Личность и история. Перевод с венгерского Ю. Гусева.

Как бы ни толковали жизнь человека, с каких бы сторон ни подходили к ней, а все равно никуда не деться от того факта, что жизнь эта – одна. Из бесчисленного количества элементов, из множества вариантов, в которые могут сложиться эти элементы в калейдоскопе бытия, в конце концов остается один-единственный вариант, один-единственный узор; с точки зрения внутренней его структуры – это характер; с точки зрения внешней, событийной – судьба; вместе же, в целом – личность. То есть однозначное, неповторимое воплощение Человека в мире.

Однозначна, неповторима и личность писателя, хотя он и создает в лаборатории своего воображения целую армию вариаций себя самого. (Почему себя самого? Да потому, что ведь даже так называемые «наблюдения над жизнью» он осмысляет, исходя из себя самого. Я по крайней мере никогда не умел создавать произведения из «материала заказчика».) Ведь создание литературных героев даже в лаборатории воображения – вовсе не произвольный акт: здесь существуют строгие литейные формы – разного рода внешние и внутренние детерминирующие обстоятельства, факторы. Без них невозможно «выдумать» никакого правдоподобного – «жизненного» – сюжета, никаких «живых» действующих лиц (я бы даже не считал, что это относится только к реализму).

Личность выражает себя в моментах выбора – решениях, суждениях – ив действиях; характер и судьба (конечно, не в значении рок, фатум) суть комплекс, совокупность этих моментов выбора и действий. (Кстати, стремление уклониться от решения – тоже решение, как и бездействие, оно может стать очень даже показательным действием: см. пример Обломова. Жизнь никогда не есть состояние; таковым может стать лишь ее бесконечно малая дифференциальная доля – но, как известно, даже самый малый отрезок траектории содержит изгиб, характерный для траектории в целом!) Мы имеем здесь дело с весьма специфическим механизмом. Все, что я выбираю, что совершаю, непосредственно вытекает – субъективно – из моего характера; в то же время каждый отдельный мой выбор и поступок входит, встраивается в мой характер, становится новым внутренним фактором, определяющим дальнейший выбор, дальнейшие действия. Которые чаще всего по видимости совершенно свободны.

Где же, собственно говоря, начинается эта змея, кусающая себя за хвост?

Одно можно сказать наверняка: к тому времени, когда подросток дорастает до самосознания, до чувства ответственности и приходит к первому же значительному выбору в своей жизни, на решение его оказывают влияние – не только внешне, но и внутренне – тысячи факторов, целая система оценок, его более или менее сформировавшийся характер.

Во избежание недоразумений сразу же скажу: я ни в коем случае не хочу отрицать свободу воли. Я прекрасно знаю, в какой трудной внутренней борьбе рождается подчас то или иное решение, какие тяжелые кризисы нередко предшествуют тому или иному выбору. Все это, однако, не зачеркивает того факта, что наши решения и действия не могут быть совершенно произвольными, что выбор пути – каким бы многообразным, разветвленным ни казался этот путь – предопределен множеством разных обстоятельств и что диапазон нашей свободы ограничен.

Но вернемся к исходному вопросу: каковы же самые первые, изначальные факторы, результатом которых является та более или менее целостная, органичная система, что проявляется в наших суждениях и действиях уже в первые моменты пробуждения в нас самосознания и чувства ответственности? Начало этой цепи теряется в тумане, в детском полусознательном существовании, в младенческом бессознательном бытии; некоторые доводят ее до эмбрионального состояния, а то даже до момента зачатия, когда «все предрешается за нас». Другие же – таких большинство – доказывают, что гены даже в физиологическом смысле не предопределяют полностью нашу жизнь, так как реализация и интенсивность даже так называемых врожденных свойств зависит от позднейшего влияния среды. Во всяком случае, первоначальные импульсы, воздействующие на характер и судьбу, идут извне.

Личность не тождественна абстрактному человеку, человеку в биологическом смысле; личность есть человек с его моралью.

И этого «морального» человека создает его человеческое окружение, то есть общество. Понятие «общество» я употребляю здесь в самом широком его смысле; оно включает в себя, конечно, и микросреду: Семью, непосредственное окружение, школу, друзей, а также макрообщество, вплоть до мира, человечества в целом. Понятие «общество» подразумевает, причем в немалой мере, и данный общественный уклад, политическую систему, место, занимаемое личностью в социальной иерархии, ее взаимоотношения с данной государственной властью. И тут мы подходим непосредственно к обозначенному в заголовке вопросу – о взаимоотношениях личности и истории.

