаменитому изречению Рембо, которое подхватывали, хотя и не без оговорок, сюрреалисты: «Подлинная жизнь – в иных краях». Теперь Элюар, по мнению Декона, отвергает это кредо мечтательных беглецов от убожества повседневности, как бы заявляя: «Подлинная жизнь может быть здесь, на этой земле: людям самим предстоит ее завоевать» (L. Decaunes, Paul Eluard, P. 1965, p. 72).[↩]
7. P. Eluard, Raisons d’écrire… «Au rendez-vous allemand», p. 76.[↩]