Создание социальной организации, государственной власти – наивысшее проявление коллективной деятельности человека. Мы не могли бы жить без этой деятельности. Государственная власть обеспечивает личности прочную основу и вместе с тем ограничивает ее. Ограничивает в соответствии с интересами общества – или в соответствии с интересами господствующего класса, выступающего от имени общества.

Понять роль этого фактора помогает, например, такое обстоятельство: хотя любой наш выбор определяется изнутри, характером, сформировавшимся в результате скрытых, сложных влияний, однако в том, между какими возможностями мы можем выбирать, перед какими вариантами выбора оказываемся, главная роль (как правило) принадлежит характеру власти в обществе, политике в самом широком смысле этого слова, то есть «текущей» истории. Вмешательство истории в нашу жизнь, в наши решения может быть, конечно, тонким, неявным. В обществе складывается общественная мораль, общественный вкус, общественное мнение, складывается мода – и человек, отдельный человек, порой даже не замечает запретов и ограничений, не ощущает чуждого вмешательства: ему кажется, что запреты и ограничения ставит себе он сам. Кажется или потому, что его интересы целиком и полностью совпадают с интересами государственной власти, или потому – это гораздо более частый случай, – что уверен: здесь вступают в действие вечные и неизменные божественные или природные законы.

Однако вмешательство истории может быть и прямым, грубым. Так случилось, например, в жизни моего поколения. Мы всю нашу молодость провели еще в том старом мире, который сначала пытался любыми средствами сохранить, законсервировать самый реакционный, самый отсталый в Европе социальный уклад, а потом толкнул страну к фашизму и к самоубийственной войне.

А позже мы стали участниками того революционного поворота, который подвел итоги целому столетию борьбы и, вне всякого сомнения, на многие столетия вперед предопределил перспективы развития нации и общества. Здесь не очень помогали нашему поколению ни башни из слоновой кости, ни оазисы личной жизни: история вторгалась в самые частные, казалось бы, сферы, с неумолимой прямотой требуя от человека занять определенную позицию.

Так и литература нашего поколения стала – и стала закономерно – в лучшем смысле слова гражданственной, политической литературой (не первостепенным, хотя и не случайным обстоятельством здесь было то, что очень многие из моих товарищей по перу принимали и прямое участие в исторических событиях, в течение более или менее продолжительного периода занимая различные политические посты). Невозможно отражать в искусстве современную жизнь, не затрагивая, хотя бы как фон, исторические события эпохи; нельзя вообразить себе литературного героя, который не занимал бы ту или иную позицию по отношению к событиям. В исповеди нашей герцогини Клевской неизбежно будут фигурировать взрывы мостов, похищения и аресты, а наш рыцарь де Грие столкнулся бы в своих похождениях не только с полицией нравов. Нет такой литературной темы, которая лежала бы вне нашей жизни, а нашей жизнью как раз и были эти события. (Один из моих достойных всяческого уважения коллег, Эндре Фейеш, как бы в доказательство этого изобразил обратный случай: историю семьи, которая любыми способами стремится остаться в стороне от политических событий, жить нейтральной, замкнутой в себе жизнью. Фейеш прослеживает, иллюстрирует закономерную деградацию, распад этой семьи.)

Любая система классового угнетения пытается представить себя как извечную, универсальную, единственно реальную систему; это, можно сказать, относится к природе классового угнетения. Вот и та неустойчивая, расползающаяся по всем швам система государственной власти, в которой я родился и вырос, искала себе оправдание в тысячелетних традициях и в вечных эпических принципах. (Мы часто встречаем в газетах словосочетание «временное правительство». Мне это выражение всегда представлялось плеоназмом несколько комического толка: разве существовало когда-нибудь в истории «постоянное правительство»? Не правда ли, весьма характерный штрих!)

Я убежден – опираясь, в частности, и на воспоминания собственного детства, – что первой инстинктивной позицией человека по отношению к власти является лояльность, желание приспособиться к ней.

Не будем забывать: значительную часть наших познаний мы приобретаем, перенимая их от других людей.